Читать книгу: «Февраль и март в Париже 1848 года», страница 4

II

Начнем с той минуты, как парижская февральская революция избрала себе начальников⁴⁶. Первою мыслью временного правительства, ею созданного, как только сделалось немного посвободней в Ратуше, была мысль о самом себе и об утверждении своей власти, возникшей на баррикадах. Едва переступив порог общинного дворца, и еще в самую ночь, следовавшую за изгнанием короля, взятием Тюльери и палаты депутатов, юно предписывает формирование 24 батальонов «подвижной национальной гвардии»^{46}, ряды которой должны состоять из отчаянной молодежи, так страшно бушевавшей на улице не далее как вчера. Этим знаменитым декретом оно ослабляет внезапно баррикады, которые должны еще несколько времени оставаться на улицах, и вместе льстит воинственному духу французского юношества, за что через два месяца, именно в июне, молодежь отблагодарила его победой над огромным бонапартисто-социалистским восстанием^{47}. Отыскав выход для одного из революционных элементов, временное правительство, через несколько дней, находит уютное и спокойное помещение для другого и самого могущественного революционного двигателя, именно парижских работников. После работничьей манифестации, наскоро составленной членом правительства, Луи Бланом, оно декретирует (28 февраля) образование «работничьей комиссии», Commission pour les travailleurs^{48}, и помещает ее в Люксембурге, под председательством самого Луи Блана, вскоре туда и переехавшего. Вместе с ним переходит во дворец и Дюпон (de l'Eure), занявший комнаты бывшего канцлера, и республиканец Барбес^{49}, так близко видевший эшафот и назначенный теперь на должность коменданта дворца. Пикантность, если смею так выразиться, этого распоряжения составляла только малую часть его достоинства. Покуда «Работничья комиссия», вскоре прозванная просто «Люксембургскою», заседала с представителями от всех цехов в креслах бывших пэров Франции, рассуждая о способах низвести промышленную гармонию в мир конкуренции и капитала, ход событий был уже очищен от страшной массы народа, мешавшей его течению, чем впоследствии Ламартин и похвастался перед национальным собранием. Кроме этих распоряжений, были приняты одновременно с ними и другие меры для успокоения сил наиболее опасных или наиболее докучных правительству. С тем же пикантным эффектом, который на первых порах был преобладающею чертой в характере временного правления, оно назначает в пособие работникам миллион франков, следовавший королю Луи-Филиппу за март месяц, и устами Луи Блана, дает торжественное обещание снабжать работой людей, нуждающихся в ней, следствием чего было обнародование 6-го марта декрета о «национальных мастерских»^{50}. Декретом этим Луи Блан и Флокон, так сказать, отблагодарили работников за то, что они водворили их в правительстве вечером 25-го февраля. Что сделалось с декретом и как он обратился против партии, его задумавшей и не умевшей с ним справиться, – увидим впоследствии. Освободясь от первого гнета революционных страстей, правительство приступило к общим мерам вспомоществования. Один за другим появились декреты о возвращении владельцам из ломбарда (Mont de piété) бесплатно всех закладов, не превышающих десяти франков, об отсрочке платежей по всем частным обязательствам на пятнадцать дней – срок, который впоследствии был опять продолжен на пятнадцать дней, и проч. Самая популярная мера из числа этих милостивых манифестов была однакоже принята несколько позднее, именно 8-го марта, и состояла в уничтожении ненавистной французам долговой тюрьмы. Впрочем, самые щедрые награды достались не публике, конечно, а отдельным лицам. С марта месяца началась у правительства громадная раздача вакантных мест благомыслящим людям эпохи, нахлынувшим для этого в переднюю Ратуши со всех концов Франции. В числе новых замещений были, однакоже, и такие, которые служили вознаграждением за несправедливости прежнего управления и которые повсюду были встречены единодушным одобрением. К числу таких принадлежало распоряжение о возвращении кафедр в Collége de France отставленным профессорам, Мишле и Кине, и создание кафедры там же для гонимого и презираемого старо-официальными людьми философа Конта⁴⁷. В ряду милостивых декретов высились два – именно один об уничтожении смертной казни за политические преступления, который был объявлен в субботу 25-го февраля Ламартином, с крыльца ратуши, при кликах восторженного народа, а другой – о расширении кадров национальной гвардии, сословная замкнутость которой была теперь разорвана допущением в ряды ее всех без исключения⁴⁸. Она тотчас же и явилась в новом своем составе на смотр, разночинец в блузе и сюртуке об руку с мундиром, и все под предводительством экс-депутата Гарнье-Пажеса, ставшего мэром Парижа; он строил их ряды, разъезжая верхом, в сюртуке, с шарфом через плечо и в круглой шляпе, будто какой-нибудь американский генерал. Впрочем, новая мера нисколько не изменила общего охранительного характера национальной гвардии на первых порах. Впоследствии оппозиционные части этого гражданского войска отделились от него, чтоб высвободиться и действовать самостоятельно с оружием в руках за свои собственные частные интересы; но теперь национальная гвардия, увеличенная всем количеством мастеровых пролетариев и слуг, нисколько не приняла особенного характера. В новом своем составе она тотчас же обратилась к старой своей работе: защите существующего порядка вещей, охранению собственности и подавлению буйств, насколько возможно. Такова сила учреждения вообще.

