Читать книгу: «Соединённые пуповиной», страница 4

Глава 2
Чёрная петля
(Путеводная звезда в порочном круге страха)

1. Таинственный чемодан

Когда мой отец стал немощным и был прикован к постели, мне, его единственному сыну, не оставалось другого выбора, кроме как помогать ему. Моей матери было уже 72 года, но она всё ещё вела домашнее хозяйство и днём заботилась о своём пациенте. Я жил и работал в другом месте, и поэтому мог ухаживать за больным только в ночную смену, с десяти вечера до шести утра.

Моё дежурство состояло в своевременной выдаче лекарств, подаче питья и неоднократных переворотах ослабленного больного. Мы с отцом разговаривали очень мало, хотя он и был в полном сознании. Он не позволял нам говорить о его лечении, не позволял вызывать врачей и принимал только привычные лекарства от кашля, астмы и сердца. Домашний врач описал это состояние так: “Человек со временем стареет, устаёт, слабеет и не испытывает ни малейшего желания жить и продолжать борьбу, он устал от жизни. Не стоит принуждать таких пациентов к новым лекарствам, это только приблизит их конец”.

Я не мог найти выход из этой ситуации и без вопросов подчинялся требованиям больного. Эта была очень неудобная для меня ситуация, однако о чём здесь можно говорить? Мы оба, отец и сын, давно уже выяснили наши взаимоотношения и знали мировоззрения друг друга. Наши мировоззрения не совпадали и вели к непримиримым противоречиям. Спор наш продолжался долгие годы, и, чтобы не расстраивать друг друга, мы договорились, раз и навсегда, никогда не затрагивать этот вопрос.

Однажды отцу стало немного лучше, и он попросил меня уделить ему внимание. Тяжело дыша, с перерывами и длинными паузами, он прошептал: “Сын мой, позади себя я оставил долгую жизнь. Скоро я вас оставлю. Для меня всё уже кончено. Я ухожу без страха, с Богом в сердце и убеждением, что я был прав. Я не заставляю тебя следовать моим правилам, ничего не навязываю и ни от чего не удерживаю. У тебя впереди ещё полжизни, будут другие возможности в спорах искать и находить истину. Когда ты достигнешь конца жизни, и тебе останется сделать лишь один шаг в вечность, обязательно вспомни наши споры. Это будет час твоего последнего возможного решения. Я покидаю тебя в надежде, что оставшийся нам путь мы пройдём вместе, рука об руку. Но сегодня у меня к тебе ещё одна просьба. Можешь ты выполнить мою последнюю просьбу?”

Он дёрнул рукой, предостерегая меня от поспешного ответа: “Ты должен выполнить мою просьбу без каких-либо вопросов. Можешь обойтись без моих объяснений? Это последнее желание твоего умирающего отца”. Ищущий взгляд его потух, глубоко запавшие глаза стали холодными и чужими.

Было очень обидно, что он сомневался в честности и порядочности своего сына. У меня слёзы стояли в глазах, горькое и неприятное чувство сжало горло, я не мог и не хотел обидеть или задеть его неосторожным словом. Поэтому я осторожно положил свои руки на его руки. Сухие, прозрачные, с тысячью мелких морщинок и блестящими тёмными узелками вен, они были ледяными. Мне хотелось крикнуть: “Я выполню всё, о чём ты попросишь!” Молча я пожал ему руки и кивнул головой.

Успокоившись, отец прикрыл веки. На меня тревожно уставились две глубокие, тёмные глазницы среди плотных, белых, опущенных бровей. Они вызывали во мне сверхъестественное, жуткое чувство. Боже, как неловко это ощущение страха и отчуждения, исходящее от умирающего близкого человека, это неописуемое чувство беспомощности и безвыходности, при котором собственная убогость заставляет ненавидеть самого себя.

Наступившая тишина затянулась и становилась всё более и более невыносимой. Наконец я расслышал прерывающийся шёпот отца: “На чердаке, в тайнике, справа в дальнем углу ты найдёшь старый чемодан… – ты уже знаешь – спусти его вниз… в сад… напротив моего окна. Обложи его соломой и сожги”. И только потом он открыл глаза и посмотрел на меня тревожно и выжидательно. Я не мог собраться с духом и молчал. Он выражал нетерпение, затем отодвинулся и наконец, его черты выражали только отвращение. Я не мог понять, кому было адресовано это выражение – мне или чемодану. Я обнадеживающе погладил его по рукам и встал со стула.

