Читать книгу: «И никого, кроме… Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 15», страница 4
Из реплик Пейтона адвокат сделал для себя определенные выводы. У Пейтона был, конечно, субъективный взгляд на устройство мироздания, скорее всего, ошибочный, но если Стивена его интерпретации устраивали и позволяли жить в ладу с собой и с окружающим миром, то с чего бы Качински стал с ним спорить, тем более, что для споров у него не было достаточных оснований?
«Послушайте, Стив, – сказал однажды адвокат, – вы этот городок выбрали только потому, что…»
«…По названию? – подхватил Пейтон и рассмеялся. – Нет, вы знаете, Збигнев, я все делаю интуитивно, и это тоже. Когда понял (не решил, заметьте, а именно понял – вдруг и окончательно), что из Детройта нужно уезжать, то взял большой атлас, там в конце есть полный список населенных пунктов, так вот, я его листал, не глядя, и на какой-странице зацепился… ощутил препятствие… вряд ли я смогу объяснить… в общем, палец мой споткнулся на этом названии, причем знаете что? В Штатах есть четыре Эверетта, этот, в Пенсильвании, самый маленький, всего две тысячи жителей, но ведь и самый близкий к Гаррисбургу, то есть к вам, Збигнев. И природа здесь удивительно подходит моему мировосприятию. Горы, река, лес… Но что меня поразило в тот момент и заставило принять решение – река эта называется Рэйстоун Бранч2; скажите, Збигнев, мог я не оказаться именно в этой ветви?»
«И что же, – продолжал допытываться Качински, – городок действительно назвали в честь физика?»
«Ну что вы! В честь Эдварда Эверетта, был такой политик полтораста лет назад, и вот еще одна удивительная вещь, Збигнев: тот Эверетт учился, как и я, в Гарварде, и даже был президентом университета».
«Удивительные совпадения», – пробормотал адвокат.
«Совпадения, говорите? – усмехнулся Стивен. – Интуиция не признает совпадений».
Пейтон истово верил в то, что живет во множестве миров, – этим и объяснял свои способности.
«Среди этих миров, – говорил он, – есть и такой, который во всем повторяет наш, кроме одной особенности – он продвинулся дальше во времени, там уже произошло событие, о котором меня спрашивали, и потому я знаю, чем кончилось дело. Следовательно, слова мои являются не предсказанием, а воспоминанием об уже свершившемся. Что тут особенного? Вы можете вспомнить, где были в прошлую пятницу, вот и я, если нужно, вспоминаю, как мистер Икс основал свой бизнес и прогорел, так что (это я говорю по телефону клиенту, отвечая на вопрос) не советую, но решать – вам»…
Пейтон и больных исцелял, по его словам, таким странным способом – попросту (это было его слово – «попросту») искал ветвь, где человек был здоров, и менял людей местами, как шахматные фигуры.
«Значит, – сказал как-то адвокат, сделав вид, что поверил объяснению, – вы заставляете здорового человека где-то там ни с того, ни с сего заболеть, а то и умереть? Здесь вы больного спасаете, а где-то…»
Он думал, что посадил Стивена в лужу – тот всегда утверждал, что совершает лишь благие поступки, ибо за дурные ему тут же воздается, ему становится плохо, и потому его невозможно заставить причинить кому-нибудь вред даже по неосторожности. А тут – по сути, убийство пусть даже и во спасение…
«Нет, Збигнев, – ответил Стив, ни на минуту не задумавшись, – мироздание бесконечно, в нем столько веточек-миров, знаете ли… И есть среди них такие, где, скажем, рак, уносящий у нас миллионы жизней, болезнью не является, даже наоборот: это миры, где раковые новообразования в организме означают продление жизни человека, новую молодость… Вот оттуда…»
«Ну да, – кивнул Качински. – Есть и такие миры, где люди вкалывают себе героин ради здоровья, а не ради кайфа, после которого одна дорога – на кладбище?»
«Конечно, – согласился Пейтон. – Поймите, наконец, в бесконечном разнообразии ветвей есть и такие, и другие – всякие, какие только вы можете придумать, но еще больше таких, какие вы придумать не можете, вам даже в голову не приходит…»
Он замолчал, и взгляд его будто уплыл куда-то – должно быть, в один из миров, где Пейтон был здоровым пятидесятилетним мужчиной, и почему же он не совершил обмен, а оставался жить в своем немощном теле, помогая другим, но забывая о себе? «Врачу – исцелися сам».
