Читать книгу: «По ту сторону моря», страница 2

3

Большое окно, приглушенный свет. Удобный диван и стол. Кипы бумаг в углу, карточки и карандаши, разбросанные в хаотичном порядке. Я ловлю себя на мысли, что доплатила бы ему ещё около тысячи сверху, позволь он мне убраться здесь и, пообещав помолчать хотя бы несколько минут. Вычурная отделка, напоминающая бархат, что приятно подстраивается под кожу, стоит прикоснуться, и большое количество стеллажей с книгами не спасают ситуацию. Отсутствие нормального света дарит ощущение нахождения на самом дне. Здесь я ещё более остро ощущаю себя тонущей в мыслях и страхах, что берут своё начало если не из детства, то с момента моего рождения.

После сеансов с мистером Петергофом каждый раз складывалось ощущение, словно мою голову промыли с антисептическим средством, умело разбавленным водой один к одному. Запах сандала на долгое время въедался в мои упругие локоны, и после таких встреч я часами стояла под прохладными струями душа, усердно пытаясь вытравить из себя его въедливый образ.

– О чем вы думаете? – голос, отдающий хрипотцой, красивые руки и педантично выглаженные рубашки, по линии пуговиц которой я проделываю путь несколько раз в минуту, наматывая хаотичные круги.

– О том, как бы ваш галстук смотрелся на моей абсолютно обнаженной шее, – чувство недосказанности развеивается, стоит фразе слететь с губ, покрытых алой помадой, имеющей неудачный вишневый вкус.

Мой психотерапевт говорит, что это своеобразная защитная реакция – я ему не верю. Снисходительно усмехаюсь и предпочитаю отмалчиваться, рассматривая планшет с бумагами в его руках. У него нет кольца на безымянном, и меня почему-то этот факт раздражает, потому что о наличие жены в его жизни знают все. От него пахнет дорогим алкоголем и морозным утром, – он не терпит подобных выходок в свою сторону и невежественных пациентов, но в силу излишнего профессионализма стойко терпит каждого из них, включая меня.

– Вы пытаетесь отвлечь меня от попыток вас анализировать, либо же хотите соблазнить? Я не сплю с пациентками, Алиса.

– Тогда я больше не хочу быть вашей пациенткой.

Взгляд пронзительных глаз касается моей щиколотки и ведёт строгую линию вверх, задерживаясь на обнаженном колене. Я привыкла, что слова мои расценивают, как очередной приступ безумства, вызванный пережитым стрессом, но понимание, что я действительно не отказалась бы проверить на прочность рабочий стол своего доктора, сделанного из тёмного дуба, вытесняет всё прочее.

Он покидает своё место, стараясь не уделять слишком много внимания моему вызывающему виду. Он мог бы поспорить, что на мне нет белья, прокручивая в голове момент, когда его ладонь коснётся гладкой кожи, пробираясь под невесомую ткань платья прямиком по внутренней части бедра. Но вместо этого, большим пальцем он касается моих губ, ведя по ним с нажимом правее, оставляя после столь неопределенного действа красную линию помады к аккуратной, но выраженной скуле. Закрепить это жёстким поцелуем в нижнюю губу и выпрямиться, позволяя мне ощутить, как вмиг лёгкие начинают отказывать нормально функционировать.

– У вас разновидность аддикации, Алиса. Лучше последуйте моему совету. На сегодня у нас всё.

Мы знаем, что я здорова, а он – лжет.

Красная помада на бледном лице смотрится ярко и вызывающе, даря ощущение обжигающего внутренности дежавю: чужие пальцы в растаявшем молочном шоколаде и вине, которые касаются губ, проводя алые дорожки. Наша с тобой ссора, мои слёзы и твои попытки вновь пустить всё под откос. Это схоже с одержимостью. Возможно, это она и есть. Поэтому я верю словам человека напротив. Слушаю, потому что знаю, что он – неотъемлемая часть меня, моей истории, тех воспоминаний, за которые я себя ненавижу. Ненавижу и чувствую себя предательницей, потому что позволила другому мужчине касаться себя, решив, что это поможет заглушить глухую тоску по тебе. Хочется отдать ему все свои деньги и больше никогда не возвращаться – ни в его кабинет, ни в этот город.