На чердаке было темно, спички освещали лишь небольшое пространство вокруг. Я наткнулся на доски, которые отец приготовил для своего гроба, и наконец, порывшись, нашёл спрятанный чемодан. Когда я спустился со своей ношей и вышел на лунный свет, я узнал чемодан, сделанный из выдолбленного бревна. Он напомнил мне о наказании, которое было с ним связано.

Это произошло в августе 1935 г., в Житомире, во время нашего переезда из Волыни в Крым. В ожидании поезда отец устал и растянулся отдохнуть прямо на зелёной станционной траве. Под голову он положил толстый кожаный портфель, в котором находились деньги, ценные бумаги и документы. Улёгшись, он прижал чемодан к груди, словно обнимая ребёнка, и уснул. Наша мать поручила моему десятилетнему брату и мне, восьмилетнему, охранять отца.

Мы были всего лишь глупыми детьми, которые первый раз в жизни увидели город, железную дорогу и шипящие, огнедышащие паровозы. Скоро мы забыли свои обязанности и карабкались по железнодорожному переходу. Здесь, с высоты, мы наблюдали, как под нами катятся локомотивы, перебегали с одной стороны парапета на другую, чтобы окунуться в восходящие клубы пара и чёрного дыма. Внезапные выбросы золы и дыма, свист локомотива восхищали нас и действовали опьяняюще.

Когда мы грязные вернулись на платформу, матери пришлось стряхивать пепел не только с наших волос, но и особенно усердно выбивать его из наших штанишек. Как я мог забыть об этом? Она сказала тогда, что мы наказаны не только за то, что выглядим как трубочисты, но и за то, что оставили отца без присмотра.

Вор подобрался к портфелю отца, разрезал его и украл почти все деньги. Всё это время отец молча сидел на чемодане и растерянно наблюдал за наказанием, которое устроила мать нашим ягодицам. Плача, она ругалась: “Было бы лучше, если бы злодеи украли не деньги, а проклятый чемодан. Теперь мы остались без коровы”. Когда мы приехали в Цюрихталь, отец купил козу, которая давала нам 2 литра молока ежедневно. После этого инцидента я забыл о несчастном чемодане.

Итак, я, отчаявшись, стоял ночью во дворе с этим чемоданом в руках и был охвачен беспокойными мыслями. Почему? Отец всю жизнь хранил это “бревно”, а теперь его нужно сжечь? Быть может, я его неправильно понял? С этими мыслями я подошёл к окну и постучал.

Отец приподнялся на локте и приблизился в лунном свете. На его сером, испуганном лице блестели две беспокойные, ищущие искры… Он кивнул головой и прощальным движением махнул рукой в направлении сада.

Итак, всё сжечь! Я обложил чемодан сухими кукурузными стеблями и поджёг их. Длинные языки пламени подскочили, лизнули холодное небо, и отбросили темноту в сторону. Тени криво танцевали по штакетнику, нападая на стену дома, будто хотели исказить бледное лицо, освещённое в окне. Или это была гримаса боли больного?

Огонь постепенно затухал. Я вошёл в дом и сел рядом с отцом. С закрытыми глазами, на одном дыхании, он выдавил одно слово: “Прошлое”. Это “прошлое” не было отмечено ни радостью, ни сожалением, ни вопросом, ни сомнением, ни даже утверждением. Скорее всего, оно означало отречение и расставание. Это было последнее слово отца, которое я услышал.

На следующий день я остался дома, у постели больного меня сменила прибывшая сестра. В эту ночь отец ушёл на вечный покой. Мать сказала, что он не признал дочь и больше не разговаривал. И всё же я был очень удручён тем, что не был рядом с ним в его последние часы.

Я уведомил родственников, заказал всё необходимое для похорон и пришёл со всей своей семьёй в отчий дом. Кроме членов нашей семьи на похороны пришло много соседей, друзей и бывших учеников отца. С речью на похоронах выступил коллега отца из школы, проповедь прочёл кузен¹¹ отца Густав Шульц.

