Читать книгу: «Загородный бал. Перевод Елены Айзенштейн», страница 2

– Хотя он юн и древнего рода, – говорила она, – он будет пэром Франции или старшим сыном пэра! И мне кажется невозможным не видеть на панелях моей кареты, бегущей по большой аллее Елисейских полей, посреди плывущих складок лазурного покрова герба, знака пэрства в Дни Лоншана⁵. Кроме того, мой отец считает, что наступит день самого большого почета во Франции. Я хочу военного, и я оставляю за собой право дать ему отставку. Я хочу наградить его, чтобы нас несли на руках.

Эти редкие качества ничему не служили бы, если бы это существо не обладало бы огромной добротой, красивыми оборотами речи, умом и если бы молодой человек не был бы стройным. Худоба, эта грация тела, хотя и мимолетная, особенно в представительном правительстве, была строгим условием. Мадмуазель де Фонтень имела определенный размер идеала, который использовала как образец. Юноша, который с ее первого взгляда не исполнял желаемого условия, даже не получал ее второго взгляда.

– О, мой Бог! Видите, сколько толстых мосье! – это было у нее выражением самого сильного презрения.

По ее словам, честные, но полные люди – плохие и презренные мужья; они не в состоянии входить в культурное общество. Хотя эту красоту считали изысканной на Востоке, избыточный вес казался ей несчастьем для женщин; но для мужчины это было преступлением. Парадоксальность ее мнения, благодаря веселости ее речи, развлекала. Тем не менее, граф почувствовал, что претензии его дочери, чья насмешливость была очевидна для некоторых как проницательных, так и милосердных женщин, позже станут роковым сюжетом насмешек. Он боялся, как бы странные мысли дочери не превратилась в дурную невоспитанность. Он трепетал, что безжалостный свет уже забавляется персоной, которая так долго на сцене и до сих пор не дождалась развязки комедии, которую играет. Что до актеров, то они, раздраженные отказами, ждали малейшего инцидента, чтобы отомстить. Безразличные, праздные начинали уставать; восхищение всегда утомительно для человеческого духа. Старый Вандеец знал лучше, чем кто-либо, что, чем искуснее выбираешь момент выхода на подмостки мира, двора, гостиной и на сцену, тем труднее выйти кстати. В течение первой зимы, последовавшей после появления на троне Карла X, он также удвоил усилия, совместно с сыновьями и зятьями, чтобы объединить в гостиных лучшие партии, которые могли представлять различные депутаты департаментов. Сияние этих праздников, роскошь залов для обедов, пахнущих трюфелями, конкурировала с известными обедами министров своего времени, которые устраивали подчиненным для уверенности в парламентском голосовании.

Почтенный Вандеец считался тогда одним из самых властных коррупционеров законодательной честности этой страдавшей от обжорства сиятельной Палаты. Странная вещь! Попытки выдать дочь замуж поддерживались блестящей милостью. Может быть, Вандеец нашел выгодную тайну, чтобы дважды продать свои трюфеля. Это обвинение, вынесенное некоторыми либеральными насмешниками, возмещавшими обилием слов редкость их приверженцев в комнате, не имели бы никакого успеха. Положение нашего дворянина было столь благородным и почтенным, что он не получал ни одной из тех насмешек, которыми злобные газеты эпохи окружали триста избирателей, министров, поваров, управляющих, принцев фуршетов и защитников учреждений, поддерживавших администрацию Виллеля⁶. В конце этой кампании, в течение которой мосье де Фонтень сдал все свои войска, он понял, что собранные им претенденты не станут на этот раз фантасмагорией для дочери и настало время с ней посоветоваться, он чувствовал внутри некоторое удовлетворение от того, как хорошо он выполняет свой отцовский долг. Сделав стрелу из целого дерева, он надеялся, что среди предложенных капризной Эмилии сердец он сможет встретить то, которое она отличит. Не в состоянии возобновить эти усилия, утомленный, впрочем, поведением своей дочери, к концу Великого поста, утром, когда заседание Палаты не слишком повелительно требовало его участия, он решил сделать властный шаг. Пока камердинер артистически рисовал на его черепе дельту пудры, дополненную свисающими на его благородную прическу крыльями голубя, не без тайных мыслей отец Эмилии попросил своего слугу приготовить гордую мадмуазель к немедленному появлению перед главой семьи.