Качински не задал этого вопроса – ни тогда, ни позже, но кое-что все-таки понял самостоятельно, раздумывая на досуге над словами и поступками Пейтона. Наверно, Стивен мог исцелиться таким же образом, как исцелял других. Наверно. Но тогда он утратил бы свою способность подниматься над множеством миров-веточек и выбирать нужный мир – видимо, только в этом своем теле он и мог быть, как он говорил, мультивидуумом – человеком множества миров, что бы это слово ни означало на самом деле.
Что же до Саманты (адвокат завел о ней разговор через неделю после ее счастливого возвращения, когда пресса уже не так истово обсуждала вопрос: врет девушка или действительно верит в то, что побывала в будущем?), так вот, что до Саманты, то, по словам Стивена, она умела многое, но была слишком молода, не понимала своих потенциальных возможностей, а научить этому нельзя, можно или самому набраться опыта, или…
Пейтон замолчал – как сейчас казалось адвокату, именно тогда Стивен подумал о завещании, о том, что он мог бы…
«Так что же Саманта?» – нетерпеливо спросил Качински, прерывая затянувшееся молчание.
«Что? – рассеянно переспросил Стивен. – Саманта, да… Замечательная девушка».
«Вы думаете, она действительно…»
«Конечно. Она прирожденный космопроходец».
«Космо…»
«Нет, она не может выводить ракеты на орбиту усилием мысли, – улыбнулся Стивен. —НАСА от нее никакой пользы. Но если кто-то из наших умников в Хьюстоне решит, что пора отправить корабль к звездам…»
«И что сделает Саманта?» – иронически спросил адвокат.
«Видите ли, Збигнев, есть множество ветвей, в которых люди уже достигли звезд. И множество ветвей, где для полетов к звездам созданы все предпосылки. И множество ветвей, где люди к звездам не полетели и даже не имеют такого желания… Можно выбрать. Как я исцеляю больных, это то же самое. Выбрать мир, в котором звездолет уже достиг системы звезды Лейтена, и поменять…»
«Экипаж?»
«Именно. Саманта это может».
«Чушь, – не сдержался Качински. – Где логика, Стив? Ну, поменяла, допустим. Наши люди оказались в звездолете в системе… э-э… Лейтена, но экипаж этого звездолета не испарился, верно? Он-то где окажется? На Земле, в Хьюстоне? И люди будут помнить о том, что только что были…»
«Да, память… – задумчиво сказал Пейтон. – Это действительно тонкое место. Человек – это его память. Личность – это память и умение. Но личность в системе ветвей – нечто иное. И память… Збигнев, если я начну рассказывать о том, что помню…»
«Расскажите! – воскликнул Качински, представив, какой замечательный роман можно было бы написать – бестселлер, в этом нет никаких сомнений. – Одна такая книга сделает вас всемирно известным. Куда там Кингу, Кунцу или Роулинг!»
«Прошу вас, Збигнев, – поморщился Стив. – Мы о Саманте говорим, а не обо мне, верно? Кстати, да будет вам известно: Дин Кунц родом из Эверетта. Да-да, из этого заштатного городишки».
Ни Саманта, ни Кунц адвоката в тот момент не интересовали – он думал о книге и потому совсем не был уверен, что правильно расслышал то, что произнес Стивен в заключение разговора:
«Память этой девушки, – сказал Пейтон, но, может, на самом деле слова его звучали несколько иначе, – меняется, приспосабливаясь к реальности той ветви, в которой она живет. И потому эта девушка может стать настоящим мультивидуумом… не скоро, впрочем»…
Разве Качински понимал Пейтона хоть когда-нибудь? Слушал, да. Восхищался. Верил. Жалел. Но понимал ли?
* * *
– Удивительный закат, – тихо сказал Михаэль. Он стоял на самом краю обрыва, в овраге тихо шелестела река, и неуловимо-приятный запах поднимался снизу, будто вплетенный в вечерний воздух тонкими нитями, исчезавшими, если отступить хотя бы на шаг от зиявшего провала.