Вечером мы сидели в узком семейном кругу, погружённые в воспоминания, и беседовали об оставшихся в живых родственниках старшего поколения. Мать протянула мне ключ от ящика, где отец хранил свои самые ценные документы. Здесь лежали и его дневники. Восемь переплетённых томов в твёрдых обложках, написанных от руки. В одном из них была семейная хроника, содержащая примерно 500 имён начиная с 1800 года, с информацией о рождениях, конфирмациях (первых причастиях), свадьбах и похоронах. Здесь были имена родителей, бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек, как со стороны отца, так и со стороны матери. Надписи очень кратко описывали биографии взрослых. Указаны были имена крёстных, супругов, свидетелей на свадьбах, тех, кто хоронил, чтобы всех их можно было найти. Остальные тома были собственно дневником отца, который он начал вести в 17 лет в 1908 г. и вёл до самой смерти.

На следующее утро я с детьми приводил двор в порядок. Они разгребали пепел в саду, когда обнаружили недогоревшие части чемодана и несколько сильно повреждённых огнём тетрадей. Как оказалось, нижняя часть чемодана и его содержимое сгорели не полностью.

Я попытался прочитать эти тетради, но все они были написаны готическим шрифтом, я ничего не разобрал. Вначале я подумал, что это почерк отца, но потом убедился в обратном. Значит, неизвестная рукопись? Одновременно появилось много вопросов: “Кто автор этой рукописи? Почему я должен был сжечь эти таинственные записи? Почему отец их не сжёг, когда был ещё в состоянии сам сделать это? Почему он принял это решение в последние часы своей жизни?” Понятно было одно, что он знал содержание рукописи, но не хотел допустить, чтобы мы, его дети, тоже с ней ознакомились. Слишком много вопросов.

Наша мать тоже не могла ответить на поставленные вопросы. Она считала, что отец хранил там какие-то ценные документы или книги, и поэтому поднял чемодан наверх подальше от её праздного любопытства. Книг в доме всегда было очень много, и они часто были причиной конфликтов между родителями: протирание от пыли, упаковка и распаковка при переездах особенно раздражали мать, потому что ей приходилось жертвовать своими бытовыми приборами, чтобы освободить место для книг.

Так появилась загадка, которую мы попытались разрешить. Но вначале нам следовало определиться, имеем ли мы право читать рукописи, так как я дал отцу слово чести, что обязательно выполню его последнее желание. Обсуждение было довольно острым и потребовалось немало времени, пока мы, наконец, не пришли ко всеобщему решению: “Я чистосердечно исполнил волю отца, но некоторые рукописи сохранились по воле случая. Поэтому мы имеем полное право рассматривать их как случайную находку и ознакомиться с их содержанием”.

Моя мать и старшая сестра Фрида умели читать книги, напечатанные готическим шрифтом, но выцветшие письмена готическими буквами они разобрать не смогли. Разве только немного. Одна из тетрадей была датирована 1723 годом и начиналась примерно так: “Я, Кристофер, сын Клауса, потомок Берна Кригера, 26 лет от роду, получил от своего отца поручение записать историю нашей семьи на немецком языке…” В другом месте: “1598 год. Я, Юлиус Кригер, 18 лет от роду, сегодня приступаю к описанию истории моих предков. Мой дедушка Давид Кригер рассказывал…”

От таких старинных дат и всплывающих незнакомых имён у всех отвисли челюсти. Во-первых, возникла необходимость определить наши дальнейшие шаги. Было невообразимо трудно осознать это прикосновение вечности, дыхание старины. Мысли наших далёких предков, пронзив время, дошли до нас через непостижимое прошлое? Мать вспомнила, что семейные хроники велись как в семье отца, так и в семье дальней родни – Крюгеров. Те ли это записи, уже другой вопрос. Если “те”, то можно было сделать заключение, что эта рукопись попала к отцу от Крюгеров. Таким образом, загадка, которую мы пытались разгадать, стала ещё запутанней.

Мы решили, что я возьму дневники отца и исследую их, пытаясь обнаружить связь с найденной рукописью. Сестра заберёт сохранившиеся и частично повреждённые огнём тетради и листки и будет искать того, кто сможет это прочитать и записать на современном немецком языке. Это была очень сложная задача, потому что редко кто владел письменным готическим. Кроме того, она не хотела рисковать с точки зрения потери рукописи. К тому же, ей нужно было быть очень осторожной, так как в то время ещё существовала реальная опасность быть заподозренным в установлении связей с иностранцами и обвинённым в шпионаже. Это могло означать конец для всех нас.