– Жозеф, – сказал он, когда слуга заканчивал ему прическу, – снимите салфетку, натяните шторы, поставьте кресло на место, встряхните ковер у камина и всюду вытрите. Пойдемте! Дайте в мой кабинет немного свежего воздуха, откройте окно!

Граф увеличил свои распоряжения, и Жозеф запыхался, догадавшись о стремлении своего хозяина возвратить хоть сколько-нибудь свежести этой комнате, естественно, самой не убранной в доме, и преуспел, наложив отпечаток гармонии на груды счетов, картонок, святилище мебели, где сражались интересы королевских владений. Когда Жозеф немного привел в порядок этот хаос и разместил на виду, как в магазине новинок, вещи, которые могли быть внешне самыми приятными или создавали своими цветами поэзию бюрократии, он остановился посреди лабиринта документов, размещенных на ковре в каком-то порядке, сам восхитился моментом, наклонил голову и вышел.

Бедный синекурист⁷ не разделял хорошего мнения своего слуги. Перед тем как сесть в огромное кресло, он бросил подозрительный взгляд вокруг себя, проверив неприятный запах своего комнатного платья, схватил несколько гранул табака, тщательно протер нос, расположил лопатки и пинцеты, разжег огонь, подтянул четвертую часть своих тапок, бросил назад маленький хвост, расположенный между воротником и жилетом, тот, что из домашнего платья, и снова занял перпендикулярное положение. Потом он сделал удар метлой по пеплу очага, которым свидетельствовал настойчивость своего носа. Наконец, после того как в последний раз осмотрел свой кабинет, надеясь, что ничто не могло дать места шутливым замечаниям, которыми его дочь имела привычку отвечать на его мудрое мнение, старый Вандеец сел. Входя во все это, он не хотел компрометировать отцовское достоинство. Он осторожно взял щепотку табака, два или три раза покашлял, словно собирался произнести имя; он слышал легкий шаг своей дочери; она вошла, напевая арию Барбарины⁸.

– Здравствуйте, отец. Что вы хотите с утра пораньше?

После этих слов, брошенных, как ритурнель⁹ к напеваемой мелодии, она обняла графа, не с той семейной теплотой, которая возвращала таким нежностям дочернее чувство, но с беззаботной легкостью повелительницы, всегда уверенной в удовольствии, которое она создает.

– Мое милое дитя, – серьезно сказал мосье де Фонтень, – я пригласил тебя, чтобы серьезно поговорить с тобой о твоем будущем. Это необходимость, когда ты, в данный момент, выбираешь мужа способом, который должен вернуться к тебе прочным счастьем…

– Мой дорогой отец, – ответила Эмилия самым ласковым голосом, на какой была способна, чтобы прервать его, – мне кажется, что перемирие, заключенное между нами относительно моих претендентов, еще не истекло.

– Эмилия, закончим сегодня дурачиться по такой важной теме. В течение некоторого времени усилия тех, кто тебя по-настоящему любит, мое милое дитя, объединились, чтобы обеспечить тебе подходящую партию. Было бы преступной неблагодарностью легкомысленно приветствовать знаки интереса, на которые не один я расщедриваюсь для тебя.

Услышав эти слова, ударив копьем пытливого злого взгляда обстановку отцовского кабинета, юная девушка села в кресло, показавшееся ей менее использованным просителями, но сначала перенесла его с другой стороны камина и поставила так, чтобы сидеть напротив отца, и приняла наиболее серьезное выражение, при котором невозможно заметить следов насмешек, скрестив руки на дорогой белоснежной пелерине, беспощадно скомкав многочисленные тюлевые рюши. Глядя в сторону и смеясь над взволнованным лицом старого отца, она нарушила молчание.