– Папина коляска обычно стояла здесь, – Ребекка показала на ровную площадку, где не росла трава, а земля выглядела сырой, хотя на самом деле была сухой – просто песок был темным и производил впечатление влажного. – Красиво, да? Если бы ты приезжал чаще, то лучше понимал бы отца и иначе отнесся бы к тому, что сегодня…
Ребекка не нашла точного слова и предпочла замолчать, предоставив брату додумать фразу до конца. Ей было немного жаль Михаэля, хотя обычно она на него злилась за его неумение (или нежелание?) противостоять матери. Как бы поступала она сама, окажись ее матерью Селия, а не Сара, Ребекка не знала, но полагала все же, что нашла бы силы оставаться собой – впрочем, ведь и такое понятие, как «быть собой», формируется родителями, тебе кажется, что ты есть то, чего хочешь сама, а на самом деле всего лишь повторяешь вбитые с детства родительские максимы, кажущиеся истиной, поскольку ничего другого ты просто не знаешь. Может, и Михаэль искренне считает себя самостоятельной личностью, не так уж часто они общались (особенно в детстве), чтобы Ребекка могла правильно ответить на этот вопрос.
– Ты же знаешь, – сказал Михаэль, отойдя от края, – что я не мог… Сначала мать делала все возможное, чтобы мы с отцом не встречались, а потом – учеба, работа…
– Твоя мать действительно считает, что отец мог на тебя дурно воздействовать? Прости, что я… меня всегда это интересовало. Папа… он был такой…
– Какой? – спросил Михаэль. Он присел на низкую деревянную скамью без спинки на краю очищенной от травы площадки. Ребекка осталась стоять, глядя в сторону уже потемневшего горизонта. Солнце опустилось быстро, будто убегая в свою подземную нору после сложной дневной работы. – Он за двадцать лет хотя бы поинтересовался, как мы с мамой живем? Он столько делал для людей, а для семьи…
– Бывшей семьи, – сказала Ребекка. – Разве он вас бросил?
– Ну, – дернул плечами Михаэль. – Разве нет?
Ребекка подошла ближе и встала перед братом, он видел теперь лишь ее темный силуэт на фоне багрово-фиолетового закатного неба.
– Ты до сих пор веришь этой нелепой истории, будто папа вас бросил, потому что у Селии не было сил ухаживать за ним, когда он… Будто он нашел другую женщину и решил… Ты до сих пор в это веришь?
– Но это было! – воскликнул Михаэль. – Сначала я верил потому, что так говорила мама. Потом посчитал числа. Он познакомился с Сарой двумя месяцами раньше того дня… Верно? Мама узнала об их связи…
– Их связь, – прервала брата Ребекка, – началась после того, как твоя мать его бросила.
– Он сам ушел, разве нет? Забрал вещи и…
– Послушай, Михаэль, – сказала Ребекка. – Это бессмысленный разговор.
– Конечно, – подхватил Михаэль, – зачем нам с тобой убеждать друг друга? Сейчас это… Какая, собственно, разница?
– Какая разница… – повторила Ребекка, опускаясь на скамью рядом с братом. – Действительно. Какая разница между добром и злом? Истиной и ее имитацией? Подчинением и собственной волей?
– Пожалуйста, – настойчиво проговорил Михаэль, – разве мы пришли сюда, чтобы ссориться?
– Нет, – сказала Ребекка, помолчав. – Я привела тебя, чтобы показать закат.
– Ты привела меня, чтобы я приобщился… Чтобы увидел мир таким, каким видел его отец, вот чего ты хотела, верно?
– Что ты думаешь о завещании? – спросила Ребекка, переведя разговор так неожиданно, что Михаэлю показалось, будто в воздухе замелькали, опускаясь ему на плечи, холодные невидимые льдинки.
– У отца, наверно, уникальная оккультная библиотека, – осторожно сказал он. – Я давно хотел заняться литературой… в смысле, написать что-нибудь…
– Книгу? – удивилась Ребекка. – О чем? О чем ты можешь написать так, чтобы это всем было интересно?
– Всем никогда и ничто интересно не бывает, – буркнул Михаэль. – Но некоторым…
– О чем ты можешь написать?
– Ребекка, – мягко сказал Михаэль, – ты действительно думаешь, что я способен поступать лишь так, как хочет мать?
