Читать книгу: «Белые лилии», страница 6

Глава 6. Помощь – удел сильных

Свет обрушился, придавил и вонзился – грубо и резко выдернул меня из сна.

Открываю глаза, но тут же щурюсь, закрываюсь рукой. На заднем фоне громко всхрапывает и давится своим храпом мэр. Поднимаюсь, сажусь и пытаюсь отодрать собственные руки от лица, но свет такой яркий, что, кажется, проникает сквозь ладони. Спросонок занимается сердце – разгоняется, колотится, басит в барабанных перепонках. Не понимаю, что произошло, испуг окатывает тело прежде, чем я соображаю, где нахожусь.

– Мать его… – рычит Олег.

Пытаюсь разлепить глаза и сквозь прутья пальцев смотрю на залитую ярким светом гостиную. Из прихожей слышится топот тяжелых ног. Хриплый голос:

– В-все на м-месте?

Убираю руки от лица, щурюсь и поднимаю глаза на усталое лицо Психа – думаю, собираюсь с мыслями, а затем:

– Ты о чем?

Вика выходит из спальни. Она трет ручками заспанное лицо:

– Который час?

Олег обращается к часам, но никак не может навести резкость – щурится, хмурит брови и пытается разглядеть стрелки, но циферблат отсвечивает бликами. Он мычит, матерится, а затем:

– Почти пять.

Я снова закрываю глаза руками и пытаюсь посчитать, сколько же будет пять утра минус, примерно, четыре, когда я заснула. Получается какая-то невразумительная хрень, настолько же непостижимая моему разуму, как теория квантовой гравитации.

– Кто-нибудь выключите свет, – взмолился Олег.

Я поднимаюсь, делаю шаг, но тут же журнальный столик врезается мне в ногу.

– Да чтоб тебя…

Когда ты слишком долго пребываешь в темноте, свет становится пыткой.

Щурясь и матерясь, я огибаю столик и иду к выключателю целую вечность – огромный холл превращается в полосу препятствий, напичканную углами, провалами и внезапно выросшими предметами. Пространство ощетинивается вещами, которых никогда не было, там, где они теперь и, пока я пытаюсь найти выключатель, комната словно издевается надо мной – подсовывает не те поверхности и предметы, сбивает с толку неверными маяками. Наконец – клац!

Холл погружается в полумрак. Слышны удовлетворенные выдохи и исчерпывающее «Слава Богу».

Теперь я могу открыть глаза: оглядываюсь – это не темнота, а именно полумрак, потому что все остальные комнаты искрят лучами, настырно и нагло тянут киловатты света в нашу темноту. Свет горит абсолютно везде: кухня, столовая, все комнаты второго этажа. Все источает свет.

– Ну и что это? – недовольно бубнит бывший мэр.

Знать бы…

Вырванные из сна, пребывая в полном неведении и прострации, мы, словно первооткрыватели новой земли, оглядываемся в поисках знакомых ориентиров на незнакомой местности. Как же сильно все меняет свет. Или его отсутствие. Вика устало опускается на диван, прикладывается, ложится головой на широкий мягкий подлокотник и вроде как собирается заснуть снова. Олег, так и не поднимаясь с дивана, изучает своё лицо, с ювелирной аккуратностью прикасаясь к носу пальцами. Вчера (то есть, сегодня, до того как уснуть, то есть, час назад… да Бог с ним!) он жаловался, что не может спать из-за боли. Я отвечала тем же, но по другим причинам, но оба мы удивлялись тому, как естественно, и оттого странно вплетается в норму этот дикий, безумный сюрреализм – ты уже не умеешь реагировать на опасность, как полагается. Ощущение подмены понятий – что опасно, а что – нет. Отсутствие нормальной реакции на страх делает из тебя живую «пиньятту» – ты висишь в воздухе и безвольно ждешь, когда тебе прилетит битой и выпотрошит из тебя сладкое. Вспомнились Вадик и Светка, вспомнились Танечка-солнышко и неизвестная, сломавшая себе шею. Вспомнились не как люди, а как бесплотные рубежи, которыми отмерялось расстояние от ночи до утра в далеком, очень далеком прошлом. Я тогда боялась, а теперь… теперь до четырех утра жалуюсь бывшему мэру на бессонницу, засыпаю с ним на одном диване, и просыпаюсь от резкого света в глаза. И все, что чувствую – усталость и раздражение. Псих нес вахту в прихожей: оперевшись спиной на входную дверь, он терпеливо слушал наше брюзжание, пока мы не устали от собственного нытья, и вот теперь…

Псих подходит к огромному панорамному окну, и только теперь мы все замечаем зарево – тонкая завеса света, которая разбавляет темно-синюю ночь желтым туманом.