– Я никогда не слышала, мой дорогой отец, о том, что правительство занимается делами в домашнем платье. Но, – добавила она, смеясь, – люди не должны быть трудными. Увидим, однако, проекты ваших законов и ваших официальных представлений.

– Я не всегда смогу решать легко ваши дела, юная безумица! Послушай, Эмилия! Мое стремление долгое время не компрометировало мой характер; отчасти он является отражением судьбы моих детей; я привлекаю полк танцоров, и ты громишь их каждую весну. Ты уже была невинной причиной опасных ссор внутри некоторых семей. Я надеюсь, что сегодня ты лучше понимаешь трудности твоей позиции и нашей. Тебе двадцать лет, дочь моя, и вот уже три года, как ты должна быть замужем. Твои братья и две твои сестры так богато и счастливо устроились. Но, мое дитя, расходы, которые возбудили эти браки, домашняя свита, какую ты держишь у своей матери, берут так много дохода, что я тебе смогу дать приданого меньше ста тысяч франков. Сегодня я хочу заняться будущей судьбой твоей матери; она не должна приносить себя в жертву своим детям. Эмилия, если мне придется оставить мою семью, мадам де Фонтень не обязана ни у кого просить милости, должна продолжать наслаждаться простотой, какой я слишком поздно вознаграждаю ее за преданность моим несчастьям. Ты видишь, мое дитя, что малость твоего приданного не может находиться в гармонии с твоей идеей величия. Это была бы жертва, такую я не приносил ни для одного из своих детей; но они щедро согласились не пользоваться преимуществом, творимым мной для самого милого ребенка.

– В их-то положении! – сказала Эмилия с иронией, взволнованно подняв голову.

– Дочь моя, не обесценивайте никогда тех, кто вас любит. Знайте, что щедры только бедные! Богатые имеют достаточно рассудка, чтобы не излишествовать тысячами франков на родственников. Хорошо, не дуйся, мое дитя, поговорим разумно. Среди юных молодых людей, готовых жениться, не отметила ли ты мосье Манервиля?

– О! Он говорит «зу» вместо «жу», смотрит всегда под ноги, потому что считает себя маленьким, смотрит на себя! Впрочем, он блондин, а я не люблю блондинов.

– Ладно. А мосье де Бодёнёр?

– Он неблагороден. Он плохо сложен и толст. По правде говоря, он брюнет. Нужно, чтобы два мосье соединились, чтобы соединились их богатства, чтобы первый дал тело и имя второму, который сохранил бы волосы… и тогда, может быть…

– Что ты имеешь против мосье де Растиньяка?

– Он почти стал банкиром, – злобно сказала она.

– А виконт Портондюэр, наш родственник?

– Дитя, плохо танцующее, к тому же без дохода. Наконец, отец, это люди без титула. Я хочу быть, по крайней мере, графиней, как моя мать.

– Но этой зимой ты видела кого-то, кто…

– Нет, отец.

– Но что ты хочешь?

– Сына пэра Франции.

– Моя дочь, вы безумны! – сказал мосье де Фонтень, поднимаясь.

Но вдруг он поднял глаза к небу, кажется, зачерпнул в религиозной мысли новую дозу безропотности; потом бросил взгляд отцовской жалости на своего ребенка, ставшего взволнованным, взял Эмилию за руку, сжал ее и нежно сказал:

– Бог свидетель, бедное потерянное существо! Я добросовестно выполняю мой отцовский долг перед тобой. Что значит добросовестно? С любовью, моя Эмилия! Да, Бог знает, этой зимой я представил тебе самых честных людей, чьи качества, нрав, характер, были мне известны и казались достойными тебя. Мое дитя, моя задача исполнена. Сегодня я возвращаюсь арбитром твоей судьбы, нахожу себя вместе и счастливым, и несчастным, оттого что освобождаюсь от самых тяжелых отцовских обязанностей. Я не знаю, как долго еще ты будешь прислушиваться к голосу, который, с несчастью, никогда не был серьезен; но знай, что семейное счастье основывается не на блестящих качествах и доходах, а на взаимном уважении. Это счастье по своей природе скромно и несиятельно. Иди, моя дочь, я приму того, кого ты приведешь мне в зятья; но, если ты окажешься несчастлива, подумай, что не имеешь права обвинять в этом твоего отца. Пойми, я не отказываюсь от попыток предпринять шаги, чтобы помочь тебе, но да будет твой выбор серьезен и окончателен! Я не могу дважды компрометировать уважение, к которому обязывают мои седины.

