Читать книгу: «Зачем мы здесь?», страница 4
«Зачем ты здесь?»
– Мне жаль тебя, – вздыхаю я, листая словарь и записывая. – Хочу тебе помочь.
Он читает, явно не зная, что на такое ответить. Я боюсь, не допустил ли я ошибку, сказал ли я то, что хотел? Он снова принимается переводить и писать.
«Ты новобранец?»
– Да, – киваю я.
– Твоё имя, – с некоторым усилием произносит Джордж.
– Ты запомнил! Правильно! – хвалю я его, как прилежного ученика. – Я – Вилли.
– Уилли… – повторяет он и исправляется: – Вилли.
Он берётся за карандаш и пишет: «Где мы находимся?»
Приписываю рядом: «В районе Армантьера».
Лицо его вновь омрачается. Я продолжаю строчить и показываю ему лист. Он глядит на меня, боится верить, как зашуганный пёс.
– Я помогу тебе выбраться отсюда, – повторяю я написанное.
«How?»
– Как? – протягиваю я, задумавшись. – Хороший вопрос.
Я начинаю выводить буквы, когда сверху раздаётся стук в дверь. Сперва цепенею, но мигом прихожу в себя. Джордж тоже напрягается и плотнее вжимается в землистую стену, словно в попытке с ней слиться воедино. Опять удар в дверь. Спешно подобрав лист, карандаш и книгу, я сую всё это ему в руки:
– Спрячь.
Он понимает меня без перевода.
Снова череда мощных стуков. Я хватаю пустую миску и стрелой взбегаю по ступеням, дрогнув, отворяю дверь. Оказываюсь нос к носу с Эрихом. Он выволакивает меня наружу за предплечье, и мы поспешно отходим к окну.
По его лбу и сжатым губам я ясно читаю некое волнение.
– Не стоит к нему ходить, – тщательно обдумывая слова, говорит Эрих. – К сожалению, ему отсюда уйти некуда: рядом фронт и полевая жандармерия, укрыться негде.
Негодование вскипает во мне:
– Но он ведь погибает! Ты вообще видел его? Он там заживо погребён, скоро будет один в один с мертвецом. Зачем его нужно было брать в плен? А сейчас конечно выясняется, что и бежать-то некуда!
– Не кричи, – шипит он, оглядываясь. – Ты возмущаешься так, будто я лично виновен в этом.
– Разве не так? – не собираясь остывать, воскликаю я.
Слова эти ударом поражают его, всё в нём потухает. Горькое сожаление о сказанном давит мне душу, и я стыдливо кусаю губы.
– Я уже много раз думал, что делать, ровно с того дня, как он тут оказался, – бормочет Эрих, сведя брови.
– Зачем вы забрали его?
– Он был ранен. Его на себе приволок Вернер и сказал, что вылечит его.
– И? Где этот Вернер? Почему же он не заботится о нём?
Эрих переводит на меня туманные глаза:
– О Вернере уж позаботилась земля.
Грудь сдавливается под гнётом волнения, я с трудом дышу. Люди кидаются на людей. Цепные псы, дикари. Калечат друг друга, уродуют, зарывают поглубже. К чему? Кого осчастливит оборванная судьба и капли крови на руках? Неужто это дарует им наслаждение? Не понимаю, не понимаю, не понимаю!
– После его смерти наш гость оказался никому не нужным, – продолжает мой собеседник. – Пищу делить с ним не хотели, да и бросить его не могли. Ярош пытался выведать у него что-то, уж не помню, чем он там был одержим, но наш гость – лишь солдат, что важного может он знать? Что в британских окопах крысы толще? Он попросту стал обузой.
Голос его бескрасочный, блеклый, лишённый всяких эмоций, кроме одной – унылой усталости.
– Зачем же Ярош до сих пор… печется о нём? – совершенно теряюсь я.
Эрих пожимает плечами.
– Его садизм необъясним.
– Почему же ты не позаботился об этом госте? – в упор смотрю на него исподлобья. – Легко выставлять всех плохими, а самом себе не упоминать, якобы тебя вообще здесь не было. Что же тебя останавливало?
Он не находит ответа и бледнеет ещё больше. Неожиданная вспыхивает страх, что он сейчас упадет в обморок; я вновь корю себя за излишнюю грубость.
Коридор наполняется солдатами и громкими голосами. Я оставляю Эриха, чувствуя горечь от недовольства собой, и вхожу в спальное помещение. Наконец Август не спит: он читает Гёте.
Грудь саднит. Кажется, она так мала, но сколько чувств в ней вспыхивает иной раз, что даже мирового океана было бы недостаточно, дабы их разместить.