В одном он был прав – я была зависима. Одержима. Я действительно была больна, но только тобой. И винить сейчас кого-либо в этом было бы слишком беспечно и неправильно.

***

Помнишь, тот день, у моря? Когда твои руки скользили по моему голому и влажному от воды животу, вызывая во мне приступ обоснованной и острой нежности. Ты сказал, что я стала выглядеть слишком тоскливой, осунулась, похудела, моё лицо приобрело серый оттенок, а тебя не покидали мысли, что в этом была только твоя вина. Ты всегда и во всем почему-то винил лишь себя одного. Моей матери есть чему у тебя поучиться.

В тот день ты решил «поговорить со мной серьёзно», в то мгновение ты смотрел на меня с такой нежностью и причастностью, что, вспоминая твой взгляд сейчас, мне хочется плакать. Я словно видела отражение своей души, смотря в твои глаза, видела надежду и верила тебе, следуя слепо и самозабвенно, позволяя тебе вести себя, как в один из вечеров, когда мы с тобой танцевали под несуществующую мелодию у меня в голове, а только после оказалось, что она совпала с твоей и этот случай еще больше сблизил нас.

– Тебе нужно найти специалиста, нужно посвятить этому как можно больше времени.

Ты поглаживал мою руку своими длинными пальцами, в глазах твоих плясали солнечные блики, в наши маленькие моменты я не ощущала, что мне нужны психотерапевты, помощь и нравоучения со стороны.

– Если тебя это успокоит, я схожу к психологу. Позволю ему покопаться у себя в голове. Только не ревнуй, если еще один мужчина войдет в пределы моей черепной коробки, решив навести там порядок.

Я смеюсь, мне хорошо и легко, сжимаю твою руку и позволяю целовать себя в висок, прежде чем ты спустишься поцелуями к шее, а твои пальцы тем временем умело потянут тонкие атласные ленты моего бикини.

– Ни один мужчина не войдет в тебя так глубоко, как я. И ни один не заменит тебе меня, но я фотограф, а не психолог, поэтому придется немного посоперничать.

Твой хриплый голос пробирается под кожу, пока по ней бегут толпы мурашек. Позволяю уложить себя на разгоряченный песок, видя, как ты целуешь мой живот, а после умело скользишь языком ниже. Шум крови в ушах, сердце, готовое разорваться в клочья – забытье, потому что мне больше не нужно думать.

4

Однажды, вечером, у нас разгорелась ссора. Самая обширная и серьёзная из всех тех, с которыми нам приходилось сталкиваться. По крайней мере, я так считала. После неё все рухнуло, или я заставила себя так думать? Мы часто вздорили, но никогда не уходили спать, не помирившись. Да что там говорить – мы никогда не спали раздельно, даже когда наговаривали друг другу много лишнего. В тот день ты уснул на диване.

Ты стоял у кухонного стола, подперев столешницу тяжестью собственного тела, твои глаза были темнее обычного – море штормило, выходя из берегов, заливая и поглощая все пространство у побережья; радужка стала практически свинцовой от вспыхнувшей в ней ярости и недовольства.

Я узнала, что ты встречался с Кэти – новой сотрудницей, о которой до этого самого момента мне не было известно. У вас был проект и общая страсть к фотокарточкам. Ты задержался с ней в кофейне, в которую мы, соблюдая наши маленькие традиции, всегда ходили вместе. Именно это зацепило больше всего, как крюк, цепляющийся за кожу и стягивающих ее с тебя. Заживо и с треском. Маленькая ложь оказалась практически предательством для меня.

– Ты сказал, что у тебя были дела на работе! – я практически шипела, находясь вне себя от ярости.

– Это и есть моя работа, Алиса! Я делаю это ради нас! Ради всего того, что мы имеем, ради нашего светлого будущего!

Теперь настала твоя очередь кричать.