Я думаю о том, что этой ночью ко мне не пришел призрак Максима.

Подхожу к Психу, глядящему куда-то вниз, и встаю рядом.

Я перестала видеть кошмары?

Олег поднимается с дивана и подходит к нам. Он встает по левую руку от Психа, я – по правую. Мы смотрим вниз: огромная стая бродячих собак превратилась в разноцветное месиво – они сгрудились единый ком, который движется, бурлит, переливается оттенками белого, бурого, желтого, черного, кишит, живет, и даже отсюда, не носом – разыгравшимся воображением – чувствуется смрад грязной шерсти.

Просто все мои ужасы ожили.

– Что это? – сипит Олег.

Теперь, когда ночь сделала шаг назад, когда темнота отступила под напором искусственного света, здание, излучающее свет, выхватывает из темноты крыльцо, подъезд и небольшую часть улицы, ведущей к зданию, становится ясно, что…

– Не узнаем, пока не спустимся, – говорю я.

Слишком высоко, отсюда не видно деталей, а потому огромная стая собак похожа на комок цвета и движения. Она облепила что-то, сгрудилась в одной точке, жадно елозит в столпотворении тел, и лишь отдельные особи, крошечные как муравьи, бесятся на периферии.

– Я никуда отсюда не пойду! – рыкнул бывший мэр.

– И не н-надо, – тихо отвечает Псих.

– Что ты имел в виду, когда спрашивал «все ли на месте?» – поворачиваюсь я к сумасшедшему.

Он не смотрит на меня. Он поднимает огромную ручищу и проводит рукой по волосам. Он молчит, потому что все уже сказал. Мы смотрим вниз, и каждый из нас думает о том, чего никто не скажет вслух. А в следующий момент…

Есть такие мгновения, которые своей резкостью, наглостью и неправдоподобностью выбивают из разума ощущение времени – когда событие обгоняет восприятие. Изменение внешней среды уже происходит, разум фиксирует его, но не может идентифицировать. Вы просто не понимаете сути происходящего и лишь фиксируете поток информации, но что это – движение, прикосновение, тепло, свет, звук…

…это звук – громкий, пронзительный. Он так больно звенит в ушах, что каждый из нас как по команде зажимает руками уши.

Это женщина.

Динамики системы оповещения взвизгнули, захрипели под напором паники – она плачет. Вернее, она говорит, но слова прорываются сквозь всхлипы и завывания.

Динамики системы оповещения плачут:

– Пожа-а-алуйста!

От этого «пожалуйста» льдом сковывает нутро. Я зажимаю уши, но она так громко, так горько рыдает…

Динамики всхлипывают, урывками набирают воздуха, а затем:

– Я прошу тебя! Умоляю! Ты ведь слышишь меня? Ты же видишь пропущенные… И твоя секретарь передавала. Я точно знаю – передавала!

Всхлип, выдох – вдох, и дикий вопль:

– Ответь мне хоть что-нибудь!!!

Меня грубо хватают за руку. Отрываю руки от ушей – Олег бледный, как полотно кричит мне:

– Открывай!

– Что?

– Открывай эту чертову дверь! – рявкает он.

Бывший мэр разворачивается и бежит к двери. Я бегу за ним, Псих – за мной, а над нашими головами корчится и стонет женский голос:

– Мы собрали больше половины. Продали квартиру, переехали в однушку, я взяла кредит, и Крутовские нам очень помогли, но все равно не хватает больше трети…

Дверь открывается – втроем вылетаем в короткий коридор. Лифт – спускаемся этажом ниже, а дальше: пустые коридоры отражают звук, и он множится, становясь громче, разрастаясь слоями эхо:

– Прошу, позвони мне…

Выбегаем в общий коридор и бросаемся к лестнице, но тут Олег рявкает:

– Лифт! Лифт работает!