Волнение и торжественность тона, каким была произнесена ласковая речь отца, живо тронули мадмуазель де Фонтень; но она скрыла свою нежность, прыгнув на колени графа, который сидел, весь еще дрожа от волнения; она расточала ему самые милые ласки, так что лоб старика разгладился. Когда Эмилия решила, что ее отец уже пережил мучительность эмоций, тихим голосом она сказала ему:

– Я очень благодарю вас за ваше трогательное внимание, мой дорогой отец. Вы привели в порядок ваши апартаменты, чтобы принять дочь. Вы, может быть, не знаете, что она настолько же безумна, как и мятежна. Но, мой отец, очень трудно все-таки выйти за пэра Франции? Вы говорили, что их делают дюжинами. Ах, по крайней мере, вы не откажете мне в советах.

– Нет, бедное дитя, нет. Я буду кричать тебе: остерегись! Подумай, однако, что пэрство слишком ново в нашем «управлении», как говорил покойный король, чтобы пэры могли обладать большим состоянием. Те, кто богаты, хотят стать еще богаче. Самые богатые из всех членов нашего пэрства наполовину не владеют тем, чем владеют наименее богатые лорды Высшей Палаты Англии. Пэры во Франции ищут богатых наследниц для своих сыновей, неважно, где они находятся. Необходимость заключать денежные браки будет длиться больше двух веков. Возможно, что ожидание счастливого случая, которого ты желаешь, поиск того, кто может стоить самых прекрасных лет, твое очарование, так как в этом веке женятся исключительно по любви, говорю я, осуществит чудо. Когда опыт скрывается под таким свежим лицом, как твое, можно надеяться на чудеса. Не ты ли раньше легко распознавала добродетели в большем или меньшем объеме тела? Это немалая заслуга. Поэтому у меня нет необходимости предупреждать такую мудрую, как ты, в трудности предприятия. Я уверен, что, видя лестную фигуру, ты никогда не предположишь незнакомца с добрым нравом, или не станешь оценивать добропорядочность в нем через красивые обороты речи. Хотя сегодня ничто не отмечено высоким образом, может, кто-нибудь раскроет тебе этих молодых людей. Впрочем, ты держишь свое сердце в узде, как хороший рыцарь, уверенный, что не позволит дрогнуть своему скакуну. Желаю тебе удачи, дочь моя!

– Ты позабавил себя мной, отец! Ладно. Я заявляю тебе, что скорее умру в монастыре мадмуазель де Кондэ, чем позволю себе не быть женой пэра Франции.

Она вырвалась из рук своего отца, гордая быть его госпожой; ушла, напевая арию «Милая не сомневается в тайне брака»¹⁰. Случайно семья праздновала тогда годовщину домашнего торжества. За десертом мадам Плана, жена генерала и старшего брата Эмилии, достаточно громко говорила о юном американце, владельце огромного состояния, который так страстно увлекся ее сестрой, что делал чрезвычайно блестящие предложения.

– Это банкир, я полагаю, – небрежно сказала Эмилия. – Я не люблю людей финансов.

– Но, Эмилия, – ответил ей барон де Виллан, муж второй сестры мадмуазель де Фонтень, – ты не любишь и представителей судебной системы; если ты отвергаешь всех нетитулованных, я не знаю, из какого сословия ты будешь выбирать мужа.

– Особенно, Эмилия, – добавил генерал-лейтенант, – с твоей системой худобы.

– Я знаю, – ответила юная девушка, – то, что мне нужно.