Прошло много лет, прежде чем мы смогли получить читаемый текст старой, повреждённой рукописи. Человек, которому мы доверили рукопись, забрал оригинал себе, вероятно в качестве гонорара за перевод, и исчез без следа. Записи в рукописи шли с начала 1500 г. и, с несколькими перерывами, до 1802 г. Удивительно!

2. Мой отец, его детство и юность до 1908 г

В одном из своих произведений Марк Твен писал: “Кто хочет наказать своего сына, тот должен заставить его целый год вести дневник”. Он имел в виду, что не существует более сурового наказания, чем это.

Мой отец не подвергался наказанию, никто его не принуждал вести дневник. Он делал это из убеждения, что таким образом он делает что-то полезное для своих потомков. Мы можем только восхищаться тому, что человек нашёл в себе столько выносливости, настойчивости, честолюбия и достоинства, чтобы не пренебрегать таким ответственным делом долгих шестьдесят лет. Шесть томов, более чем 3000 мелко, но чётко исписанных страниц!

Восхищения достойна и его супруга Ольга, моя мать, которая с величайшим терпением и самопожертвованием давала ему возможность писать, что было не так просто сделать.

* * *

Отец писал:

20 июня 1945 г.

Этот дневник я начал вести летом 1908 г. в Каролинке. Мне было 17 лет, сегодня мне 54 года. В те безоблачные юные годы вся жизнь была передо мной, со всеми её неизведанными прелестями и загадками. Я мечтал о том, что впереди меня ждут только радостные, счастливые дни.

Сегодня я почти достиг конца своей жизни, так как библейского возраста 70 или 80 лет я никогда не достигну, я это знаю: дела, работа, всё более частые неудачи, нелюдимость и гонения разрушили моё здоровье. Но нашёл ли я счастье? Время от времени, возможно, я чувствую себя относительно счастливым. Но это было так, как будто тонущий хватается за любую соломинку в надежде на своё спасение. Вероятно, это были краткие периоды, в которые я был свободен от постоянно преследующего меня страха.

В детстве я опасался, что родители не позволят мне продолжать учёбу; потом был страх, что мне откажут в свидетельстве благонадёжности и у меня не будет права продолжать обучение; позже – страх призыва на военную службу. В заключение пришла паника, что девушки меня посчитают неполноценным, отвергнут, и у меня никогда не будет своей семьи; в 1915–1922 годы перед глазами предстали ужасные картины смерти от голода и отвратительных болезней, они производили неизгладимое впечатление и вызывали ощущение бессмысленности такого жалкого конца. В 20-х годах я днём и ночью ощущал опасность и тайное преследование, так как священнослужители подвергались гонениям. В последовавшие 30-е годы стало ещё хуже: ежедневный страх ареста ГПУ, быть расстрелянным, как тысячи других, становился всё сильнее. Таким образом, я потерял присутствие духа, мои нервы расстроены, я потерял контроль над собой, и эта агония не утихает до сегодняшнего дня.

Последние примерно 12–13 лет стало сбываться выражение, до этого существовавшее в поговорке: “Homo homini Lupus est” (латынь, человек человеку волк). Доверие осталось только к близким родственникам, о знакомых речь не идёт – доверие утрачено, любой может тебя оклеветать и предать.

Потом началась разрушительная война 1941–1945 гг., имевшая реальную возможность впутать наших детей и родственников в кровавую бойню, которая позже стала ещё более бесчеловечной – нас, немцев, стали ссылать в исправительно-трудовые лагеря, так называемую трудармию, а детей и стариков поставили на ненавистный спецучёт¹² (спецохранение).

И сейчас, когда война пришла к долгожданному концу, окрепла надежда на достойную жизнь, снова зародились беспокойство, отчаяние и тревога, превратившиеся в ужас. Это безграничный, всё подавляющий страх перед Богом за то, что я в последние годы утратил веру в святое слово и несу ответственность за безбожное воспитание моих детей. Это не даёт мне покоя. Как восполнить этот грех? Как наставить на путь истинный уже взрослых детей? До конца своих дней я буду молиться, чтобы заслужить прощение и искупление вины. Ох! Господь, Бог мой, молю тебя о помиловании.

И где счастье осталось? Мечты только пенятся. Были лишь редкие моменты удовольствия, как крошечные звёзды, которые время от времени светят сквозь густые серые облака. Была радость, когда я пошёл во второй класс в Барашах, и позже, когда учился и закончил семинарию Геймталя; потом освободился от службы в армии; нашёл подходящую невесту, и звёздный час нашей свадьбы; первый сын, и ещё несколько моментов.