Мы бежим к нему. Псих первый и жмет кнопку – створки распахиваются, и никому из нас не приходит в голову напомнить, как это опасно. Залетаем внутрь, кнопку первого этажа, и пока мы спускаемся на первый этаж, динамики меняют тональность – из воя и крика рождается мольба охрипшего голоса:

– Я умоляю тебя – ради всего святого…

Бледное лицо Олега мгновенно покрывается испариной.

– Ты же знаешь, – еле слышно шепчет динамик, – я никогда ни о чем тебя не просила. Но сейчас мне очень… Господи…

Всхлип, вздох. Бывший мэр кусает губу, сжимает кулаки.

Динамик воет:

– Мне очень нужна твоя помощь!!!

Я сжимаю зубы: спину пронзает разряд ,и острые ледяные игры прошивают нутро – тошнит, потряхивает. Она плачет. Она так горько плачет, что к горлу подступает ком. Лифт едет вниз, динамики выбившись из сил, на выдохе:

– Олег, он ведь и твой сын тоже!

Твою мать…

Руки покрываются льдом и, волосы на затылке встают дыбом… Динамики воют, бессвязно причитают, пытаясь выдавить хоть слово. Набирают воздуха, собираются говорить, но истерика поперек горла – только безумное завывание, плач, судорожное дыхание…

А затем все обрывается.

Тишина, которая несколько долгих секунд сводит скулы и мозги, а затем размеренно-равнодушный голос автомата оглушает казенностью и металлической вежливостью голоса: «Сообщение оставлено… Если вы хотите сохранить сообщение, нажмите один. Удалить – два. Прослушать сообщение повторно…»

Двери лифта открылись, и мы выбежали в холл первого этажа.

Олег рванул к дверям быстрее нас. Псих обогнал меня, и я не сразу поняла, отчего сумасшедший так спешит за бывшим мэром. Но когда я увидела, как Олег на ходу лезет в карман…

Увидев, учуяв нас за дверью, зашлись в диком лае собаки.

Псих догнал Олега, схватил за свитер и рванул на себя.

Собаки за стеклом двери дерут глотки, визжат, орут и встают на задние лапы от возбуждения.

Псих перехватывает мэра:

– Это не они! – орет он.

Олег рычит, пытается отбиться, но Псих гораздо больше и умеет отключать у себя сочувствие. Он перехватывает больной рукой запястье мужчины, а здоровой – зажимает его голову под подбородком. Нос бывшего мэра тут же вспыхивает кровью – тот рычит, вырывается, машет руками, пытаясь вырваться. Что-то металлически звенит, несколько раз брякая по полу – я подбегаю совсем близко к двум мужчинам, нагибаюсь и поднимаю ключ.

– Я забрала! – кричу я Психу.

И тот отпускает бывшего мэра. Псих кричит сквозь тяжелое дыхание:

– Это не они! – четко и ясно. Но тут же подбородок вытягивается вперед, вверх и заикание возвращается. – Он-ни же н-не их на-аказывают.

Олег быстро и тяжело дышит, кривит изуродованное лицо, размазывает кровь под носом, а затем поворачивается и идет к дверям.

Собаки по ту сторону заходятся лаем и визгом. Их морды тоже в крови.

Мы все тяжело дышим. Мы все вымотаны. Мы все в полном дерьме, но, почему-то, каждому из нас кажется, что он увяз чуть глубже остальных.

Олег подходит к дверям и смотрит на освещенную часть улицы. Часть стаи сыто разбрелась по углам, остальные раздирают то, что осталось от человека – они впиваются зубами, вертят мордами, выдирают куски плоти и скалят грязные клыки на собратьев. Но даже по одежде, которую разодрали в клочья, узнать, кто её носил, не составило проблем.

В моей руке резная полоса металла – ключ. Я быстро убираю его в карман. Голос Психа, заставляет меня вздрогнуть, словно меня застали за воровством.

– С-смотри, – говорит он.

Я прослеживаю его взгляд и упираюсь в журнальный столик.

Газета. Свежая газета. Это видно по белизне, аккуратно сложенных листов, по примятости толстой кипы бумаги, которую еще никто не разворошил, не потревожил. И еще – раньше её здесь не было. Пока Олег всматривается в мир за стеклом, мы подходим к журнальному столику. Псих берет газету, но даже не разворачивает – то, что нам нужно находится на первой полосе.