– Моей сестре хочется большого имени, – сказала баронесса де Фонтень. – И ста тысяч ливров ренты. Мосье де Морсе, к примеру!

– Я знаю, моя дорогая сестра, – сказала Эмилия, – что я не заключу такого дурацкого брака, какие так много видела. Впрочем, чтобы избежать брачных дискуссий, я заявляю, что буду смотреть, как на врагов моего покоя, на тех, кто будет говорить мне о браке.

Дядя Эмилии, вице-адмирал, семидесятилетний старик, чьи доходы выросли до двадцати тысяч ливров ренты по закону о компенсации, имел власть сказать своей любимой племяннице тяжелые истины; он воскликнул, чтобы рассеять горечь этого разговора:

– Но не терзайте мою бедную Эмилию; разве вы не видите, что она ждет совершеннолетия герцога де Бордо?

Эта шутка старика была встречена общим смехом.

– Остерегитесь, чтобы я не вышла за вас, старый безумец! – сказала юная девушка, чьи последние слова счастливо потонули во всеобщем шуме.

– Дети мои, – сказала мадам де Фонтень, чтобы смягчить дерзость Эмилии. – Неужели вы все не воспримете совета своей матери.

– О, мой Бог! Я не слушала бы никого, кроме себя, в деле, которое касается меня, – очень отчетливо сказала мадмуазель де Фонтень.

Все взгляды обратились на главу семьи. Каждому было любопытно увидеть, что он предпримет, чтобы сохранить достоинство. Благородный Вандеец не просто наслаждался высокой оценкой в свете; но еще более счастливый, чем другие отцы, он дорожил оценкой семьи, чьи члены признавали солидные качества, использованные им, чтобы создать своим состояние. Он был окружен глубоким уважением, которое свидетельствовали английские семьи и некоторые аристократические дома континента представителю генеалогического древа. Он хранил глубокое молчание, и глаза гостей поочередно неслись то к надутому и высокомерному лицу избалованного ребенка, то к строгим лицам мосье и мадам де Фонтень.

– Я позволил моей дочери Эмилии быть хозяйкой своей судьбы, – бросил граф глубоким тоном.

Тогда родственники и гости посмотрели на мадмуазель де Фонтень с любопытством, смешанным с жалостью.

Это слово, казалось, объявляло, что отцовская доброта устала бороться с характером, который семья считала неисправимым. Зятья шептались, братья бросили их женам шутливые улыбки. С этого момента все перестали интересоваться браком юной девушки. Только один дядюшка, как старый моряк, осмеливался доходить до последней черты и сносил ее выходки, никогда не смущаясь отвечать огнем на огонь.

Когда после голосования о бюджете наступило прекрасное время, эта семья, истинная модель парламентских семей с другого края Ла Манша, имеющих «лапу» во всех администрациях и десять голосов в Муниципалитете, улетела, как выводок птиц, через прекрасные места Дольнэ, Дантони, Шатнэ. Богатый генерал купил для своей жены в окрестностях загородный дом, так как в течение летнего сезона она не оставалась в Париже. Хотя прекрасная Эмилия презирала обычное, это чувство не касалось презрения к выгодным доходам, скопленным буржуазией. Она сопровождала сестру на ее пышную виллу не столько из дружбы, не для семьи, которая там укрывалась, а потому что хороший тон властно этого требовал от всех женщин, уважающих отсутствие летом в Париже. Зеленая местность Со изумительно отвечала требованиям хорошего тона и долгу общественных перемен. Поскольку было немного сомнительно, чтобы репутация пасторального бала в Со превысила пределы департамента Сены, необходимо нарисовать некоторые детали еженедельного праздника, по своей важности угрожавшего превратиться в учрежденный на постоянно. Окрестности маленького местечка Со пользовались славой благодаря местоположению; туда перебирались, чтобы ими восхищаться. Может быть, они были самыми обыкновенными и стали известными только по глупости парижской буржуазии, которая, выходила в бездны щебня, чтобы восхищаться равнинами Бос. Однако поэтические тенеты Дольнэ, холмы Дантони и долину Бьевра населяли несколько странствующих художников, незнакомцев, очень сложных людей, множество красивых женщин, у которых не отсутствовал вкус, и это заставляло верить, что парижане правы. Но Со обладало другой, не менее властной над парижанами привлекательностью. Посреди сада, где открывались восхитительные виды, находилась огромная, открытая со всех сторон ротонда, чей купол, легкий и огромный, поддерживался элегантными колоннами. Этот пасторальный навес защищал зал для танцев. В течение сезона редкие деревенские жители, сияющими кавалькадами, в элегантных и легких каретах, припудренных пылью пешеходов-философов, не съездили хоть раз или два во дворец деревенской Терпсихоры. Надежда встретить прекрасную светскую женщину и быть замеченным ею, надежда менее часто обманывающая: увидеть юных крестьянок, таких же хитрых, как их ценители; прибегали на бал в Со в воскресенье многочисленные рои клерков-адвокатов, учеников Эскулапа, и юные молодые люди, чей белый свежий оттенок поддерживался влажным воздухом парижских магазинов, где они стояли у служебного входа. Множество брачных союзов задумывалось под звуки оркестра, занимавшего центр круглой залы. Если бы ее крыша могла говорить, о скольких любовях она бы поведала!