И, надо сказать, в содействии ее настояла уже крайняя необходимость. Временное правительство выдавало все эти декреты не только перед лицом волнующегося парижского народа, который легко воспламеняется, но и легко управляется льстивою фразой и знаками доверия к его мудрости, но также и при зареве пожаров, составлявших последнюю попытку темных слоев народонаселения, поднятых со дна общества. Ужас овладел зажиточным Парижем, когда он услыхал, что королевский дворец Нельи обращен в пепел, что дача Ротшильда в Сюрене предана огню, в то же самое время как хозяин ее жертвовал 50000 фр. на раненых, что разрушение угрожает и железным дорогам. Получено было известие о погибели великолепного Аньерского моста на Сен-Жерменской линии, о сожжении многих станций, о мосте в Руане, подвергшемся той же участи, и, наконец, о том, что по «Северной» железной дороге пожар идет уже сплошною массой, начиная от Сен-Дени до Амиена. Тогда-то новая национальная гвардия вместе с волонтерами и, по преимуществу, студентами Политехнической школы бросилась на угрожаемые пункты в разные стороны и с помощью местных национальных гвардий, поднятых ею на ноги, везде потушила огонь и уняла грабеж.

Новый префект полиции экс-заговорщик Косидьер^{51}, сам захвативший свое место, как некоторые его товарищи – места в правительстве, успел даже образовать мгновенно легион охранителей порядка из работников. Он назвал новых своих полицейских агентов, перешедших в эту должность прямо с баррикад, монтаньярами, дал им костюм солдат 1793, и этого было достаточно, чтоб они могли, с спокойной совестью, ходить патрулями по городу и предупреждать попытки к грабежу и самовольной расправе. Париж почти одновременно увидал и переформированную национальную гвардию, где под ружьем стояли, как мы уже сказали, рядом с щеголеватыми господами, люди в фуражках, лохмотьях и блузах, и охранительное войско Косидьера с пыльными, мрачными лицами в треугольных шляпах, с красным пером откинутым назад. Монтаньяры очень привольно разместились в казармах, около префектуры, и не скупились на льстивые уверения, что честь республики находится в их руках и что они призваны оберегать ее «перед глазами Европы» от позора и излишеств. Очень забавно было подмечать благодарные и вместе подозрительные взгляды, какими парижское мещанство провожало эти войска.