Бывший мэр вытирает испарину дрожащей ладонью, невидящими глазами смотрит на стаю дворняг, а я и Псих смотрим на кричащий заголовок сегодняшней газеты: «Администрация подтверждает: бывший мэр скончался сегодня утром. По предварительным данным смерть наступила от обширного инсульта…»

Я смотрю, как быстрым движением Псих складывает газету, наклоняется и запихивает под одну из тяжелых подушек кожаного дивана.

Я говорю:

– Ты уверен?

Он кивает.

– Псих, о таких вещах нужно знать… – еле слышно шепчу я, но в ответ он смотрит на меня такими усталыми глазами, что я осекаюсь на полуслове.

– Зачем? – спрашивает он, и бросает быстрый взгляд на Олега – тот стоит напротив двери и разглядывает галдящую стаю по ту сторону стекла. – Это ни-ичего не даст.

– Он будет знать! – шиплю я. – Ты же слышал – он мне не верит. Думает…

– Ты с-свою правоту дока-азать хочешь или ч-человека спасти? – спрашивает Псих.

Я затыкаюсь. Я чувствую, как подступает к горлу ком – ничего я не хочу. Псих говорит:

– Бу-удем брать п-пример с отца нашего.

– Ты о ком?

– Всевышний не п-предупре-еждает тебя о дате твоей с-смерти.

Динамики системы оповещения снова взрываются хрипом и скрежетом помех. Ночь, раскрашенная светом огромного здания, вновь оживает женским:

– Пожа-а-алуйста!

***

«Невозможно с достоинством и изяществом кричать от боли (от наслаждения тоже)¹»

Если записать на пленку отчаянье – красоты не будет. Задокументированная истерика не несет в себе драматической красоты. Отчаянье в его истинном виде – интимное откровение. И, как и любой интим, оно может быть красиво лишь в постановке – грим, свет, камера… Но когда оно являет вам лицо без прикрас, вы понимаете, что «невозможно с достоинством кричать от боли…»

Вот уже три часа кряду мы слушаем записанное сообщение.

Она плачет, она стонет, она хрипит от ненависти к нему и жалости к себе, и в сотый раз просит, просит, просит…

«Пожалуйста!»

Раз за разом. Мы уже знаем эту мантру наизусть.

«Я умоляю тебя – ради всего святого…»

Вика спряталась в ванной. Она говорит: «В комнатах нет динамиков. Если закрыться в ванной, спрятать голову в подушку, то почти ничего не слышно».

Олег прячет лицо в ладонях, и откуда-то из них слышится:

– Это грех прошлого из копилки Максима Андреевича.

Он рассказывает нам о первом браке и неудавшейся любви. О том, как за три года закончилось то, что начиналось как эпоха – вспыхнуло и сгорело сухой соломой. Теперь мы знаем, о чем плачет женщина. Олег запинается, заикается, убирает руки от лица и морщится, всякий раз, когда повышает голос – нос резонирует и дает о себе знать приступами боли, от которых он замолкает, а мы слушаем:

«…я никогда ни о чем тебя не просила. Но сейчас мне очень… Господи…»

Он говорит, что в один прекрасный момент все его планы – хоккей, баскетбол, горные лыжи и мотоциклетный спорт… все обрушилось на голову битым стеклом, дробленым кирпичом и миллиардом выкуренных сигарет.

«Пожа-а-алуйста!»

Он горько ухмыляется: «Спастическая диплегия и спорт не совместимы».

Я знаю, что значат эти слова, поэтому мне безумно хочется взять что-нибудь тяжелое.

Олег монотонно рассказывает о множественных курсах реабилитации – медикаментозное лечение, ортопедия, ЛФК. Потом был развод и снова: медикаменты, ортопедия, ЛФК. В перерывах между ежедневными массажами и приемом лекарств его жена устало поглядывала на то, как медленно исчезают из квартиры его вещи. Ей было не до него. Бывший мэр говорит, что к тому моменту, как он окончательно съехал, дела у сына пошли в гору. Он говорит: «Ранняя диагностика решает очень многое. У них был хороший врач».

«У них…», – думаю я, и опускаю глаза на свои сжатые кулаки.