VII
Вечереет. Картина темного леса предстаёт в рамках худо сколоченного окна. Покинув Джорджа, я направляюсь в спальную комнату; советы Эриха прошли мимо моих ушей, даже если бы я каким-то образом хотел его слушаться, то всё равно не смог бы преодолеть неведомую силу, тянувшую меня к этому бедолаге. За короткий срок нашего общения, он уже полюбился мне, я клялся помочь и болел за него всём сердцем.
На своей койке у высокого окна, скрестив руки и оперевшись на стену, полусидит Август. На нижнем ярусе Рихард и немолодой солдат Бернард Мельцер играют в карты.
– О, Вилли! – восклицает Рихард, завидев меня. – Не хочешь с нами сыграть?
Я качаю головой; она у меня слишком набита мыслями, чтоб целенаправленно отвлечься от происходящего. Забираюсь на свою койку.
– А вы откуда все родом? – спрашивает Мельцер, не отвлекаясь от игры.
– Мы втроём из Тюрингии, – отвечает за всех Рихард.
– Земляк! – смеётся солдат. – Будет время, ещё свидимся, значит.
– А почему бы и нет?
Их беседа приобретает всё более радушные краски, они уж близки, чтоб установить точную дату их встречи в определённом месте, которое каждый из них, на удивление, знает. Разговор заводит их далеко от войны, домой; мои думы нехотя уносятся вслед за ними, однако вскоре я перестаю к ним прислушиваться и предаюсь своим собственным воспоминаниям.
Отчего-то в моей памяти чётко отпечатался замечательный весенний вечер. Солнце купалось в алых лучах, веял прохладный ветер. Август, Рихард и я, совсем ещё дети, после долгой прогулки держали путь домой; путь этот лежал через небольшое поле, на горизонте которого заострялись крыши домов. Нос Августа, помнится мне, был весь в зелёнке; тогда всё предполагали, что он подрался и приходили в небывалое изумление, ведь это всегда ангельски спокойное дитя никому никогда не причинит вреда, но на самом-то деле он свалился с дерева, пытаясь снять оттуда кошку. Рихард где-то ухватил тростинку и шёл чуть позади, изредка не сильно стегая нас по щиколоткам; мы обязательно оборачивались и пускались за ним бегом, что существенно нас задерживало, однако вовсе не заботило.
Через пару минут спокойствия, злые силы послали нам на пути одинокую корову, мирно жующую траву. Она сразу зацепила внимание Рихарда, он забыл про нас, ведь теперь он мог подстегивать скот покрупнее.
– Что ты смотришь на неё влюблёнными глазами? – усмехнулся Август, заметив в нём перемену.
Тот не ответил; поколебавшись, он обдумал что-то и просиял озорной улыбкой.
Вскоре я вовсе позабыл об этой корове, увлечённый беседой. Август рассказывал мне как поймать рыбу голыми руками, а я слушал это с глубоким увлечением, точно завтра это мне непременно пригодится.
Вдруг за нашими спинами послышалось приближающееся мычание. Мы обернулись в недоумении; верхом на бедной корове, отчаянно мотавшей головой, восседал Рихард, лыбясь до ушей и хохоча. Управлять ей он не научился, поэтому она понеслась в нашу сторону, быть может, надеясь, что мы избавим её от сего бремени.
Но мы-то и сами рады избавиться.
Значительно испугавшись, мы побежали врассыпную, и, к несчастью для Августа, корова побежала в его сторону. Он всегда был черезчур впечатлителен, и даже обычные громкие звуки, которыми дети часто в шутку пугают друг друга, уже погружали его в несколько больший ступор и расстройство. Не поддаётся объяснениям его ужас от погони коровы, он и раньше их недолюбливал. Крик его, казалось, перелетел всё поле. В итоге корове удалось сбросить наездника, тот мягко приземлился в густую траву; она замедлилась и поплелась восвояси.
Впавший в истерику Август с трудом дышал от быстрого бега. Я обнял его за подрагивающие плечи, и мы побрели дальше.
Перепачканный и пыльный, Рихард вскоре нас настиг, но после этого случая Август целый месяц с ним не разговаривал.
Смех двух картёжников возвращает меня в настоящее. Они успели побрататься к этому моменту и уж вели диалог без стеснения.
Ко мне оборачивается Август; наши койки обе на вторых ярусах и расположены друг напротив друга.
– Ты помнишь Фида? – шепчет он.
Я киваю; Фид – его любимая такса, которую ему пришлось оставить на попечение родственникам. В нём он души не чаял, отъезд и расставание с собакой нанесли ему удар.
– Как ты думаешь, он меня помнит?
– Конечно же! – уверяю его я. – У животных зачастую память лучше человеческой. А ты его выростил, воспитал, выдрессировал. У меня нет ни малейших сомнений.
Он несколько успокаивается, соглашаясь со мной.
– Как только вернусь, – продолжает Август, ложась на спину и складывая ладони на груди. – куплю ему всякой всячины, лакомств, игрушек…
Голос его утихает, а глаза тоскливо блестят.