Между тем вся Франция, узнав в субботу 25 февраля, что у нее, благодаря бога, есть правительство, испустила, скажем без всякого преувеличения и риторической фразы, крик восторга. Еще баррикады лежали на улицах, немножко сдвинутые в сторону для восстановления сообщения, еще день-деньской раздавались выстрелы на воздух, пелись неистовые песни и тянулись оригинальные процессии к Ратуше, как уже временное правительство получило изъявления согласия признать его и новую республику от всех властей, гражданских и военных, со всех концов страны, не исключая Алжирии, из которой губернатор ее, герцог Омальский^{52}, очень спокойно выехал, оставив только манифест, где благословлял свое Отечество и на новом его пути. Все потекли к временному правительству с судорожною, невообразимою поспешностью. Неожиданные изъявления покорности накоплялись в руках правительства массами, и тут встречались между собой люди самых противоположных учений: и приверженцы старого порядка (Одиллон Барро, Тьер, Дюфор^{53}, Бильйо^{54}); и бывшая королевская магистратура (генерал-прокурор Дюпен первый предлагает свершить суд от имени народа⁴⁹); и духовенство (архиепископ, благодаря народ за уважение к святыне, предписывает отправлять публичные панихиды за убиенных); и легитимисты (Ларош-Жаклен, Беррье^{55} отказываются покамест торжественно от своих бывших политических идеалов, а сын Полиньяка^{56} записывается в ряды национальной гвардии), и пр. и пр. Становится очевидно, что надежды каждой партии берут своею исходною точкой республику и временное правительство. С другой стороны, закаленные социалисты всех цветов – Кабе с целою икарией, Бюше с католическим республиканизмом (он сделан потом помощником парижского мэра), Распайль^{57} «Ami du peuple»^{58} и, наконец, аббат Шатель с новою французскою церковью, им изобретенною, – все простирают руки к правительству, призывая его открыть новую эру для человечества, каждый сообразно с своим представлением об этом предмете. Мы уже не говорим об адресах разноплеменных выходцев и воззваниях мистиков, визионеров⁵⁰ и пророков. Успех временного правительства ужасает его самого, потому что ответ на все требования и ожидания делается невозможным. Может быть, не менее (если не более) приходят в ужас и главные бойцы; республики: они останавливаются на мысли образовать оплот этому неожиданному бурному потоку патриотизма и преданности, грозящему снести настоящих устроителей движения с их мест и отстранить их от прямого участия в делах государства.

В этом царстве всеобщего единодушия, пожалуй, могла затеряться и основная демократическая идея переворота. Вот почему Ламене и Дюпре основывают журнал «Le Peuple constituant»^{59}; Распайль принимает роль присяжного доносчика и обличителя лицемерных друзей республики; Кабе советует своим икарийцам еще не покидать оружия, а старые экс-заговорщики Бланки^{60} и Барбес создают первый чисто политический клуб под именем Commission des défenseurs de la république^{61} с целью наблюдать за выборами в должностные лица, предостерегать временное правительство от врагов республики и от ошибок и направлять его предпочтения и политические стремления в хорошую сторону⁵¹. Была, однакож, еще тайная, невысказываемая причина для сомнений и беспокойств, скрываемая всеми за официальным поводом к ним. В самом правительстве оказались, с первых же дней, признаки какого-то колебания, словно в недрах его заключались две противоположные политические струи, мешавшие друг другу выйти на свет вполне. Республиканские национальные декреты, выданные им единодушно, ничего не доказывали: они были вынуждены неуклонным требованием обстоятельств и гнетущею силой победителя. Но зловещие признаки неполной ясности и неполного соглашения в целях оказывались в частностях. Так, еще вечером 24 февраля объявлено было из Ратуши, что установление самой формы правительства предоставляется будущему собранию народа: вопль негодования, раздавшийся из рядов сражавшихся против июльской монархии, заставил отменить распоряжение и тотчас же объявить Францию республикой. Затем под мелодраматическим навесом из пик, сабель и пистолетов, смахивавшим чрезвычайно на обычную обстановку республиканских пьес в Cirque Olympique⁵², Ламартин отвергнул красное знамя, которое толпа народа предлагала ему сделать символом республики и утвердил эту честь за старым трехцветным знаменем. Многие весьма одобрили как эту решимость, так и знаменитую фразу, сказанную тогда оратором: «Красное знамя обошло только Марсово поле⁵³, а трехцветное весь свет»; но после падения конституционного порядка это знамя уже ничего не выражало, кроме империи. Не успев отдать на суд будущему общему собранию форму правления, временное правительство декретом 1-го марта предоставило ему изменение налогов⁵⁴, а покамест удержало в полной силе все существующие, равно как и все контракты и обязательства. Мало того, оно порывалось даже удержать до решения того же собрания самый штемпель на журналы, сообщая преднамеренно этому чисто политическому налогу характер финансового, но принужденно было опять изменить свое решение перед опасностью нового смятения. Оно даже и отступило не откровенно, тихо и робко, – отменило пошлину сперва только на время выборов в будущее собрание, для лучшего обсуждения кандидатур, и уж потом, при содействии, как было слышно, более решительных членов правительства уничтожило ее совсем. Совершенно то же происходило с ненавистными для демократов и республиканцев законами против ассоциаций, сборищ, обществ. В виду повсеместно зарождающихся клубов, ходили слухи о боязливых прениях в Ратуше, касательно их прав на существование и результатов их деятельности; но, видно, радикальная часть правительства опять одержала верх, потому что не только были отменены сентябрьские законы^{62}, воспрещавшие составление обществ, но и вся старая процедура относительно преследования проступков печати. Присяжные должны были утверждать приговор свой не на простом большинстве голосов, как прежде, а единогласно или по крайней мере большинством 8 голосов из 10. Как ни лестны были все эти распоряжения для господствующей партии и для народа, который все еще не покидал улицы, но они приходили всегда часом позднее, чем следовало, а предшествовавшее им колебание отнимало добрую половину их ценности. Ропот на медленность и нерешительность действий временного правительства уже начинался, когда пять документов, вышедших один за другим из Ратуши, окончательно обнаружили внутренние распри диктаторов, скрытые под официальной маской единодушия, поставили несколько жизненных вопросов для Франции и, возбудив все умы, снова наполнили улицу жизнью и движением. Мы намерены рассказать историю появления этих пяти правительственных актов, из которых третий – циркуляр Ледрю-Роллена, касавшийся устройства выборов для будущего собрания, чуть не породил новой революции. Не входя в позднейшие объяснения толкования и оценки, сделанные на досуге самими авторами документов, превратившимися в историков и адвокатов собственного дела^{63}, мы ограничимся одним изложением того, как понимаемы были массами народа новые распоряжения в самую минуту опубликования их, что они видели в них и за ними, как относились к ним и какую дали им обстановку своим участием и вмешательством. Можно надеяться, что подобная передача дел, мыслей и ощущений одного исторического мгновения будет несколько поучительною для других стран и эпох и может представить несколько полезных выводов для людей, достигших той степени развития, при котором требуется разумное убеждение и сознательный взгляд на предметы политического свойства. Из всех пяти актов временного правительства, наименее возбудивший разноречия, наименее оспариваемый партиями, был циркуляр министра иностранных дел Ламартина, от 2-го марта, к дипломатическим агентам правительства, заключавший в себе программу, которой должна была следовать Франция в своих международных сношениях.