Эта интересная особенность «сходок» в Со делала этот бал более пикантным, чем два других бала в пригородах Парижа; ротонда этого бала, красота видов и приятность сада, создавали неоспоримую выгоду. Эмилия первая выразила желание заполнить публикой веселый местный бал, пообещав себе огромное удовольствие от нахождения посреди деревенского сборища. Все удивлялись ее желанию блуждать в такой толпе; но разве инкогнито не является для знати самым живым наслаждением? Мадмуазель де Фонтень наслаждалась, выполняя все эти повороты, она видела оставленные в самом сердце буржуа воспоминания о взгляде и об очаровательных улыбках и уже смеялась над танцорами с претензиями, и готовила карандаши для сцен, которыми могла обогатить страницы своего сатирического альбома. По воле ее нетерпения, воскресенье никогда не приходило достаточно рано. Общество павильона Плана шло пешком, чтобы не совершить неосмотрительности к рангу тех персон, которые хотели почтить бал своим присутствием. Обедали рано. Наконец, месяц май способствовал этой аристократической эскападе одним из самых прекрасных своих вечеров. Мадмуазель де Фонтень удивлялась, обнаружив в ротонде несколько кадрилей, составленных из людей, казалось, принадлежавших к хорошему обществу. И здесь, и там она хорошо видела нескольких молодых людей, казалось, месяц экономивших, чтобы блистать один день здесь; она заметила несколько пар, чья искренняя радость не обвиняла ни в чем супружеском; но она могла только подбирать, вместо того чтобы собирать урожай. Она удивлялась, видя, что удовольствие одетых в перкаль так сильно похоже на удовольствие одетых в атлас, что буржуа танцуют с такой же грацией или несколько лучше, чем танцует дворянство. Большинство нарядов были просты и хорошо сидели. Те, кто в этом обществе представлял сюзеренов территории, крестьяне держались в уголке с невероятной вежливостью. Мадмуазель Эмилии понадобилось даже поупражняться в некоторых элементах, которые исполняла эта публика, прежде чем она нашла предмет для забавы. Но у нее не было времени ни на доставление злой критики, ни на выбор заметных комментариев, с радостью собираемых карикатуристами.