«Сообщение оставлено… Если вы хотите сохранить сообщение, нажмите один. Удалить – два. Прослушать сообщение повторно…»

От встряски и повышенного давления у бывшего мэра снова идет носом кровь – он хватает первую попавшуюся тряпку, прикладывает к носу. Он бубнит откуда-то из складок ткани: «Мы уже год не жили вместе, когда бывшая жена нашла клинику в Китае». Она говорила, что там детей в, буквальном смысле слова, ставят на ноги. Бывшая жена бывшего мэра говорила, что понадобится не один курс, но в итоге ребенок будет самостоятелен, и не так разительно будет отличаться от своих сверстников. А потом назвала невероятную сумму. Он, бывший мэр – сейчас, бывший муж – тогда, обещал помочь деньгами. А потом его повысили: времени стало катастрофически не хватать…

«Олег, он ведь и твой сын тоже!»

Я поднимаюсь и говорю:

– Я пойду, посплю немного.

Псих поднимает голову, смотрит и молча кивает, а я прячу трясущиеся руки в карманы. Я разворачиваюсь и иду к лестнице на второй этаж – теперь это так же легко, как вернуться в отчий дом. За моей спиной гнусавит голос Олега: «Я замотался. Я совершенно забыл…»

«… я никогда ни о чем тебя не просила…»

Я поднимаюсь по ступенькам вверх так быстро, как могу, но все равно успеваю расслышать: «Это был последний раз, когда она звонила мне – оставила сообщение на автоответчике…»

«…Крутовские нам очень помогли, но все равно не хватает больше трети…»

Второй этаж, вторая дверь – я хватаюсь за ручку, поворачиваю. Я слышу:

«Она все же нашла нужную сумму. Парень, и правда, вырос практически…»

Я залетаю в комнату и закрываю за собой дверь. Здесь, в спальне, динамиков нет, и толстое деревянное полотно заглушает собой женский плач, но не выключает совсем, а потому я снова и снова слушаю, как женщина в тысячный, миллионный раз взвывает к тому, чего нет. Мое лицо кривится от подступающих слёз. Зачем ты это делаешь? Тварь! Ублюдок! Дешевый позер! Зачем мне все это? Ярмарка людских грехов, выставка людских пороков… Для чего мне смотреть на это? Ты пытался оправдаться? Хотел удивить меня тем, что есть на свете люди, творящие зло бездействием? Конечно, есть! Я и без тебя знаю тех, кто никого не убивал, бегая за людьми с битами и собаками – они просто отходят в сторону со словами «я замотался». Но этим фактом своего дерьма не обелить! Ох, как же я хочу ненавидеть тебя! Губы предательски дрожат. Чего ты-то ревешь, дура? Не тебе пришлось собирать хреналион денег, чтобы… Господи! Я закрываю лицо ладонями, чтобы никому на свете не показать, как мне надоел это цирк улыбающихся ублюдков. Гребаный сказочник… Как же уродливо все, что ты сделал! И твоя «Сказка», и твои дворняги, и твоя извращенная политика двойных стандартов! Убивать можно! Но не всех… Ненависть скатывается по лицу горячими каплями, оставляет блестящую полосу бесполезных сожалений – я беззвучно открываю рот, не в силах реветь вслух. Почему я должна разбираться в тонкостях людского сволочима? Зачем мне это? Я молча расходую последние силы – открываю рот, хватаю воздух и перемалываю его внутри легких клокочущей яростью. Паноптикум. Кунсткамера человеческих душ… Я и без тебя знаю, насколько мы все омерзительны! Зачем снова и снова тыкать меня носом в коллекцию людского уродства? Вцепляюсь в волосы, рычу сквозь сжатые зубы. Как же я хочу презирать тебя… Всхлипываю, поднимаю голову: все здесь – о тебе. Срываюсь с места, подбегаю к кровати, хватаю покрывало и срываю его. Облако пыли поднимается в воздух, оседает во мне черно-белым прошлым. Да пошел ты на хер со своими мразями! В твоем королевстве кривых зеркал не поймешь, кто – зверь, а кто – человек. Так что же ты предлагаешь? Ненавидеть всех людей заочно? Под покрывалом – одеяло, и я тяну его на себя. Оно скатывается на пол – пушистое, теплое, прячущее в воздушных складках и тонких переплетениях нитей мое прошлое. Оно, как и темно-синий свитер, как диван в гостиной, как стены «Сказки», помнит моего Короля наркоманов и проституток – звуки, запахи, голос, прикосновения, тепло… Оно подслушивало все наши разговоры, подсматривало за нами в моменты истинного откровения, прятало нас от всего мира… Я закутываюсь в него по всем этим причинам – я хочу вернуть все это себе, забрать назад мою собственность. Как же я хочу ненавидеть тебя… Знать бы – как? Я иду в ванную, открываю дверь и оказываюсь в тесном мирке, наполненным искусственным светом. Закрываю дверь, щелкаю выключателем – становится темно и почти тихо – плач женщины становятся еле различимым, как далекое прошлое. Забираюсь в ванную и ложусь на дно, словно в колыбель. Я рыдаю, всхлипываю и яростно учусь ненавидеть того, кого нужно ненавидеть. Я кутаюсь в одеяло, как в память – я хочу, чтобы воспоминания обнимали меня. Как же я хочу ненавидеть тебя…