– Разве нет? До сих пор…
– До сих пор, – прервал ее Михаэль, – у меня не было повода ей перечить. Я был с ней согласен, вот и все.
– А сейчас повод появился, – насмешливо сказала Ребекка.
– Да, – серьезно подтвердил Михаэль.
– Деньги.
– Деньги дают независимость.
– А раньше ты соглашался с матерью, потому что зависел от нее материально?
– Ты меня не так поняла!
– Тебе двадцать пять лет!
– Ребекка, давай говорить о другом. Пожалуйста…
– Хорошо, – сказала Ребекка, – а то мы опять начинаем ссориться. Деньги – это независимость, согласна, но машины и самолет ты не получишь, если не согласишься принять от отца вторую часть – его оккультные знания.
Михаэль помолчал.
– Ты тоже не получишь свою долю наследства, – напомнил он, – если не примешь способность к ясновидению…
– Прогнозированию, – поправила Ребекка.
– В интерпретации отца это одно и то же, – отмахнулся Михаэль. – Разве он пользовался научными методиками? Нет. Говорил первое, что приходило в голову. Это и называют ясновидением. В тебе есть что-то такое? Ты можешь сказать, что случится со мной через год?
– Нет.
– Ну и как, скажи на милость, ты – или я, или мать, или Сара, – как мы сможем согласиться или не согласиться со второй частью завещания? Что-то у отца произошло с логическим мышлением, тебе не кажется?
– Я подпишу документ, который составит Збигнев, – сказала Ребекка. – Я знаю папу. Если он говорит, что я получу в наследство его способность видеть будущее, значит, я это каким-то образом получу.
– И шесть миллионов в придачу.
– Наверно, – равнодушно сказала Ребекка.
– Хорошо, – сказал Михаэль, – допустим, я подпишу тоже. Оккультные знания, хм… Знания никогда не мешают, даже если они бесполезны. Мне что же, надо будет изучить всю отцовскую библиотеку? Сколько там томов? Тысяч десять?
– Меньше, – улыбнулась Ребекка. – Послушай… Ты ничего не понял… Папа завещал нам это… если мы согласимся. Я смогу предвидеть будущее людей и стран. А ты узнаешь премудрость оккультизма. Вдруг. Будто знал всегда.
– Ты думаешь…
– Это очевидно! Отец всегда точно выражал свои мысли. Ты не жил с ним, не знаешь…
– Почему не жил? Я…
– Господи, сколько тебе было, когда твоя мать… Если отец написал «завещаю свое знание», значит, это так и есть. Как ты получаешь в наследство самолет, которого у тебя не было вчера, так и это… Понимаешь?
– А ты понимаешь, что говоришь? – воскликнул Михаэль. – Откуда мне знать то, чего я вчера не знал? И что мне, черт возьми, с этим знанием делать? Зачем оно мне?
– Никогда не скажешь заранее, – тихо произнесла Ребекка. – Только узнав что-то, начинаешь понимать, как с этим знанием поступить. Только чему-то научившись, понимаешь, что делать со своим умением. Я… я благодарна папе за то, что он завещал мне часть своей личности. Он ведь свою личность разделил на части и оставил нам, чтобы мы… вместе… может, мы окажемся…
– Глупости, – прервал Михаэль сестру. – Ты учишься в Гарварде! Хорошо, ты не физик, а гуманитарий, историк литературы…
– Я пока только…
– Неважно! У тебя научное мышление! Во всяком случае, должно быть. И о чем ты рассуждаешь? Отец завещал тебе свою способность к ясновидению, которой у тебя не было в помине, ты подписываешь бумагу, и в следующую секунду…
– Да, – кивнула Ребекка, но в наступившей темноте Михаэль не разглядел этого движения. Ему показалось, что он вообще перестал видеть окружающее – опустился мрак, даже звезд не было на небе, чтобы хоть как-то осветить поляну и дорогу к дому. Почему? Когда заходило солнце, небо было ясным, неужели за полчаса набежали тучи? Наверно. И холод… Михаэль встал, его почему-то пробирала дрожь, захотелось в тепло, посидеть под торшером, тогда и разговор этот нелепый пошел бы совершенно иначе.