Гордая натура внезапно встретила в этом огромном поле цветок, метафору времени, чье сияние и цвета воздействовали на ее воображение авторитетом новизны. Мы часто смотрим на платье, на стену, на белую бумагу достаточно отвлеченно, чтобы не наблюдать на поле пятно или яркую точку, которые позднее поразят весь наш взор, как если бы они возникли в нем только в то мгновение, когда мы их увидели; феноменальный моральный тип, достаточно похожий на это: мадмуазель де Фонтень различила в толпе молодого человека, внешне совершенного, о котором она так долго мечтала. Сидя на одном из грубых кресел, составлявших обязательный облик залы, она разместилась в конце группы, сформированной ее семьей, собираясь, наконец, подняться или предполагая отдаться своим фантазиям, включаясь в живые картины и группы этой залы, как на музейной выставке. Она дерзко наводила свой лорнет на персону, находившуюся в двух шагах от нее, делала свои размышления, как если бы она была критиком или художником, лепившим голову или жанровую сцену. Ее взгляд, словно блуждавший по огромному живому холсту, выхватил вдруг лицо, которое, казалось, нарочно поместили в уголке картины, в самом прекрасном освещении, за пределами всякой соразмерности с остальными.

Незнакомец, мечтатель и одиночка, легко прислонившись к одной из колонн, поддерживавших крышу, скрестив руки, держался, поворотясь, словно чтобы позволить живописцу написать его портрет. Полная элегантности и гордости, эта манера была свободной. Ни один жест не указывал, что он специально на три четверти повернул свое лицо и слабо склонил голову вправо, как Александр, как лорд Байрон, как некоторые другие великие люди, с единственной целью – привлечь к себе внимание. Его остановившийся взгляд следовал за движениями танцорши и менялся от какого-то глубокого чувства. Его тонкая и свободная талия напоминала тонкие пропорции Аполлона. Его прекрасные черные волосы естественно кудрявились на его высоком лбу. С первого взгляда мадмуазель де Фонтень заметила тонкость его белья, свежесть козьих перчаток, очевидно, хорошей выделки, миниатюрность ног, уютно обутых в ботинки из ирландской кожи. На нем не было никаких отвратительных безделушек, которыми обвешивались маленькие хозяева национальной гвардии или Адонисы прилавка. Только черная лента (на ней висел его лорнет) плыла на аккуратно скроенном жилете. Никогда трудная Эмилия не видела таких смутных глаз, таких длинных, таких изогнутых ресниц. Меланхолия и страсть дышали в этом лице, характеризовавшемся мужественным оливковым оттенком. Его рот все время казался готовым улыбнуться и поднимал уголки красноречивых губ; но это положение, далеко не веселое, являло, скорее, сорт печальной грации. В этой голове было слишком много будущего, слишком двоилась личность, чтобы можно было сказать: «Вот прекрасный молодой человек или красивый человек. Хорошо бы познакомиться с ним». Увидев незнакомца, самый проницательный наблюдатель не мог не принять его за человека талантливого, привлеченного к деревенскому празднику каким-то властным интересом.

Эта масса наблюдений стоила Эмилии не больше минуты ее внимания, в течение которой особенный молодой человек был подвергнут строгому анализу, стал объектом восхитительной тайны. Она не говорила себе: «Нужно, чтобы он был пэром Франции!» Но она думала: «О! Если он благороден, тогда он обязательно должен быть…» Не закончив мысли, она поднялась вдруг, следуя за своим братом, генерал-лейтенантом, к колонне, казалось, наблюдая за радостной кадрилью, но, по искусной оптике, свойственной женщинам, она не потеряла ни единого из движений молодого человека, к которому приблизилась. Незнакомец вежливо отступил, чтобы уступить место двум гостям, и придвинулся к другой колонне. Эмилия, взволнованная вежливостью незнакомца, настолько же вежливого, насколько она была дерзка, принялась говорить со своим братом гораздо громче, чем это позволяли правила хорошего тона; она сделала особенное лицо, увеличила жестикуляцию, не слишком по теме смеялась, не затем чтобы развеселить брата, а чтобы понравиться невозмутимому незнакомцу. Ни в каких маленьких хитростях она не преуспела. Тогда мадмуазель де Фонтень последовала в направлении, которое занимал взгляд молодого человека, и заметила причину его небрежности.