В знаменитом циркуляре своем, от 2-го марта, Ламартин объявляет, что республика не нуждается в признании европейских держав, что она точно так же не имеет нужды в войне и в. кровавой пропаганде, что она требует мира, но почтет себя счастливой, если будет принуждена взяться за оружие и насильно покрыть себя славой. Вместе с тем министр не признает трактатов 1815 года^{64}, но для дипломатических сношений признает государства, ими основанные. В этом круге Франция, желающая спокойствия для собственного развития, будет держаться до тех пор, пока которая-нибудь из угнетенных европейских национальностей не прострет к ней умоляющие руки (это был намек на Италию) и сама Франция не увидит, что час для исполнения решений провидения пробил… Итак, пусть народы не боятся Франции и сами в недрах своих свершают нужные им преобразования. Ламартин заключает манифест словами: «Si la France a la conscience de sa part de mission libérale et civilisatrice dans le siècle, il n'y a pas un de ces mots (то есть девиз республики: liberté, égalité, fraternité), qui signifie guerre. Si l'Europe est prudente et juste, il n'y a pas un des ces mots qui ne signifie paix». («Если Франция пришла к сознанию своего освобождающего и цивилизующего призвания в мире, то ни одно из этих слов (свобода, равенство, братство) не означает войны. Если Европа захочет быть благоразумною и справедливою, то каждое из этих слов означает для нее мир».)

Манифест этот, конечно, несколько двусмыслен, но, как подделка новых требований под старое европейское право, не лишен своего рода ловкости. Радикальные партии всех цветов поняли необходимость сделанной Ламартином уступки и единогласно положили считать его прокламацию образцовым произведением республиканской дипломатии. «Journal des Débats», упоминая о нем, прибавил только: «в этом документе г. Ламартин высказал, как и всегда, свои два основные качества: grandeur et confusion (величие пополам с путаницей)». Вслед за манифестом произошла общая смена посланников и секретарей посольств. Лаконичным декретом, начинающимся словами: «ont été revoqués de leurs fonctions»⁵⁵, все посланник» и множество секретарей были уволены от службы, а замещение их отложено до будущего декрета.