– Да, – повторила Ребекка и тоже встала. Они стояли, почти прижавшись друг к другу, но не ощущали этого. – Проблема в том, что подписать должны мы все – все пятеро.
– Ах, – вспомнил Михаэль, – еще эта Саманта, я все время о ней забываю.
– И если кто-то один… или двое… не согласится принять от отца духовную часть его наследства, то никто не получит ни цента.
– Глупо, – сказал Михаэль. – Надо подписать, конечно. Это же просто слова. Фикция.
– А если? – спросила Ребекка. – Ты не веришь, я знаю. Но – если? Ты не подписываешь и не получаешь ничего. Или: ты подписываешь, и на тебя в ту же секунду обрушивается вся мудрость человечества, все знание о мире… ты готов к этому?
– Глупо, – повторил Михаэль, – так не бывает, и отец это знал. Просто шутка.
– Отец никогда с этим не шутил, – сказала Ребекка и, найдя в темноте руку брата, пожала ему ладонь. – Никогда. С юмором у него были проблемы…
– Пойдем домой, – сказал Михаэль. – Интересно, как мы в этой темноте найдем дорогу?
– Я найду, – сказала Ребекка. – Держи меня за руку. Через минуту появится свет из окон, надо только пройти мимо большого дуба, он загораживает… Видишь?
– Да, – с облегчением произнес Михаэль.
– Ты-то подпишешь, – сказала Ребекка. – Подпишешь, потому что не веришь. А твоя мать? Ей достанется способность к сопереживанию и пониманию сути каждой человеческой личности. Так написал отец. И еще написал…
– Я помню, что там написано, – нервно сказал Михаэль. – Это тем более нелепо…
– Потому что даже ты понимаешь, – спокойно продолжила Ребекка, – что сопереживание так же несовместимо с характером твоей матери, как электрон с позитроном.
– Вот именно, – согласился Михаэль. Он ускорил шаг, и Ребекке приходилось если не бежать за ним, то идти так быстро, что у нее перехватило дыхание. Михаэль услышал, как она всхлипнула, и остановился.
– Прости, пожалуйста, – сказал он. – Почему-то… Захотелось быстрее попасть в дом.
– Да, – Ребекка отдышалась, но продолжала стоять, огни дома светились, будто иллюминаторы круизного лайнера, и что-то происходило еще, о чем ни она, ни Михаэль пока не догадывались, но, тем не менее, уже знали. – Здесь такое место… после захода, папа говорил, сюда приходят другие мультивидуумы, с которыми он общается, спрашивает совета, что-то советует сам… Он говорил, что…
– Что? – спросил Михаэль, потому что Ребекка не стала продолжать, будто невидимая ладонь прикрыла ей рот, заставив умолкнуть на полуслове.
– Нет, ничего, – пробормотала Ребекка. – Я хотела сказать, что, если твоя мать хоть сколько-нибудь верит отцу, то ни за что не подпишет… Разве она способна сопереживать? Нет, я так скажу: разве у нее есть хотя бы малейшее желание сопереживать кому бы то ни было?
Они медленно шли к дому, взявшись за руки. Какая теплая ладонь, – думал Михаэль. Какая твердая ладонь, – думала Ребекка. Какая короткая дорога, – думали оба.
– Ты и Сара не любите Селию, – с горечью произнес Михаэль. – Она совсем не такая, как…
– Для тебя – да, наверно, – согласилась Ребекка. – Но ты… она командует тобой, как… а тебе двадцать пять, ты бы мог… ну… у тебя могли уже быть дети.
– И у тебя, – сказал Михаэль со стеснением в голосе.
– Мне двадцать, я учусь и пока никто…
– Вот и у меня… пока никто.
– Мы говорили о Селии, – поспешно перевела разговор Ребекка. – Ты думаешь, она все-таки подпишет?
– Конечно, – уверенно произнес Михаэль. – Она никогда не верила в эти… э-э… отцовские способности.
– Она считала собственного мужа шарлатаном? – удивилась Ребекка.
– Не совсем… но вроде. Он ведь не всегда соглашается вылечить человека, верно? И прогнозы его не всегда оправдывались. Просто… когда получается, то это помнят все, а когда неудача – быстро забывается.
– Или наоборот, – тихо сказала Ребекка.