Но к чему эта суета и отступление от последовательности? Я просто хочу записать между строк такие моменты моей жизни, о которых не упоминалось в дневнике, но которые могут быть интересны поим детям или потомкам. Этим я ограничусь.

Все мои предки по отцовской и материнской линии были лютеране и говорили только на Plattdeutsch (нижненемецкий диалект, распространённый преимущественно на севере Германии). Около 1825 г. мой прадед пришёл в качестве пильщика досок из Германии в Польшу. Семейная сага утверждает, что где то по дороге в лесу он подобрал больную оборванную девушку. Он заботился о ней, помог встать на ноги, и поселился в селе Эвелин, на холме, недалеко от Зидлица – со своей сказочно красивой, молодой, златокудрой женой.

Жизнь таинственной прабабушки была коротка, а имя её унесло ветром. К удивлению и гневу всех колонистов, его так и не смогли убедить жениться во второй раз, он сам заботился о двух своих несовершеннолетних детях и умер вдовцом в эмиграции. Дочь вышла замуж за некоего Брауна и осталась в Польше. Дедушка – Вильгельм Шульц – женился на Элизабет (урождённая Шове) и переехал с пятью детьми на Волынь.

Как и тысячи других колонистов, они были вынуждены бросить хозяйство и искать новое место жительства. Виной тому была Labusenkrieg (Лабусская война¹³), как её называли старики. Русские сражались с восставшими поляками, а немецкие фермеры поочерёдно облагались невыносимыми налогами каждой из сторон: требовали провиант, корма, фураж, плюс обвиняли в сочувствии к своим противникам и преследовали за это.

В 1863 г. они поселились в волостном центре Бараши Житомирского уезда Волынской губернии. Ниже деревни Антоновка они взяли в аренду 20 десятин лесной земли у помещика Радзевича за плату от 1 до 2 рублей в год. Вырубить лес, выкорчевать пни, очистить землю от корневищ, вспахать, удобрить – всё это укорачивало жизнь. Дедушка, Вильгельм Шульц, умер в год моего рождения, в 1891 г., ему было около 60 лет. Бабушка Элизабет (урождённая Шове, овдовевшая Хандшель) дожила до 90 лет и умерла в ссылке. Они оставили после себя трёх сыновей и двух дочерей, каждый из которых основал свои собственные семьи.

Родители моей матери тоже переехали из Польши, но позже, в 1865 г., и обосновались в Каролинке, в километре от Антоновки, на землях того же помещика. Дедушка Михаэль Цех 1830 г. рождения, бабушка Флорентина (урождённая Крюгер) родилась в 1846 г. Они вырастили 10 детей, каждый из которых основал свои собственные семьи.

В 1912 г. их старший сын Людвиг Цех с восемью своими детьми вернулся в Германию. В России осталась только его дочь Отилия, которую приняла семья её дяди. После возвращения из ссылки она вышла замуж за моего овдовевшего брата Адольфа.

В Каролинке, месте моего рождения, я жил с 1900 по 1911 г. и регулярно туда возвращался в течение шести лет. Поэтому очень хорошо знал бабушку, дедушку и всю семью Цех. Бабушка умерла в августе 1906 г. от чахотки (туберкулёз), похоронена приходским учителем Самуэлем Драхенберг. Дедушка умер от старости в 1909 г., 14 марта был похоронен кюстером Мартином Фелауэром на кладбище села Каролинка рядом со своей женой.

Это было описанием того, что было упущено и осталось между строк дневника отца за 38 прошедших лет. Теперь начнём с начала. Первую запись он сделал в 1908 г.:

Я родился 14. 02. 1891 г. в селе Каролинка волости Бараши Житомирской губернии¹⁴. Я первый сын и второй ребёнок в семье. Мой отец родился в 1862 г. в Польше, мать Каролина (урождённая Цех) родилась здесь, в Каролинке, 14 марта 1868 г. Крестил меня, как указано в свидетельстве о рождении, через 10 дней кюстер Адольф-Питер Иттерман, я получил имя Эдуард. Моими крёстными были дядя Густав Цех и двоюродная сестра матери Паулина Роснау (урождённая Цех).