Вторым документом, от 5-го марта, вышедшим из министерства внутренних дел, объявлены общие поголовные выборы в национальное собрание. Основанием их принято только народонаселение Франции. Каждая масса в 40 тысяч дает депутата, и всякий человек, достигший 21 года, есть избиратель. Что касается до избираемого, то от него требуется только возраст не менее 25-ти лет, небытие под судом или под гнетом позорного (infamant) приговора. Все условия имущества и состояния устраняются: государство принимает на себя обязанность давать по 25-ти франков в день каждому депутату на все время заседания будущего собрания. В крайнем случае, от депутата не требуется даже и грамотности на простом основании: человек с здравым смыслом найдет, что сказать в ново» палате, которая будет состоять из 900 членов. Войско также участвует в этих обширных политических правах. Каждый солдат составляет свой бюллетень депутатов из земляков, и билет его высылается в тот департамент, которому он принадлежит по рождению. Надо заметить, что избиратель обязывался вписать в свой бюллетень полное количество депутатов» положенных для всей его местности. Так, например, Парижу с окрестностями предоставлено было посылать тридцать четыре депутата в собрание, и все тридцать четыре имени должны были находиться на каждом избирательном листке – обстоятельство, довольно затруднительное для людей» так мало развитых политически, каковы были крестьяне во Франции. Вот почему инструкцией от 8-го марта, которая сопровождала декрет о выборах, Ледрю-Роллен, министр внутренних дел, назначил для крестьян местом складки их билетов не деревенские конторы (мэрии), а главный город округа или департамента, куда они должны были приходить и где ожидали их политические партии с своею проповедью, борьбой и домогательствами в пользу своих почетных кандидатов. Право на депутатство давалось, разумеется, большинством голосов, но кандидату надобно было собрать их по крайней мере до 2000 на своем имени. К удивлению радикальной партии, время открытия выборов и созвания будущей палаты назначено самое близкое: 9-го апреля должны были состояться выборы, а 20-го того же месяца должно было явиться на политическую сцену и Национальное собрание. Так родилось знаменитое поголовное избирательное право, suffrage universel, возвещенное Франции как начало новой эры народного благополучия и принятое ею именно в таком смысле.

Не успел декрет о выборах обойти Францию, как республиканцы Парижа, видя, что время, назначенное для составления списков, на носу, а деревенское население департаментов совсем не приготовлено к созданию республиканского собрания, подняли шум: из поголовного права выборов могла родиться снова монархия. Не теряя времени, партия известного редактора «National» Мараста бросилась составлять «избирательный комитет», который должен был рассылать совсем готовые списки депутатов в свои провинциальные конторы по департаментам, откуда они, в тысячах экземплярах, пошли бы по округам, местечкам и деревням. Разумеется, все другие партии поспешили последовать примеру республиканцев «National». Париж во мгновение ока покрылся «избирательными комитетами» всех цветов до конституционно-либерального включительно. Старый Вьенне из прежней парламентской оппозиции открыл, при содействии банкиров, купцов, адвокатов и вообще образованного и богатого мещанства, клуб «свободных выборов» (club républicain pour la liberté des élections)^{65}, в котором уже заговорили о деспотизме Ледрю-Роллена, самовольно назначившего складочным местом для крестьянских бюллетеней главные города, где голоса этих избирателей необходимо должны подпасть влиянию революционного меньшинства. Крайняя радикальная партия, видя, что ей не поспеть за усилиями соперничествующих партий, поставила вопрос иначе в своем клубе «société centrale républicaine»^{66}, который только что возник из отделившейся части Барбесовского клуба и приобрел такую знаменитость впоследствии. Клуб этот, в лице своего председателя, старого заговорщика Бланки, решил требовать у правительства отсрочки выборов. С этой целью он направил к нему депутации от цехов и ремесел. Правительство, которое через неделю после того принуждено было уступить и согласиться на все их требования, еще колебалось и показывало вид, что крепко стоит на своем решении: оно только отложило выборы в национальную гвардию до 25-го марта, вместо 18-го, как было прежде назначено.