– Или наоборот, – не стал спорить Михаэль. Они подошли к приоткрытой входной двери, но не торопились войти в ярко освещенный холл, откуда слышались голоса.
– Значит, ты уверен, что Селия подпишет? – спросила Ребекка.
– Два миллиона баксов! – воскликнул Михаэль. – Да ради таких денег… Господи, Ребекка, подумай: как можно с помощью простой подписи на бумаге передать человеку способность к состраданию? Это же врожденное! Или воспитанное с раннего детства. А так… Чушь. Конечно, мама подпишет.
– Ты уверен? – тихо сказала Ребекка и приложила палец к губам Михаэля. Он тут же его поцеловал, но сразу отпрянул, устыдившись своего порыва.
– Тихо, – прошептала Ребекка. – Там как раз об этом… Это наши мамы.
– Подслушивать нехо… – начал Михаэль, но палец Ребекки вторично коснулся его губ, и он предпочел поцелуй продолжению все равно бессмысленной дискуссии.
Оба замерли, чтобы все слышать, оставаясь невидимыми в темноте.
* * *
… – Допустим, ты права. Это даже не смешно, но допустим. Хотя, по-моему, это просто ловушка – психологический трюк.
– Зачем?
– Откуда мне знать? Ты прожила с ним двадцать лет, ты лучше знаешь…
– Только что ты говорила…
– Я знаю, каким он был двадцать лет назад, а ты – каким он стал.
– Стив не мог устроить такую ловушку. Он всегда делал то, во что верил.
– Вот именно – верил! Сам верил, но это не значит, что он мог это…
– Мог. Стив делал то, во что верил, а верил в то, что умел или знал.
– Глупости! Или знал, или верил, ты сама себе противоречишь!
– Селия, пожалуйста… Давай не будем говорить о том, каким был Стив. Скажи, наконец: ты подпишешь?
Молчание. Чьи-то шаги. Скрип стула. Звон. Что-то упало на пол. Ложка? Наверно. Может, они пьют чай – в замечательных чашечках из севрского фарфора?
– А тебе так важно? Послушай, Сара, ты какая-то… Это влияние Стива, да? Тебе действительно хочется взвалить на себя этот груз? Исцеление? Чувствовать чужую боль, каждую минуту жить чьей-то чужой бедой, болеть чьей-то болезнью и изживать ее из себя, он ведь воображал, что сам заболевает, и себя слушал, а не кого-то, он принимал на себя чью-то болезнь и… Ты хочешь жить с этим постоянно?
– Селия! Ты говорила, что ничего этого…
– Да! Ничего этого! Но ты-то веришь! Ты так верила в способности Стива, что, когда у тебя нашли рак…
– Откуда ты знаешь?
– Но ведь это правда? Два года назад у тебя нашли уплотнение в левой груди. Не смотри так, я все равно не скажу, откуда мне это известно. Можешь считать, что у меня тоже есть способности к… неважно. И что ты сделала? Тебе предложили курс химиотерапии, ты отказалась. Тебе предложили операцию – ты отказалась. Ты сказала Стиву… Вот только я не понимаю: почему он сразу не увидел, не понял, что с тобой происходит? А? Он же ясновидящий.
– Стив…
– Ладно, не нужно его оправдывать. Не увидел или не захотел увидеть – это его характеризует, верно?
– Селия!
– Ладно, я не о том. Ты считаешь, что тебя вылечил Стив. Наложением рук, да?
– Нет. Опухоль рассосалась сама. Это иногда бывает. Редко, но случается. Мне повезло.
– Это тебе врачи сказали через год, на повторном осмотре. Ты сделала вид, что согласилась. Но ты и сейчас уверена – это Стив. Он тебя вылечил. Не знаю, что он с тобой творил: руки прикладывал, смотрел пристально, может, спал с тобой чаще, чем обычно, а?
– Селия!
– Но ты ведь веришь в это.
Молчание.
– Я не верю. Я просто это знаю. Меня вылечил Стив. Он… говорил со мной. Мы садились и разговаривали. Об этом. О том, чего быть не должно. И чего не будет. Говорили. И это прошло.
– Ну да. Вы со Стивом заговорили рак. Уговорили его уйти.
– Получается, что так.