Пожалуйста, забери меня отсюда.

***

– А если она сделает это снова?

Огромный, сутулый, грустный мужчина поворачивается к мальчику и сочувственно смотрит. Взгляд из-под тяжелых надбровных дуг, кустистых бровей с нежностью смотрит на такого маленького, но уж такого взрослого человека. Все он понимает, все соображает, и соврать ему уже не получится. Поэтому огромный дядька врет самому себе:

– Не сделает.

– Откуда ты знаешь? – настырно шепчет парень.

Они стоят недалеко, поэтому шепчут, ведь глухая тишина огромной комнаты множит каждое слово, а они не хотят (боятся, боятся!) потревожить этих двоих. Огромный человек пожимает сутулыми плечами:

– Врачи сказали.

– Да что они знают!? Что они вообще…

– Тс-с… – шипит огромный дядька, и огромной ручищей прижимает к себе мальчишку. – Тише, тише…

Мальчик топит невысказанные слова, обиду и страх в складках пальто. Он зарывается носом в мягкий кашемир, чувствует, как ткань пропиталась влагой – с самого утра моросит мелкий, противный дождь. Он поднимает голову и смотрит на тех двоих.

Она совершенно жуткая. Не человек – оболочка: сухая, безжизненная, болезненно-белая, лишенная души. Словно вся вода из нее вышла и осталась лишь сухая, выжженная временем, кора безнадежно больного дерева. Она скрючилась в инвалидном кресле и пусто смотрит на мужчину. В её глазах ничего нет: ни боли, ни страха, ни сочувствия, ни сожаления. Взгляд её – остаточный рефлекс. Её зрачки – пустые, полые трубы, и на том конце взгляда никого. Пусто. В кресле – пусто, и то, что там напоминает человека, лишь призрак неудавшейся затеи. Озорство и ребячество – так сказал отец. Сказал, а теперь сидит на полу прямо перед инвалидным креслом, гладит её ноги и что-то тихо бормочет. Она смотрит на него, но не видит. Он говорит, говорит, но кроме него самого, эти слова никому не нужны. А ему нужны. Очень. Он все время с ней говорит. Все время. Даже когда она не хочет его слушать, когда не слушает, когда отсутствует в собственном теле, вот как сейчас…

– Где Егор? – тихо спрашивает мужчина.

– В своей комнате, – бубнит Максим откуда-то из пальто. – Он её боится.

Мужчина кивает и проводит огромной ладонью по соломенной макушке. Мальчик поднимает голову, смотрит на него и спрашивает – серьезно так, совсем по-взрослому:

– Дядь Коль, а если она на нас бросится? Ну… с ножницами.

Дядя Коля хмурится и отводит взгляд. Огромный, сутулый, сгорбленный под тяжестью своего вранья, он молча изобретает новое. Он долго и мучительно выдумывает параллельную вселенную, где женщину можно оправдать хоть чем-нибудь, и там, в глубине бесполезных аргументов он находит самый идиотский:

– Посмотри на неё, Максим. Кого она может тронуть? У неё нет сил даже на то, чтобы сидеть ровно… – говорит огромный человек…

…и ошибается. В сотый раз в миллионный, как и все большие мужчины, он недооценивает силу хрупкости: если вы хотите мстить изощренно, вам необходимо родиться женщиной, ибо только ей, крошечной и хрупкой, эволюция подарила изобретательность взамен нахрапа, чутье взамен наглости, тонкие, острые лезвия когтей, спрятанные в подушечках мягких лап…

– Дядь Коль, ей нужно помочь, – говорит мальчишка. Максим смотрит на большого, сильного взрослого и говорит. – Помоги ей.

Дядя Коля открывает рот, но ничего не отвечает.

Помощь – удел сильных… или не только?