– Её ты тоже будешь иметь ради нашего светлого будущего? – я хохотнула, истерично и надрывно, а ты посмотрел на меня так, словно я предала тебя, а вместе с тем стала самым большим разочарованием в твоей жизни.

– Что за чушь ты несёшь? Послушай себя со стороны. Твоё поведение отвратительное. Не заставляй меня говорить то, о чем я буду жалеть ещё долгое время.

– Она красивая?

– Достаточно.

– Ясно.

– Ты мне противна, когда ведёшь себя так, – уголки губ искривились, словно подкрепляя смысл сказанных тобой слов.

Позже оказалось, что Кэти – красивая блондинка лет двадцати шести. У неё синие глаза и светлый взгляд. Тонкие черты лица и тёплые оттенки в одежде. Предпочитает нестандартные фотоснимки, на обед ест одну брокколи и даже не смотрит в сторону фастфуда и колы. Даже если на бутылке надпись вызывающе вещает: «Без добавления сахара!». Она считает, что это просто маркетинговый ход, чтобы девушки, помешанные на фигуре, но не умеющие жертвовать чем-то, в общем-то, важным для себя во благо своего организма, клевали на эту удочку, а эта маленькая ложь тем временем порабощала их, подкреплённая эффектом Плацебо.

Кэти каждый вечер пропадала в зале, бесконечно вторила о том, что «тело – это храм для души», её кремовое платье, обтягивающее точенную фигуру, напоминало вторую кожу, вызывая восхищенные взгляды у окружающих, а мне при виде таких хотелось вычеркнуть своё имя из списка существующих. Если раньше я понятия не имела, откуда мне известно столь много о женщине, с которой я даже не была знакома, то сейчас, снимая розовые очки и смотря на этот мир через призму реальности, я понимаю – ты сам мне все это рассказал.

***

Мы жили у моря. Точнее, переехали, когда решили, что расстояние – это не для нас. Мы боролись с ним не один год, вынужденные несколько лет существовать абсолютно немыслимым образом, не имея возможности коснуться друг друга. Помню, с какой нескрываемой завистью я смотрела на тех парочек, которые смело целовались в общественных местах, вызывая у многих отвращение и недовольство во взгляде. Они часто касались друг друга и ловили губами счастливый смех. Порой ссорились в кофейнях, проливая крепкий американо и активно жестикулируя руками, бросались проклятиями, чтобы спустя пять минут позволить гневу утихнуть под действием родных и сильных рук. Тогда даже пожилой администратор держался от них подальше, делая вид, что занят другими посетителями, потому что знал, что такое молодость.

Что было у нас, кроме потока сообщений в директ, которые будили утром, вызывая ощущение счастья где-то в левом подреберье? Редкие письма, написанные рукой, твоим аккуратным почерком, телефонные звонки в WhatsApp и общие мечты.

Я называла тебя Ноябрем – олицетворение месяца, который я каждый год ждала с необоснованным трепетом, а теперь мне посчастливилось закрутить с ним самый лучший и страстный роман. Только после мы решились назвать это любовью – тогда в нем и появились морозы.

Тебе было под тридцать – загадочный незнакомец из той самой кофейни, спросивший меня о горькости жаркого дня, друг, лучший любовник и без пяти минут муж. Ты был тогда в командировке, вернувшись в родную Северную Венецию, которую однажды покинул, предпочитая карьеру Родине. У тебя был чистый русский, лишенный лишних слов, и небольшой акцент, доставшийся от страны, в которую ты переехал.

Твои красивые руки, длинные пальцы и радость от того, что обручального кольца на них не было обнаружено, на удивление, заставила поразиться, спустя несколько минут заменяя это чувство другим, – смятением. Мы не знали ни имени друг друга, ни номера телефона, ни даже эмейла, но в тот вечер, забирая свой латте и практически сразу же уходя, чувствуя твой взгляд в спину, я ощутила, что это начало чего-то нового и совершенно незнакомого раннее, – и это впервые меня не напугало.

среда, октябрь, 14:52

«Он: У тебя были роскошные волосы. Хотелось скупить весь сахар в супермаркете, который находился недалеко от моего офиса, и засыпать этими приторными кристалликами всю твою квартиру. Или увести в сладкое королевство. Как тебе?