– Господи! Ладно. Ты в это веришь. Значит, ты уверена: если подпишешь, то сможешь исцелять и не сумеешь жить без этого. Вот я тебя и спрашиваю: ты готова к такой участи? Ради того, чтобы получить дом и денежное содержание? А твоя Ребекка? Она тоже должна подписать, верно? Иначе ничего… Она готова? Она верит, как и ты. Она готова взять это на себя?
– Мы обе готовы. Успокойся. Я подпишу, не задумываясь.
– Конечно, ты вообще не привыкла задумываться!
– И Ребекка подпишет, потому что знает: Стив никогда не сделал бы для нее ничего не только дурного…
– Да он вообще ничего для нее не сделал в этой жизни! Все – ты.
– Откуда тебе это…
– Я же сказала: считай, что я медиум. Хорошо, у меня свои источники информации… Дай мне, пожалуйста, кусочек рулета. Где ты его покупала? Люблю с маком – так, чтобы не очень много, а то у нас обычно кладут столько мака, что всякий вкус… О чем мы говорили?
– Ты подпишешь?
– Конечно. Два миллиона и дом в Детройте.
– И способность к сопереживанию.
– От того, что я подпишу, ничего не изменится. Если во мне чего-то нет, то от какой-то подписи…
– Ты точно подпишешь?
– Послушай… Это шанс, верно? Я никогда больше… Почему я должна отказываться от денег? Только потому, что какие-то фантазии…
– Ты не ответила.
Молчание.
– Не знаю. Скорее всего, подпишу. Но если ты думаешь, что мне не страшно… Этот проклятый Стив…
– Селия!
– Ах, оставь! Можно подумать, ты была от него без ума! Он был невозможным человеком, всегда таким был. А когда заболел, так стал просто невыносим. Ты думаешь, я такая стерва – бросила больного, не захотела возиться с инвалидом, да? Ты ведь так не думаешь, Сара. Другие могут, другие не знают, каким был Стив, но ты-то за эти двадцать лет… Разве он не разговаривал с тобой, как с муравьем, на которого можно наступить? Он не…
– Замолчи!
– Почему я должна молчать? Он и теперь свои миллионы не хочет отдать ни мне, ни тебе, ни детям, вот и придумал эту дурацкую… Кто-нибудь обязательно испугается, не подпишет, и все достанется фонду, которым будет распоряжаться Збигнев. Может, Збигнев Стива и надоумил на все это. Ты знаешь, какими были их отношения?
– Селия, замолчи, это переходит все границы!
– Боишься правды?
– Это неправда! Я не хочу об этом говорить. Извини, я устала и иду спать. Так ты подпишешь бумагу?
– Не знаю. Подумаю. Стив способен подложить мне любую свинью. Даже после смерти. Он мог…
– Ты же говорила, что…
– Говорила. Не знаю. Скорее всего, подпишу. Или нет. Спокойной ночи, Сара.
* * *
– Знаешь, не такой плохой рулет, как мне показалось вначале, – сказал Михаэль, доедая последний кусок и подбирая крошки. – И чай замечательный. У тебя все так хорошо получается, Ребекка. Я жалею, что мы мало общались.
– Скажи спасибо матери, – сухо отозвалась Ребекка. – Господи, какой ужасный разговор. Зачем мы это слушали?
– Так получилось, – легкомысленно заявил Михаэль. – По-твоему, мама подпишет?
– Недавно ты утверждал, что – да. Ты хорошо знаешь собственную мать?
– Не знаю, ты права. Мать никогда не рассказывала, что отец так с ней обращался.
– Как с муравьем? Папа… Он был самым добрым человеком в мире.
– По отношению к другим. К тем, кому он помогал.
– И к нам с мамой тоже, уверяю тебя. Он ни разу меня не наказал, а я была не очень-то послушна. Он ни разу не повысил голос на маму, называл ее «моя любимая Сара», и ты бы видел его глаза, когда он смотрел на нее… думал, что никто не видит, а я видела.
– А ты подпишешь?
– Что? Да, конечно.
– Думаешь, отец мог это… ну, устроить так, чтобы мы действительно… Это же невозможно! Наука этого не допускает.
– Тогда чего боишься ты? Я вижу – ты боишься. Подпишешь, и вдруг на тебя свалится все знание, а ты не готов, ты можешь утонуть…
– Ребекка, скажи честно: ты думаешь, отец мог это сделать?