– Написать бы домой, – тихо протягиваю я.
– А можно?
– Почему же нет? Можно, – отвечает Бернард Мельцер. – Вон, Эрих недавно отправил письмо.
Рихард бьёт его карту и невзначай заявляет:
– Зачем писать, если ничего не случилось. Только домашних тревожить лишний раз.
– Ну, – кряхтит Мельцер. – Тут уж не лишний раз.
Снова во мне вспыхивает чувство вины. Зря я грубил… Я хмурюсь и свешиваюсь с койки, глядя прямо на солдата:
– А что случилось?
– Так Вернер умер, – поясняет он. – Зараза какая-то его взяла.
Мельцер замечает наши непонимающие лица и добавляет:
– Вернер – сын Эриха.
Моё сердце проваливается в бездну, я не могу вздохнуть и каменею. Жгучее сожаление разъедает меня изнутри. Я откидываюсь на койку и закрываю глаза руками. Отчего нельзя вернуть сказанное? Отчего нож с лёгкостью вырывается из раны, а слово остаётся там навеки? Беззвучные рыдания разрывают мне грудь.
Бернард тем временем продолжает:
– Он тогда дня три не ел, всё лежал на нарах, как мёртвый, не говорил ни с кем, и всё плакал, плакал без шума. А Вернер у него и впрямь молодцом был, с большим сердцем человек. Он не слышал никого, всё ему твердили: «не убивайся, наладится всё ещё, наладится…». А чему ж налаживаться, коли жизнь разрушена?
VIII
«Мы уходим на передовую через день.» – пишу я на листе и показываю Джорджу.
За то не долгое время нашей коммуникации он начал вести себя более открыто со мной. Теперь в бездонном мраке его глаз загорается луч надежды, он охотно идёт на контакт со мной и даже иногда улыбается. Однажды он засмеялся; мне было очень тяжело, но, услышав его смех, я словно выбрался из-под воды и глотнул воздуха. Пару раз я приносил ему карту, чтоб показать наше местоположение, в другой раз я раздобыл для него саперную лопатку, одолжив её у Эриха.
Джордж больше не сидит, зажавшись в углу, он часто ходит от стены к стене, жестикулирует, дабы я лучше понимал. Он больше не схож с мертвецом, вера даёт ему силы, а я со всем упорством подкрепляю эту веру.
«В это время ты можешь бежать.» – добавляю я рядом.
Он читает это и складывает губы в улыбку, нетерпеливо вздыхая.
– Вилли, – произносит он с сильным акцентом, но как я счастлив, что он говорит! – Мой друг. Спасибо.
Я расцветаю от радости и смущённо поправляю его:
– Благодарить будешь потом.
Конечно, он не понимает, но ему всё равно: он берет карандаш и принимается записывать, поглядывая в словарь. Строчит он достаточно долго, в итоге протягивает мне целое сочинение: «Я живу в Хэмпшире, в Саутгемптоне. Там у меня семья – жена, дочь и мать. Навести нас однажды, пожалуйста, все мы будем тебе очень рады. Не стесняйся, ты будешь самым долгожданным гостем в моём доме!». Затем он отрывает кусочек бумажки, указывает там свой адрес и даёт его мне.
Буквы расплываются перед моими глазами из-за пелены слез. Я сердечно пожимаю ему руку, и в свою очередь приглашаю его к себе домой.
Уже совсем поздно, и мы с трудом расстаемся.
В спальном помещении я натыкаюсь на Яроша, напряжённо разговаривающего с не менее раздраженным новобранцем; Шетелих – юный солдат и предмет злости Яроша – восседает на койке в окружении таких же новобранцев.
– Война бессмысленна, – заявляет юноша, и многие его друзья соглашаются. – Она лишь вгонет нас в ещё худшее состояние, раз вы упомянули экономику. Вы думаете, что обойдётся без последствий? Не-е-ет. Нагадил – убирай! Последствий будет хоть отбавляй. Однако кому расхлебывать вами сваренную кашу? Вам? Отчасти. А отчасти и нам. Только вот за что нам? Я против и не молчу об этом. Вы не слышите? Извольте, я повторю: против.
– Молодец, – цедит сквозь зубы Ярош, стоя в дверях. – Вот они – патриоты, вот с кем мы однозначно одержим победу. Возрадуемся же, что господа юноши против. Зря, значит, полегли ваши соотечественники?
– Так полегли-то они по вашей вине. Ваше поколение развязало войну, – оппонирует Шетелих. – Что же, вы видите смысл и дальше без цели умирать за неведомо кого? Если продолжать войну из-за жертв, то никогда ей не придёт конец, она превратится в замкнутый круг: те умерли, мы умрем за них, за нас умрёт кто-то, за тех умрёт кто-то ещё и так далее. Не кажется ли вам, что много уж крови пролито? Или вам всё ещё мало?