Она: Такого нет, ты же в курсе? Я давно отказалась от сладкого. Тот вечер – самое большое исключение. Кстати говоря, ты тоже. Я не знакомлюсь с подозрительными мужчинами, смотрящими на меня так, словно никогда не видели красивых женщин.

Он: Ты самовлюблённая, но мне это нравится. А такое королевство есть. Для жительницы Северной столицы очень совестно не знать о существовании «Щелкунчика».

Она: Пришлось полюбить. Думаю, у нас фиктивный брак. Можешь считать себя любовником.

Он: Ради тебя я бы согласился даже на столь унизительную роль. Так что насчёт Щелкунчика?».

То, что ты случайно отыскал меня спустя несколько месяцев в сети, мы восприняли, как самый большой подарок судьбы. Наверное, это он и был, но мы были слишком окрылены счастьем, чтобы распорядиться им верно и оценить по достоинству.

понедельник, ноябрь, 23:15

«Она: Я говорила, что терпеть не могу понедельники? Сыро, зябко, все куда-то бегут и спешат, не успев оправиться после выходных и вернуться в реальность. Иногда мне кажется, что я не успеваю за этим городом, плетусь позади, когда толпище уже виднеется вдалеке, идущее впереди, а между нами образуется пропасть, затягивающая меня с необычайной силой. Это как постоянно опаздывать на свой поезд, который, как назло, приходит на пять минут раньше, а ты стоишь и ждёшь то, что давно уже прошло, слишком быстро становясь тем, что уже не изменить, чего никогда не будет вновь. Да, поезд приедет вновь, но ничего не будет таким же, как тем утром, в шесть тридцать. Мне часто кажется, что вся моя жизнь – нескончаемые шесть тридцать. С душным вагоном и детским плачем, который больно бьет по слуху и жалит ещё не успевший проснуться мозг. Я пью слишком много кофе. Больше восьми кружек или около того. И отсчёт их начинается в три тридцать ночи, когда я не могу уснуть от бессонницы.

Он: У меня возникло желание встретить тебя на перроне, в твои шесть тридцать, а после, совершив диверсию, заставить поезд отвезти тебя куда-то очень далеко. По железным венам. В мои объятия. И мои поцелуи заменили бы тебе самый крепкий кофе».

Я работала в издательстве – не как автор, скорее, как помощница. Иногда мне выпадала честь читать рукописи, которые, если им повезёт, могли изменить мир современное литературы, взойдя на его арену. Но это было редко, когда Анна, помощницей которой я была, отлучалась по важным делам, либо ей необходимо было переболеть дома.

В те моменты, когда она звонила мне поздно вечером или слишком рано утром, и сообщала, что мне придётся потрудиться сегодня за двоих, оставаясь допоздна, вызывали во мне чудовищных размеров восторг, который я постоянно пыталась скрыть, говоря своим серьёзным и сострадающим тоном. Когда по ту сторону слышался характерный звук, оповещающий, что разговор окончен, моя радость могла вырваться наружу – и мне не было за это стыдно (разве что чуть-чуть). Но я готова была носить Анне апельсины и яблочный сок, иногда проведывать ее по пятницам, возвращаясь домой с работы и проходя мимо ее окон, только бы ещё хоть немного ощутить это приятное опьянение от строк, которые либо вызывали в душе моей восторг, либо в конечном счёте оставались незамеченными.

Анна – это сорокалетняя, упитанная женщина, выглядящая на пять лет старше своего возраста. Она очень много курит, у неё глаза цвета мутного янтаря и забавная улыбка, которую Анна каким-то необычайным образом умеет совмещать со своими приказными нотками и напускной строгостью. Муж Анны ушёл на покой два года назад, а она по-прежнему часто рассказывает об их уик-эндах, походах по магазинам и о том, как крепко, но трепетно, он сжимал ее полноватые пальцы, желая постоянно ощущать мягкость ее кожи.