– Конечно. Если он так написал, значит, так и будет.
– И ты готова…
Ребекка промолчала. Медленно поставила чашку на журнальный столик, сложила руки на коленях, она не хотела смотреть на Михаэля, но что-то притягивало, она отводила взгляд, но почему-то получалось, что она все равно видит его глаза, будто пространство в гостиной искривилось, линии замкнулись, и невозможно было смотреть на часы, висевшие на стене, потому что она видела не циферблат, а напряженное лицо Михаэля, и даже на собственные ладони смотреть было невозможно, потому что они стали зеркальцами, отражавшими лицо Михаэля, его насупленные брови, плотно сжатый рот и взгляд – она не хотела, чтобы Михаэль смотрел на нее таким взглядом, он не должен был…
– Не знаю, – сказала Ребекка. – Конечно, я… боюсь. И если подпишу… Совсем не потому, что хочу получить деньги… Мне кажется, что без этих денег я буду счастливее, мне всякий раз дурно делается, когда я думаю, сколько что стоит, и нужно ли это покупать, мне вещи мешают, они делают меня не свободной, понимаешь, я бы обошлась без них… Но если папа хочет… хотел, чтобы я стала частицей его личности… я не могу оценить иначе то, что он написал… если он захотел, чтобы мы приняли в себя его личность… ты разве не заметил: он разделил между нами самого себя, свою суть, свое «я», он не сделал бы этого, если бы считал невозможным. И еще… если он хотел оставить на земле собственную личность, он бы выбрал… ну, кого-то одного, кому завещал бы… А он разделил между нами четырьмя…
– Пятью, – поправил Михаэль, – мы все время забываем о Саманте, которая даже на похороны не изволила приехать.
– Да, Саманта… Хорошо, между пятью. Значит, мы пятеро не просто получим какие-то отдельные папины способности. Мы станем… я не знаю, мне так кажется… мы станем одной личностью, понимаешь? Каждый потеряет частицу себя и приобретет частицу другого.
– И я стану немного тобой? Это было бы замечательно!
– Пожалуйста, Михаэль! Не надо шутить такими вещами! Твоя мать… Сейчас она эгоистичная, не очень умная… извини, что я…
– Ничего…
– Она физически не способна к состраданию. Потому и папу бросила – может, она и хотела бы остаться, но не могла, он стал ей чужим, противным человеком… Она получит способность к состраданию, а это значит – будет забывать о себе, полностью соединяться с чужой болью… Папа так делал, и Селия тоже будет делать так, и значит, когда подпишет бумагу, она станет иной. Она не сможет принять наследство, не обладая даром сострадания, – и у нее этот дар появится, ты понимаешь это? Ты представляешь, какая это будет для нее ломка? Она выдержит? Она об этом думает?
– Нет, – сказал Михаэль. – Наверняка нет. Ей такое и в голову не приходит.
– А тебе? Ты тоже станешь другим. Знание… это труд, напряжение сил, стремление к цели. Ты совсем другой. Ты… Извини, что я так… но ты тряпка. Ты делаешь все, как тебе говорит Селия. Разве нет?
Михаэль опустил взгляд. Линии, протянувшиеся по комнате, разорвались, обрывки повисли и медленно спланировали на пол, зеркала потемнели, и стол опять превратился в стол, а часы на стене показали стрелками: одиннадцать тридцать две. Поздновато. И устали все сегодня.
– Да, – сказал Михаэль. – Я всю жизнь, сколько себя помню, ощущал мамину силу.
– Ты называешь это силой? На самом деле это бессилие – она хотела властвовать, а ни над кем не получалось, только над тобой.
– Наверно. Я хотел… уйти, убежать. Когда мне было четырнадцать, это самый резкий возраст… я уехал утром в автобусе в Бертон, вместо того, чтобы пойти в школу. Просто сел и купил билет – на все деньги, что у меня были для завтрака.
– Представляю, – пробормотала Ребекка. – Когда тебя вернули домой, наказание было…
– Вернули? – кисло усмехнулся Михаэль. – Я вернулся сам. С полдороги. Мне стало страшно. Я не привык. Мне нужна была команда. Сделай так. И так.
– Господи… Ты вернулся?