Посреди кадрили, находившейся перед ней, танцевала молодая бледная девушка, казавшаяся божеством экосеза, которую Жироде разместил в своей огромной композиции французских воинов перед Оссианом¹¹. Эмилия поняла, что узнала в девушке блестящую леди, в течение недолгого времени поселившуюся в соседнем местечке. Она имела кавалером молодого человека пятнадцати лет, с красными руками, в нанковых панталонах, в синей одежде, в белых туфлях, который доказывал ее любовь к танцам и то, что она не испытывала трудности в выборе партнера. В ее движениях не чувствовалось слабости; но легкая краска освещала ее белые щеки, и цвет ее лица начинал меняться. Мадмуазель де Фонтень приблизилась к кадрили, чтобы иметь возможность изучить незнакомку в момент, когда та вернется на свое место, пока ее визави повторяли необходимые фигуры. Но незнакомец опередил ее, поклонился красивой танцорше, и любопытная Эмилия смогла отчетливо услышать слова, произнесенные повелительным и нежным голосом:

– Клара, дитя мое, не танцуйте больше.

Клара сделала маленькую надутую гримасу, склонила голову в знак покорности и перестала улыбаться. После контрданса молодой человек с предосторожностью возлюбленного укутал плечи девушки кашемировой шалью и попросил ее сесть таким образом, чтобы на нее не дуло. Вскоре мадмуазель де Фонтень, видевшая их, поднялась и прошлась вокруг ротонды, как люди, расположенные уйти, но нашла предлог, что хочет полюбоваться видами сада. Ее брат с хитрым добродушием поддался капризу этой достаточно странной прогулки. Эмилия заметила эту красивую пару, показавшуюся в элегантном тильбури¹² (его сопровождал слуга на лошади и в ливрее). В момент, когда молодой человек сел и постарался сделать вожжи равными, она сначала добилась от него одного из взглядов, которые без цели бросают на большую толпу; но испытала слабое удовлетворение, увидев, что он повторно поворачивает голову в ее направлении; молодой незнакомец подражал ей. Это не предмет ли ревности?

– Я полагаю, ты теперь достаточно осмотрела сад, – сказал ей брат. – Мы можем вернуться к танцу.

– Я очень этого хочу, – ответила Эмилия. – Как полагаете, это леди Дадли?

– Она не выходит без Феликса Ванденесса, – сказал ей брат, улыбаясь.

– Леди Дадли не может быть, она у родителей…

– Молодой человек, да, но юная леди – нет, – сказал барон де Фонтень.

На следующий день мадмуазель де Фонтень заявила, что хочет прогуляться на лошади.

Незаметно она приучила своих братьев и старого дядю сопровождать ее в утренних прогулках, очень полезных, говорила она, для ее здоровья. Она любила исключительно окрестности деревни, возле которых жила леди Дадли. Несмотря на кавалерийские маневры, несмотря на радостные поиски, коим она предавалась, заставлявшие ее надеяться, она не увидела незнакомца так скоро. Несколько раз она возвращалась на бал в Со, но не могла найти юного англичанина, упавшего с неба, чтобы возвышаться в ее мечтах и украшать их. Хотя ничто больше не подстрекало любви юной девушки, кроме преграды, был момент, когда мадмуазель Эмилия де Фонтень была готова отказаться от своего странного и тайного преследования, почти отчаявшись в успехе предприятия, чья необыкновенность могла создать представление о смелости ее характера. На самом деле она могла долго кружить вокруг деревни Шатни, не увидев вновь своего незнакомца. Юная Клара (таково было имя, услышанное мадмуазель де Фонтень) не была англичанкой, и так называемый иностранец не жил в благоуханных и цветущих рощах Шатни.

Однажды вечером Эмилия выехала на лошади со своим дядей, который добился от своей подагры довольно долгого прекращения военных действий, и встретила леди Дадли. Рядом с блестящей незнакомкой в ее карете находился мосье Ванденесс. Эмилия узнала пару, и ее предположения рассеялись, как рассеиваются сны. Огорченная, как все расстроенные своими ожиданиями женщины, Эмилия повернула поводья так быстро, что ее дядя испытал все горести мира, следуя за ней, так она пришпорила своего пони.