Я делала себе крепкий чай, накидывала на плечи свой темно-синий и приятный наощупь шарф, и погружалась в неизведанные миры. Понравившиеся рукописи я откладывала на левый край рабочего стола, остальные – правее. Я не отличалась особым педантизмом, а если быть точнее, то пришлось отказаться от него задолго до этого, но Анна мне почему-то верила. Параллельно этому я разбирала электронную почту, печатала бланки, рассматривала анкеты и иногда пробовала себя в роли курьера, но самое главное, что я ощущала, это причастность к тому миру, который мне не хотелось покидать.

Наверное, именно поэтому ты так настаивал, чтобы я начала писать. Ты видел во мне потенциал, верил в мои силы, когда я лишь отмахивалась. Тебя это сильно раздражало, а я, кажется, совершенно не желала этого замечать.

Ты доводил меня до слез и ярких оргазмов, которые я не испытывала ни с одним мужчиной, находящимся ближе дозволенного, тяжесть тела которого я ощущала на себе, пока его толчки лениво разгоняли пустоту в моей груди, вынуждая её еще больше сгущаться.

декабрь, 00:01

«Она: Если бы в мире было всего две вещи, которые ты был способен мне дать, что бы это было?

Он: Бесконечные оргазмы и осязаемое счастье. Неисчерпаемое.

Она: Я открыла бутылку вина, в моей руке полусладкое, а в животе – желание. Доставишь меня до пункта «оргазм» на поезде под названием «счастье»?»

Оргазмы накрывают меня снова и снова. Тело влажное и его бьет мелкая дрожь, вино пролито на поверхность кожаного дивана. Молочного и ласкающего кожу своей мягкостью. Плотно стиснутые колени и моя рука между ними, ощущая, как легкие категорически отказываются принимать ставшим вмиг тяжелым воздух. Запястье стало практически багровым от того, в каких тисках оно побывало. После оргазма мне становится пусто и холодно, потому что рядом нет тебя, но почему-то чувство безоговорочного счастья, о котором ты так часто твердил, не покидает меня.

История диалога была очищена. Сейчас все, что у меня было – воспоминания тех дней, когда мы неслись навстречу своему счастью, не боясь налететь на случайную стену, находящуюся впереди.

5

Мою мать звали Софи, и она меня истязала.

Грубые черты лица, широкие плечи, волосы цвета влажного песка, прокуренный голос, отдающий хрипотцой и хорошо подвешенный язык. У неё был взрывной характер, любовь к мужчинам на грани помешательства и полнейшее отсутствие материнства. Я запомнила ее узкие чёрные джинсы, изумрудную блузку из чистого атласа с росинками стеклянных пуговичек на ней, то, как умело она ходила на высоких каблуках, привлекая внимание мужчин, и как один ее взгляд заставлял кровь в венах стыть.

Она работала главным бухгалтером в какой-то ведущей фирме по разливу и производств лучшего алкоголя. У неё были громкие связи и целое море неприязни ко мне. Я не помню название фирмы, но точно знаю, что именно с неё началось ее пристрастие к алкоголю. Она много пила, страдала от одиночества и, чем старше я становилась, тем жёстче становились черты ее лица, отчего курносый нос больше не выглядел так несуразно.

Я была лишена материнской любви, отцовской – тем паче. Вместо поцелуев и тепла родных рук я узнала лишь то, какими жесткими и сильными они могут быть в порыве ярости.

Колотили меня за любую оплошность, даже детские шалости выходили боком в виде синяков и следов от тонких, но болезненно жалящих веток осины.

В шесть лет я ощущала гордость, идя в свой первый класс, крепко сжимая её руку и чувствуя себя защищённой. В восемь я ждала её с работы, мои руки были в краске – я каждый день рисовала её под чутким присмотром бабушки, чтобы, дождавшись, вручить этот неудачный портрет. На тот момент (всегда) я старалась не замечать, что ей было не до этого, как и не до меня тоже. Её безразличие часто душило сильнее, чем её руки, когда она злилась. Когда мне исполнилось пятнадцать, единственное, чего я стала бояться – стать похожей на неё. Именно поэтому я никогда не смогу простить тебя за это. Неосторожность порой оборачивается ножевым ранением, а ты продолжаешь прокручивать рукоять, стараясь воткнуть лезвие глубже.