Покамест все общество волновалось вопросом о выборах, явился новый циркуляр того же Ледрю-Роллена к агентам правительства в провинциях, от 12-го марта. Это был удар грома, раздавшийся по всей Франции. Мы уже сказали, что циркуляр этот составил главное событие марта месяца и чуть-чуть не породил новой революции, спустя три недели после февральской. Она не удалась только оттого, что ввиду прямых последствий, вытекающих из циркуляра, сам составитель его, Ледрю-Роллен, испугался и отступил перед последним заключительным словом собственной своей мысли.

Известно, что правительство в первые минуты своего существования послало в департаменты молодых людей с поручением повестить народу о новорожденной республике и способствовать ее укоренению. Ледрю-Роллен давал им теперь еще новую обязанность. В виду выборов и из опасения, чтобы голоса не приняли консервативного оттенка, он облекал комиссаров правительства безграничным полномочием и предоставлял им в провинциях власть, какой те давно уже не видали. Объявив, что главнейшею заботой каждого такого агента должна быть теперь забота о составлении республиканских выборов, Ледрю-Роллен давал им с этой целью право уничтожить муниципалитеты (провинциальные советы), если они окажутся сомнительного характера, употреблять военную силу и сменять самих начальников ее, сменять всех префектов и подпрефектов и, наконец, даже удалять от должностей (suspendre) лица бессменной магистратуры, то есть поколебать всю юстицию Франции. Диктаторский тон циркуляра был, может быть, еще страшнее для общества, чем даже содержание его. Тут не было ни тени осторожности или колебания перед поставленною целью, а с другой стороны, нельзя было видеть в документе одну из новых вспышек революционного фейерверка. От него пахнуло 93-м годом и временами терроризма. Что произошло в Париже, трудно и рассказать. Поднялся общий вопль между достаточными классами населения, несколько похожий на «sauve qui peut»⁵⁶ проигранного сражения. Уже и прежде капиталы стали скрываться помаленьку из обращения, а теперь началось явное бегство их, при зловещем клике, что свобода выборов уже не существует, что наступили времена проконсулов и кровавой анархии^{67}. В три дня, следовавшие за циркуляром, все ценности на бирже упали неимоверно, пятипроцентные билеты на 74 фр. 50 сант. и 72 фр., акции банка понизились на 300 фр. вдруг (с 1700 на 1400), акции железных дорог тоже; золото поднялось до 50 фр. лажа на тысячу⁵⁷. Не лучше было и с серебром, составлявшим главный меновой знак Франции. В среду, 15 марта, французский банк был буквально атакован. Все остальные коммерческие дела, основанные на кредите, мгновенно приостановились, и обществу на минуту открылось в перспективе банкротства правительства, разорение фабрикантов и грозная масса людей труда, предоставленных самим себе… Чтобы судить о состоянии умов и паническом страхе, овладевшем всеми, стоит только прочесть рапорт директора банка, г. Даргу^{68}. Он извещал правительство, что с 26 февраля по 14-е марта уплачено банком 70 миллионов монетой, из наличной суммы в 140 милл., состоявшей в его распоряжении. К 14-му марта в кассе оставалось только 70 миллионов. «Нынешним утром, – продолжает он, – обнаружилось движение панического страха в публике. Предъявители банковых билетов явились к дверям его целыми массами: открыты были новые конторы размена; более 10 мил. выдано звонкою монетой; сегодня к вечеру (15-го марта) в Париже останется только 59 милл. монеты».

Как водится, биржевой и коммерческий кризис отразился на улице. Первая мысль, на которой, разумеется, остановился народ, была та, что это результат обширного заговора мещан, старавшихся привести республику на край погибели финансовым путем. С 14-го числа начали составляться на улицах группы, в которых говорили о способах остановить эмиграцию из Парижа и заставить богатых издерживать деньги, скрываемые ими на погубу коммерции и работников. Множество проектов для достижения этой цели, имевшей по обыкновению совершенно обратное действие, прибито было на стенах домов⁵⁸.