Мои братья и сёстры: Эмилия, 1889 г.р., Адольф, 1892 г.р., Густав, 1894 г.р., который, как и я, был крещён кюстером Иттерманом, Александр, 1899 г.р., крещён кюстером Мартином Фелауэром из Йозефштадта, Жозефина, 1900 г.р., крещена кюстером Бюттнером из Ново-Викторовки, и Эрнст, 1904 г.р., крещён кюстером Михалиндорфа. Кроме них было ещё четверо братьев и сестёр, которые умерли во младенчестве.

В дошкольные годы и даже позже я был очень непослушным ребёнком, и меня часто пороли. Но, несмотря на порку, в домашних делах я оставался совершенно бесполезным ребёнком. В 1896 г. я сломал левую ногу и в течение нескольких месяцев пролежал в кровати. Этой зимой отец купил мне немецкий букварь, скоро я вполне чётко усвоил буквы и начал читать по-немецки.

В конце мая 1897 г. мы переехали из Каролинки, где родители прожили 8 лет, в Михалиндорф, в 10 вёрстах от Барашей. Этой зимой я научился писать, а впоследствии немного читать и писать по-русски. Гостей удивляло моё усердие и то, как легко, быстро и хорошо я учусь. Они задавались вопросом: “Что вырастет из этого мальчика?”

Когда мои родители поняли, какую пользу я могу принести, они отправили меня к бабушке и дедушке в Каролинку, чтобы я мог пойти в школу. В ноябре 1900 г., в девять лет и девять месяцев, я поступил в первый класс. Хотя, как я полагал, я уже умел читать и писать по-русски, я оказался в самом низу. Я много занимался, головной болью и большими усилиями я добился быстрого прогресса и вырвался вперёд. За это меня любил мой учитель, Самуэль Драхенберг, от которого я часто слышал: “Да, маленький Шульц – так он меня называл – учится хорошо, он хороший ученик”.

Я учился очень хорошо, и скоро стал лучшим в нашем классе. За это меня ненавидели некоторые из моих одноклассников, особенно Густав и Артур Роснау, которые здесь (в Каролинке) были у себя дома, кроме того, были больше и сильнее меня. Они постоянно меня преследовали и даже били. У меня были и верные друзья – Эльфрида и Эмиль Шён, Отто Альбрехт, Эмилия и Эдуард Крёниг.

8 мая 1903 г. я сдал экзамен и с хорошими результатами окончил трёхлетнюю школу иноверцев в Каролинке. Ревизионную комиссию Министерства народного просвещения возглавлял господин Олещенко из Житомира, рядом с ним сидел преподаватель богословия Николай Шишацкий и в стороне наш приходской учитель Самуэль Драхенберг. Моё знание русского языка в то время считалось очень хорошим, я тоже так думал. Но уже через год я убедился, что это были только азы знаний.

Затем моё обучение застопорилось. Я должен был продолжить обучение в Житомире, но у родителей не было средств, чтобы отправить меня туда учиться. Поэтому я ещё на одну зиму остался в Каролинке у бабушки с дедушкой и добровольно посещал школу.

В 14 лет я вернулся домой в Михалиндорф и, насколько было в моих силах, стал помогать родителям по хозяйству. Думаю, в те годы я уже повзрослел, меньше проказничал, и родители иногда даже хвалили меня.

А потом пришло огромное счастье – в нашем волостном центре Бараши открыли двухлетнюю русскую школу. Когда я услышал эту новость, у меня перехватило дыхание, и я немедленно туда пошёл.

На экзамене учитель Наталенко заметил, указывая на меня, что этот юноша едва ли настолько хорошо знает русский язык, чтобы здесь учиться. Господин Литвинчук выступил в мою защиту: “Я посмотрю, как он будет учиться, а потом можно будет принять решение”. Так меня приняли. Родители нашли мне квартиру у дальних родственников. За четыре с половиной рубля в месяц меня взял на содержание, с проживанием и питанием, Людвиг Ландграф.

4 сентября началось обучение. Учиться мне было очень тяжело, так как всё обучение велось на русском языке, будь то история, математика, естествознание, рисование или пение. К моему ужасу, мне выдали девять книг, и вначале я не мог понять, как я должен одновременно так много прочитать.