– Боже! Сколько можно, Алиса?! Я попросил тебя всего вечер. Один чертов вечер спокойствия! Жалкие пять часов позволить мне дышать спокойно! Неужели это не доходит до тебя?! В кого ты превратилась?!

Ты кричал. Так, что охрип. А ещё изменял мне. И я это знала.

В последнее время твоя ярость могла вспыхнуть на самом неожиданном месте. Неделю назад, например, потому что я поменяла стулья на нашей кухне местами – твой теперь стоял иначе, и это взбесило тебя. Со временем я перестала понимать, что я делаю не так, ты же заставил меня поверить, дав простой, но вместительный ответ, заключающийся всего в одном слове: «всё».

– Успокойся, Ноябрь. Ладно? Ничего страшного не произошло. Я просто спросила, понимаешь? – мой голос дрожал, и я ненавидела себя за это. Ощущала слабость и беспомощность, как тогда, когда она смотрела на меня так же, как ты сейчас, – с примесью недовольства, отвращения и желания укусить больнее.

– Ты никогда ничего не делаешь. Только все больше начинаешь походить на свою мать. Такая же. Со своими неадекватными приступами. Видимо, я ошибался.

Я не стала спрашивать, в чем ты ошибался. Да и сейчас это уже было не так важно. Потому что на тот момент все это было одним большим недоразумением.

Все чаще и все острее я стала понимать, что, скорее всего, полноценное счастье и тепло я ощущала лишь в бабушкином старом доме, который заменил мне собственный. Там всегда было светло, уютно и пахло ее свежей выпечкой, табаком, который нескончаемо курил дед, и его парфюмом.

Я любила сидеть на бабушкиных коленях, пока она заплетает мои тёмные волосы в косу. Она всегда говорила, что я красивая, и я ей верила. Больше, чем кому-либо другому в этом мире. Сейчас я понимаю, что она единственная, кому стоило верить.

Помню наш аккуратный домик – выкрашенный в персиковый цвет, крыша с красным ободком и деревянные оконные рамы тёмно-зеленого цвета – краска трескалась под воздействием солнца и летних дождей, бралась пузырьками и надувалась, а мне нравилось драть её пальцами. Твердые пластинки попадали под ногти, иногда больно жалили, но, когда я нервничала, меня можно было отыскать лишь в одном месте – возле самого дальнего окна, в тени ореха, что раскидывал свои кривые ветви и бросал глумливые тени на выбеленные стены дома.

Бабушка любила печь яблочный пирог – мягкий и воздушный, сладкий, с легкой кислинкой, вынуждающий млеть от неповторимого фейерверка вкусов, сливающихся воедино и радующих каждый вкусовой рецептор. Пекла она его в сковороде, зажаренной и потемневшей, которая верно служила ей со временем молодости. Пирог вкусно паровал, а мне не хотелось ждать, маясь и представляя, какой он на вкус (я всегда это знала, просто все, о чем я могла думать на тот момент, это как вгрызться в его мягкость зубами, чувствуя, как зажаренная корочка приятно хрустит на зубах, а яблоки, мягкие, карамелизированные, превратившиеся в сладкую кашицу, тают на языке, обжигая его, но даже это боль из детства казалось нипочем, если сравнивать её с той, которую преподносит нам взрослая жизнь. Далеко не на блюдечке с голубой каёмочкой, как заботливая рука бабушки, а швыряя к ногам и лишая выбора. Можно избежать жизни, но боли в ней – никогда.

С беззаботного детства, когда я ощущала себя в безопасности, прошло слишком много времени, а я так и не научилась печь яблочный пирог: тесто получалось неживое, бездыханное, оно не говорило со мной через прикосновения, не «пищало» под натиском моих пальцев, я не чувствовала с ним взаимосвязь, какую чувствовала она; яблоки не имели привкус варенья, не карамелизировались и даже обжигали иначе. Приходилось стыдливо уничтожать «улики» до твоего возвращения с работой, чувствуя себя разочарованно и тоскливо.