Правительство приняло некоторые меры с своей стороны: оно дало обязательный ход банковым билетам, наравне с монетой, а для легчайшего обращения их в публике предписало банку выпустить стофранковые бумаги наравне с пятисотенными и высших ценностей, которыми банк доселе ограничивался. Затем выдачу капиталов из казначейства по его облигациям из сберегательных касс, по их книжкам, и из банка, – указало производить только по прошествии шести месяцев со дня предъявления требования. Все это несколько остановило прилив народа к кредитным учреждениям; но всего более способствовала этому и вообще к успокоению владельческих классов общества речь Ламартина, которою он отвечал на депутацию от клуба «свободных выборов» (pour la liberté des élections). При первом волнении на улице, клуб этот поспешил к нему, как к старому своему собрату по конституционной оппозиции, и Ламартин осудил перед ним циркуляр товарища своего Ледрю-Роллена в выражениях, не оставляющих никакого сомнения: «Le Gouvernement provisoire n'a chargé personne, – сказал он, – de parler en son nom à la nation et surtout de parler un langage supérieur aux lois». (Временное правительство никому не давало права говорить от его имени с народом, а главное – не давало права говорить языком, который был бы выше закона.) Мало того, утверждая, что сам Ледрю-Роллен не имел намерения заместить господство народа своим собственным господством и свободные выборы – подкупом страха, Ламартин прибавил, не обращая внимания на противоречие в своих словах: «Nous voulons fonder une république qui soit le modèle des gouvernements modernes et non l'imitation des fautes et des malheurs d'un autre temps! Nous en adoptons la gloire, nous en répudions les anarchies et les torts». (Мы хотим основать республику, которая была бы образцом для современных правительств, а не подражанием ошибок и несчастий прошлого времени. Мы усвояем себе его славу и отвергаем его безначалие и проступки.) В тот же вечер (среда, 15) весть о многозначительных словах Ламартина разнеслась по Парижу, и часу в 11-м я сам видел одного энтузиаста в пассаже de l'Opéra, читавшего речь оратора при многочисленном стечении народа, со слезами на глазах дрожащим от внутреннего волнения голосом. На другой день (в четверг) появилась и последняя решительная мера против неожиданно приключившейся беды. Правительство издало манифест, подписанный всеми членами его, в котором за первое основание всех своих действий принимало уважение к собственности, к общественному мнению, к свободе выборов, удерживая за собой только право устранять от последних все, что может повредить существованию республики, признанной всеми без исключения. Министр юстиции Кремьё объявлял, что в его министерстве никто не будет и не может быть сменен без его ведома. Так общество и правительство совокупно отбивались от призрака 93 года, неожиданно восставшего перед ними.

Развитие этой драмы, однакоже, еще далеко не кончилось. С этой минуты ясно сделалось для всех, что правительство разделено на две партии: Ламартиновскую и Ледрю-Ролленовскую. К первой принадлежала вся та часть республиканской партии, которая имела представителями Мараста и его журнал «le National», да отчасти и тот оттенок социализма, во главе которого стоял Луи-Блан; ко второй принадлежала часть крайних демократов, которой органом был журнал «la Réforme» и представителями – монтаньяры префекта Коссидьера. Париж должен был стать на ту или на другую сторону.

Дело начала национальная гвардия, или лучше, остатки прежней национальной гвардии, состоявшие в этом гражданском войске. Сильно возбужденные против Ледрю-Роллена, за циркуляр его, они объявили себя на стороне Ламартина, между тем как республиканские клубы и молодая подвижная гвардия вступилась за Ледрю-Роллена, действия которого казались им откровеннее в смысле революционном. В понедельник 13 марта, во вторник 14 и в среду 15, первая партия, заключавшая в себе вообще людей прежнего порядка, писала протестации, оклеивала ими стены города, делала манифестации (старый либеральный Керетри^{69}, например, подал в отставку из членов государственного совета, не желая быть, как говорил в письме, слугою никакой тирании: клуб «Свободных выборов», как мы видели, ходил сам к Ламартину in corpore⁵⁹, для объяснения и проч.). Вместе с тем, что уже было гораздо хуже, она положила выдти на улицу, в четверг, 16 марта, и заявить свое неудовольствие Ледрю-Роллену полным политическим актом. Органом движения сделался журнал «la Presse», и фраза об устранении из правительства враждебных направлений принята за выражение мыслей и целей новой манифестации.