До рождества я оставался самым слабым учеником. Учитель Наталенко был безжалостен ко мне и наказывал за малейшие ошибки. С Божьей помощью я настойчиво старался, терпеливо тренировался и упорно учился. Иногда я почти хотел, чтобы меня исключили из школы. Но когда сменился учитель и у нас стал преподавать Теодор Теодорович Литвинчук, всё изменилось. Под моими диктантами появились записи: “Хорошо!” или “Видно, что ты стараешься, учись ещё лучше”. Это был свет в тёмном туннеле, чем больше он хвалил меня, тем больше я старался. Я становился сильнее и тянулся изо всех своих сил. Угроза исключения из школы исчезла, я надеялся, что навсегда.

Наши учителя: господин Литвинчук – директор школы, Иван Дубина, Татьяна Ивановна Щучновская и священник – батюшка (поп) Василий Пасдерко. В моём классе было 29 учеников: девятнадцать ребят от 12 до 15 лет, шесть юношей от 16 до 19 лет, и десять взрослых от 20 до 27 лет; из низ 5 девочек и 24 мальчика; по вероисповеданию: 14 православных русских и украинцев, 7 немцев лютеран, 4 польских католика и 4 еврея.

Мои немецкие одноклассники: Эльза Бергштрасер, 12 лет, из Берёзовки; Эвальд Блох, 13 лет, Бараши; Рудольф Дуян, 15 лет, Сарбоновка; Густав Тимник, 14 лет, Бараши; Эдуард Фелауэр, 15 лет, Берёзовка; Адольф Мух, 16 лет, из Луцка”.

Слева направо.

Стоят: Эвальд Блох, Эдуард Шульц, Адольф Мух, Отец Юлиус, Йозеф Мершевский, В. Гейнрих, Кутищенко Леонтий, Поплавский Архип, Кухарчук Пётр.

Сидят: Кушнирская Ханна, фрау Литвинчук, Фёдор Фёдорович Литвинчук – директор школы, Василий Пасдерко – поп, Татьяна Ивановна Чухновская – учительница, Василий Тимофеевич Дубина – учитель, София Швец, В. Янкельс, Эльза Бергштрасер, В. Адольф.

Внизу: Густав Тимник, В. Гейнрих, Колесник Евгений, Туровский Слава.

Далее идут 40 страниц с темами уроков, школьными и классными расписаниями, списки учеников класса, экзаменационные вопросы. Объём образовательной программы этой двухлетней школы, на мой взгляд, был весьма изнурительным. В конце 20-х (1920) на такую программу уходило 5–6 лет обучения. Наступал новый век. У них были следующие предметы: грамматика, диктант, сочинение; чтение, декламация, старославянское чтение, арифметика (письменно и устно); геометрия и черчение; история, география, естествознание, вероучение, пение и рисование – конечно, всё на русском языке.

И дальше из дневника:

Постепенно подошло моё 15-летие, время конфирмации. Я должен был подготовиться к этому важному шагу. Мне помогал отец, который неоднократно избирался кюстером и знал, в каком направлении мне стоит расширить свои знания. Он задавал мне разнообразные вопросы, я пытался как можно лучше на них ответить, и получал от него советы: “Здесь тебе нужно ещё подучить, а это ты должен подготовить чётче”. Катехизис я выучил наизусть, знал много стихов из Завета и сборника песен.

Мы с отцом отправились в Йозефштадт, где собрались родители нескольких молодых людей из окрестных колоний для проведения конфирмации пастором Рудольфом Дерингером из Эмильчина. Этот внешне ненавязчивый человек имел очень своеобразный голос, переходивший от низких до высоких нот, и его проповедь на конфирмации была захватывающей и убедительной. Вначале я прочитал несколько стихов из Евангелия, потом были вопросы по Катехизису¹⁵, песнь № 1413 и в заключение 2-е изречение Филиппа. Пастор похвалил мои ответы, а отец сиял от радости и удовольствия.

Свидетельство о конфирмации

Напоминание о дне конфирмации

Если же кто и подвизается, не увенчивается, если незаконно будет подвизаться.

2 Тим. 2:5

 
Hilf den Kampf des Glaubens kämpfen
Gib uns Mut, Fleisch und Blut,
Sünd und Welt zu dämpfen
 
 
Laß aus Trübsal, Kreuz und Leiden,
Angst und Not, Schmerz und Tod
Nicht von Jesu scheiden¹⁶.
 

Якобс Кампф

Эдуард Шульц родился 14 февраля 1891 г. в приходе Геймталь, крещён 20 февраля 1891 г., 13 мая 1906 г. получил наставления в Слове Божьем и принял первое святое причастие в молельном доме Йозефштадта.

Рудольф Дерингер, пастор из Эмильчина

После двух лет обучения, 1 мая 1907 г., сдали экзамен 23 ученика, 8 из них получили красочные похвальные грамоты, и один из них, к моей великой радости и неописуемому счастью, искренне ваш, Эдуард Шульц. В день выпуска наш класс сфотографировался. Мне это стоило очень дорого, целых 75 копеек, но зато осталась хорошая память на всю жизнь.

Моё двухлетнее обучение обошлось родителям в 70 рублей. Это цена хорошей лошади. Я был, и остаюсь, бесконечно благодарен моим дорогим родителям за предоставленную мне возможность, однако сразу встал вопрос: когда и как я смогу им вернуть этот долг? Это беспокойство омрачало мою большую радость, потому что я по-прежнему был убеждён, что, по-видимому, моё обучение далеко не закончено.

Через несколько дней, когда мы вечером сидели в семейном кругу, отец с улыбкой сказал: “Раз уж ты так хорошо окончил эту школу, и твой пыл ещё не угас, ты должен продолжить обучение”. И уже 7 июня мы отправились в Геймталь к пастору Юлиусу Йохансону. Здесь духовенство Волыни попыталось собрать вторую группу семинаристов из одарённых детей немецких колонистов.

Я держал экзамен: было 2 истории из Завета, одна из Ветхого – «Исход сынов Израилевых из Египта», вторая из Нового – «Распятие Иисуса», и ещё 4 вопроса. Основная часть состояла из вопросов и устных ответов. Я был настойчив, и меня приняли. Охватившая меня радость была неописуема, это не передать на бумаге, у меня даже сегодня не хватает слов, я не знал – плакать мне или падать в обморок. Через несколько недель оказалось, что здание семинарии ещё не готово, и обучение переносится на следующий год. Моё дальнейшее обучение опять повисло в воздухе.

Что я должен был делать? В это время оказалось, что приход моей родной Каролинки остался без приходского учителя, и правление попросило меня занять эту должность. Я поехал к пастору, чтобы получить его одобрение. Он согласился. Затем я отправился в Житомир к школьному инспектору. Иван Иванович Смирнов проверил предоставленные мной удостоверения, просьбу прихода, согласие пастора и утвердил меня.

2 ноября 1907 г. в Каролинке началась первая в моей жизни самостоятельная работа. Это было очень волнующе и захватывающе. Община была удовлетворена, и я заключил соглашение с церковным правлением на один учебный год. Мой годовой оклад составлял 55 рублей, дополнительно в моём распоряжении было 5 десятин школьной земли.

Так в 16 лет я стал приходским учителем. У меня было 36 учеников: 17 девочек и 19 мальчиков; в первом классе было 28 детей, во втором 6, и в третьем 2¹⁷. Все они были немцами из Каролинки, но по закону я обязан был проводить занятия на русском языке.

Кроме этого, я исполнял обязанности кюстера: вёл воскресную службу, готовил с детьми представления на Рождество, Пасху, Пятидесятницу и многое другое.

Во время моей службы мне выпало проводить и Оглашение¹⁸: жених был мой дядя Адольф (отец – Михаэль, мать – Флорентина, урожд. Крюгер), родился в приходе Геймталь 21 июня 1878 г., холостяк; невеста – Марта-Мария Крюгер из Ноймановки (отец – Юлиус Крюгер, мать – Паулина, урожд. Дусдаль), родилась 28 июля 1891 г., не замужем. Я сделал это с большим энтузиазмом и удовольствием во время трёх воскресных служб: 23 и 30 декабря 1907 г. и 6 января 1908 г.

Я окрестил 13 детей¹⁹. Подготовил 9 детей к конфирмации, среди них и свою милую кузину Берту²⁰. Все прошли конфирмацию с хорошими результатами. Кроме того, было и 11 скорбных событий – мне пришлось проводить похороны.

В этом году я приобрёл двух хороших друзей. Первым был Юлиус Бенке, приходской учитель из Антоновки, мы часто бывали вместе. Он был очень милый и добрый человек, в разговоре с ним не нужно было опасаться, что почувствуешь одиночество, потому что он всегда знал, как поднять настроение своими шутливыми поговорками и идеями. Второй был Эмиль Грамс, приходской учитель из Гнаденталя. Он не был таким радушным, но зато был гораздо образованней.

Запись 1945 г.: