Читать книгу: «Праздник юаньсяо. Старые и новые истории из моей китайской жизни», страница 2

Пассажирским от Южного

Твои обещания, Шанхай. Твои скайлайны. Люди, которых ты мне подарил. Твои ранние утра, и цветущие сливы, и зелёные каналы, и воздушные змеи в парке Лу Сюня, твои чудеса.

Твои уроки. Иллюзии, которые ты отнял. Шанхай-фокусник, Шанхай-сноб, Шанхай-насильник, Шанхай-хирург. Шанхай-гуру.

Не описать тебя, не ухватить. Сегодня, вспоминая три прошедших дня – и четыре ночи – я буду говорить о любви, слезах и ботинках. Еще о дороге. Дорога сюда, дорога отсюда. Дорога к себе самому, дорога к себе…

Слёзы – это наше тайное знание. Это наша дочеловеческая речь. Это защитные плодные воды той матери-реки, из которой мы вышли. В моих снах любимый говорит со мной по-русски. Я просыпаюсь в слезах – это превращенное состояние нашего с ним русского языка, нашего согласия.

О любви надо говорить в масштабе человеческой жизни. Или не позориться. Например, если вы думаете, что любовь ваша безответна, и в душе у вас была рана величиной с небольшого медвежонка… то через… э-э-э… примерно двадцать пять лет вы неожиданно встретите его и ничего обо всем этом не вспомните, и он будет стоять перед вами, похожий на милого провинциального родственника, нелепый и неинтересный – но он скажет вам, что помнит ваши платья, помнит все прогулки и все объяснения, и будет видеть в вас все ту же двадцатипятилетнюю девушку и начнет с того же места, где вы остановились, и раскроет руки для объятий и губы для признаний… Хотя и жизнь человеческая – это не масштаб… Ну, далеко не всегда.

Так вот. О слезах уже поговорили, о любви будем, если масштаб как-то нащупается, о ботинках же непременно, но немного позже – когда мне уступят место добрые люди, и я присяду…

…Ведь я еду сейчас из Шанхая к себе в Тайань, провинция Шаньдун, на пассажирском поезде – хорошо, что не на грузовом, съязвил Роман – к тому же без места. Взяла и выбросила свой билет, наплевала на него, осталась ещё на день. Некоторым она, романтика чувств, не мешает очень даже пристроиться, но меня лично всё это разрушает. Пассажирский поезд с юга на север, да еще и билет без места – это знаете что? Мои соотечественники, конечно, видали и похуже, но не по доброй воле. Нет, не советую.

…И в результате я еду в тамбуре – в вагоне-то уже битком – причем в курящей его части, где нашла уголок, чтобы прислониться, а вокруг меня стоят и сидят на корточках китайцы (лягут на пол они ближе к ночи, когда я уже буду сидеть и переписывать эти записи) – курят, дремлют, смотрят видео – в основном, молодые парни, прилично одетые, но попадаются и возрастные товарищи, порой совсем деревенщина, а иногда и люди поприличнее подсаживаются на пару остановок.

Тесно, но мы уже как-то сплелись, устроились относительно друг друга, все уже привыкли ко мне, и мы переглядываемся, если нас побеспокоили извне, и мы усмехаемся понимающе, если что, и вообще мы – одно целое уже. Мы заполнили тамбур, межвангонный закуток, ступеньки, загородили туалет. Если кому-то нужно пройти – нужно захотеть очень сильно и попросить очень громко, тогда мы нехотя с усмешкой немного приоткрываем двери…

…Мы слились воедино в нашей дороге к себе, в нашей медитации, мы не те, кто долго планировал дорогу, но те, кто её почувствует. Мы стали похожи своими суровыми лицами и стекающими утомленными телами, мы очистились от лжи и гримас, мы красивые и чистые, мы сладкие и разноцветные как мармелад… Нас можно назвать метафизическими путешественниками, по крайней мере многих их нас. Мы не едем по билету, заказанному за месяц. Мы сядем на случайный поезд, мы рискнем, спутаем часы, вокзал, задержимся в месте пересадки, у нас не хватит денег на этот путь к себе – но мы все равно будем двигаться, нестись или ползти, мы будем течь вечно, сливаясь с дорожным полотном, мокрыми латками рисовых полей, зелено-золотыми как драконы и вечерне лиловеющими горами, ядовитым дымом фабрик, кующих китайское благополучие, с розовым кружевом вишневых садов, пышных, как взбитые перины богинь, с млечным путем, с обжигающим нимбом полуденного солнца и кровавыми лоскутами вечерней зари.

Что вы скажете нам, правильные путешественники, люди с хорошими привычками, несессерами и дорожными ремнями, с чехлами для чемоданов и картами скидок? Ваш высокий комфорт и регулярный график не для нас. Мы непривередливы, мы вас пропустим – мы пропустим вас, но не допустим до своих драгоценностей, драгоценностей пути к себе…

Один из моих спутников – простой человек моего возраста – запел, уныло, но сильно и органично, запел, глядя в окно на свою жизнь, на свои рапсовые и рисовые поля, на запредельные и бесконечные теплицы, на взмывшие над землей спирали огромных скоростных эстакад, на гигантские города-призраки, на своих изработавшихся, надрывающихся собратьев, на своих детей – и изнеженных, и стойких одновременно – таких, какими могут быть только китайцы, на своих самостоятельных и гордых женщин, на своих родителей и прародителей, возделывающих поля небесные, на своих бессмертных, на новые порядки, сменившие те, что были вчера…

…Мы расстались с тобой на станции Хунтьяо и вскоре поехали в одном направлении: я на Южный вокзал, где остались хоть какие-то билеты, а ты, минуя его, дальше на юг, к себе в Нинбо. И я горевала только до Южного вокзала, и моя любовь, воспаленная, горькая, тяжелая как наркоз, заблудилась где-то в его переходах и ангарах – провожающих на платформу не пускают. Вокзалы… Нет ничего романтичнее и травматичнее вас.

Да, я оставила её, мою бедолагу, я сбежала – и еду дальше, утомленная, но мармеладная, молодая, гибкая, как эти парни, тоже оставившие где-то позади свои любови и свои отчаянья, своих родителей и детей, свои заводы и свои университеты, – на пассажирском поезде, который будто и вовсе не движется никуда…

…О, что за очаровательный был отель, что за уютный – свет и тень, и индийские панно на стенах, и пряные запахи, – и мы в нем утонули, в его прохладе и неге, в его рельефах и нежных коврах, в сладкой тишине. А назавтра мы собирались сходить в музей, а потом у нас были раздельные дела и встречи, но то ли отель нас так убаюкал, то ли вымотала жара, но мы как-то зависли на пороге воскресного дня, встали поздно, завтракали долго и бестолково – и ты неожиданно предложил нам не расставаться, а немного передвинуть музей и сходить вместе… починить твои ботинки. У меня предполагалась встреча, но не особенно важная, и я сонно согласилась… Хотя на кой, казалось бы, ты мне сдался со своими штиблетами?.. Притащить ботинки для починки в другой город, а, каково?

Видимо, сама абсурдность этого дела и привлекла меня. Оно было настолько интимное, почти постыдное, такое семейное, домашнее, что у меня сжалось сердце от боли и воспоминаний. Я вспоминала отца, который всегда ухаживал за моей обувью, думала о замужестве, о браках вообще, о конечности незыблемых, на небесах одобренных семейных проектов.

…Вот, их две пары – черные и бордовые – и да, они сияют. Если честно, это были даже не ботинки – туфли, вот что это было. Но метафизически они были ботинками – называть их «туфли» – это уже какая-то инвентаризация.

Мне показалось, что мы век с тобой женаты, когда я подглядела, как ты стаптываешь каблуки и стираешь подошвы. Разверзшееся нутро ботинка – просит каши, так у нас в России говорят, – было жерлом, готовым поглотить любое семейное счастье, было твоей тайной и твоим признанием мне. Обыденнее самой обыденности, стыднее стыда, интимнее секса было это зрелище разверзшегося ботинка. Вот какие дорогущие он носит ботинки, он может потратить на их ремонт столько, за сколько я никогда не куплю новую обувь – подумала я… И еще: он меня не любит, – я тоже, возможно, подумала, но любовь заблудилась в недрах Южного вокзала, а с ней остались там и все её аксессуары, приметы, претензии…

Я не знаю, когда и как мы расстанемся. Я так боюсь этого – что, вероятно, постараюсь осуществить как можно быстрее. Мы расстанемся, и ты никогда не забудешь меня, и будешь всю жизнь писать мне старомодные письма, разглядывая мой осыпающийся образ в подзорную трубу своей памяти. А моя память устроена так, что она вырывает целые листы моей жизни, целые годы, стирает лица – если было что-то травматичное. И я забуду тебя абсолютно и непоправимо, буду помнить только эти сверкающие туфли, я отправлю их в вечность, в космос, в невесомость будущего…

…Честно говоря, я и правда думаю, что это лучшая в Шанхае (а то и во всем Китае!) обувная мастерская. Они работают и в выходные, и в праздники. Позже скажу вам адрес. Её владелицы – они же и работницы – две женщины. Они дополняют одна другую: одна мягкая, холеная, веселая, с модной косичкой, вторая хриплоголосая, напористая, нос длинный, мало похожа на китаянку. Они смотрятся в сияющие носы твоих ботинок, как два факира в свой волшебный шар, видят там своё блестящее будущее…

Увидев нас, они распахнули глаза и рты, всплеснули руками, залопотали что-то хором: откуда да почему, да на сколько, а потом сконцентрировались на мне: – О! Hen piaoliang⁸! Красавица! Но я тоже не лыком шита: и вы тоже ещё какие хорошенькие, говорю – знаю, как здесь ответить на комплимент.

Ты извлекаешь туфли – и стороны приступают к переговорам. Здесь нарастить, здесь заменить, здесь припаять каким-то новым способом, а вот тут у нас представлены образцы материалов, – а цена такова, что можно за эти деньги слетать на луну – девушки смотрят на тебя испытующе, ты почти не удивлен, но под моим давлением решаешься лишь на одну пару. Вторую пару, которую ты чинить не собрался, они предлагают у тебя купить. Ты что-то высчитываешь – говоришь цену, я икаю, но перевожу. Такого счастья им не надо. А вы посидите, мы прямо сейчас все и сделаем. Хриплая девушка в чистом фартуке приступает к работе на новой мигающей огоньками машине, станок пищит, стучит, гудит, щелкает, получается ритмично – прямо музыка. У китайцев абсолютное чувство ритма, абсолютный слух. Если бы не животный запах жжёной кожи – было бы мило. Мы садимся на диванчик, ты обнимаешь меня – чем не семейная пара, плюшевый плед, подушечки, несколько снимков. И вот подошвы обновлены – рельеф прямо как крокодиловая кожа, каблуки надменно заточены, носы ослепляют. Теперь в них отразились и мы: мое белое лицо и твое черное, твой круглый красивый нос, моя бледная скула, прядь волос, накрашенные губы.

Ты спутал сюжет, мой принц, это моя, моя должна быть туфелька, ты должен был надеть её мне на точёную ножку… Но ты прижимаешь ботинки к груди, твои сокровища – а я так и остаюсь сидеть верхом на тыкве где-то на полночной улице…

Нам так понравилась их работа, что мы отдаем и вторую пару, я торгуюсь за скидку. Придем за ней уже завтра, хочется в музей.

Но о бронзе – в другой раз, о ботинках – завершающий аккорд.

…Назавтра мы приехали рано, до завтрака. На улице пахло чем-то свежескошенным, незнакомым, а ещё мочой, мясной пищей, жасмином, орехами – а вот и знакомый дух палёной кожи… Дверь была прикрыта, но не заперта. К нам вышла кругленькая женщина, умытая и с макияжем, в белой рубашке. С антресолей (в Китае так часто живут, прямо в мастерских) свешивалась немного заспанная, с голыми плечами, её хриплая подруга, приветливо улыбаясь и помахивая нам рукой.

– Chi fan le ma?⁹ – спросила меня кругленькая.

– Нет ещё, – я ответила. – Сейчас идем. А вы завтракали?

– Нет, мы как раз собираемся. Давайте с нами, – она приоткрыла занавеску, и я увидела стол, на котором стояла кастрюлька с супом из тофу и тарелка с пирожками-баоцзы.

Вторая активно кивала сверху.

– Спасибо, мы пойдем, – сказали мы, унося очередную красиво упакованную блестящую пару ботинок.

Хотя как хорошо было бы вместе с ними позавтракать!

Я призналась тебе, что влюбилась в них.

– Да, – кивнул ты. – Я тоже impressed¹⁰. Бизнес. Эти женщины знают своё дело. Ну пойдем, поищем, где есть кофе и омлет.

…О, Шанхай. Мой покровитель. Мой судья. Расставляющий всё по своим местам. Страшный суд Шанхая, рай исхода…

Я скоро вернусь. Я вернусь, хотя, возможно, ещё и не уехала.

Шанхай – Тайань, 1—4 мая 2017

Женихи

Каскадный водопад. Стекающая вода покачивает полуотесанные тяжелые валуны. Улица, обсаженная отдавшимися осени платанами… А повыше, у подножия нашей горы – арка ворот «Начало неба», вокруг которой разбежались восхитительные маленькие сосны…

Уже вечереет. Хочется посмотреть на реку. Оставив велосипед, ступаю по мостику. Полувысохшая, речка шумит фантомным шумом, вспоминая свою полнокровную молодость и бурную жизнь. Ивы развеваются на ветру, который пришёл с ледяной вершины горы. Рыбаки – там, внизу, где ручей поглубже, – ежатся, поправляют удочки с красно-зелеными светящимися поплавками.

…И вот уже в полной темноте я захожу в кафе – там ещё звучит голос минувшего дня. Народу хватает – и мне пока ничего не несут. Двое у окна уставились на меня – типичные южане, один худой такой смуглый старик в белом пиджаке и пижонских туфлях, второй помоложе, с бакенбардами по моде семидесятых – и подают знаки. Я лениво киваю в ответ, чтобы снять неловкость. Старик в белом мигом оказывается рядом.

– Э, – обрадованно кричит он своему спутнику, – она совсем ничего не понимает. Настоящая иностранка!

– Я слышу сильный шанхайский акцент.

– Ты откуда приехала? Американка, итальянка?…

– Россия, – говорю я.

– Русская я.

– Что? Нет, я не понял. Страна какая, страна?

– Пушкин, Горький, Чайковский… E luo si¹¹, терпеливо повторяю. – Нет ответа.

– Эйзенштейн, Шостакович. (Хотя последние двое уже точно перебор).

Старик вздыхает:

– Ох, послушай, ты такая красивая… – Я сердито мотаю головой. – Погоди, – говорит прилипала, – погоди отказываться. И спешит уточнить: у меня есть сын. Он сообщает это так торжественно – как будто его сын по меньшей мере Джеки Чан.

– Гагарин, – продолжаю я тем временем прояснять ситуацию. Чёрт, как он будет по-китайски? Гы-гы-лин? Та-та-лин? – Папаша-южанин послушно повторяет за мной, но по-прежнему не понимает. – Пхутин!!! – я не сдаюсь. – Печально качает головой. – Ленин, – ору я, – Сталин!!! Старик оживляется: Ленин? И радостно сообщает другу через тридцать пять голов: о, я так и думал, что русская.

– А дети у тебя есть? А муж где?

Ответ иллюстрирую наглядно, развернув ладони в разные стороны. По-видимому, это было ошибкой: белый пиджак упоенно кричит о новости напарнику, больно сжимая мой локоть. Народ вокруг настроен дружелюбно и сострадательно. Есть все давно уже перестали.

Однако я вдруг замечаю, что мои приятели пришли не одни. С ними три женщины непонятного возраста, которые сидят как статисты и лишь вяло переговариваются. Лица у них неумные и невыразительные. Мой дедушка-трикстер среди них как будто анимированный персонаж среди эскизов. – Сёстры мои, – поясняет он. Женщины поглядывают в мою сторону безо всякого выражения.

– Я из Шанхая – ты знаешь такое место? (Тянет вверх обе руки, изображая не то мосты, не то небоскрёбы). Тебе нравится? – Пожимаю плечами. – О-о-о! Там много веселья, богатых людей. И мой сын продает там машины. (Крутит воображаемый руль) Сорок пять лет ему. Ты ему точно понравишься! Подожди минутку. – И он пытается повернуть меня к свету, чтобы лучше было фотографировать. Прицелившись дорогущим объективом, – вот так, – он фиксирует мою голову и очень по-китайски прищелкивает языком. – Та-та-та-та-та – расстреливает меня чудо-пушка. – А теперь – старик подталкивает меня под локоток к стеклянной двери, чтобы заснять в полный рост, и побуждает снять куртку, изображая на себе талию.

– Ты мне надоел, дед, – отталкиваю я его, уже наконец выйдя из оцепенения. И собираю весь свой интеллект для выражения несогласия с его стратегией сватовства. Что-то смекнув, он ненадолго отходит.

Вздыхаю с облегчением. Мне, оказывается, принесли моих креветок. Однако едва я подцепляю первую за жареный хвостик, как белый пиджак возвращается с официанткой. Она очень юная, поправляет очки и с трудом припоминает английские слова.

– Ныга, ныга… Дядюшка говорит вам, что у него есть сын. Вы приедете в Шанхай и можете жить – ныга, ныга – у него есть еще одна квартира – ныга… целый месяц и думать… м-м… об этом… ныга… и еда очень вкусная, и платья покупать (кивает на мой бюст).

– Его сын менеджер… он… ныга… – Дедуля крутит руль и сучит ногами от счастья.

– Ну как, она согласна?

– Ой, дядюшка, я не знаю, мне надо идти работать.

Мой трикстер чувствует, что близок к провалу. Он извлекает откуда-то тяжеленную ручку-перо и безупречным каллиграфическим почерком выписывает на бумажной страничке с меню цифры своего телефона.

Тем временем подваливает подкрепление в виде товарища с бакенбардами, который решил поведать мне, какие развлечения меня ждут в Шанхае. У него явный артистический талант. После каждого номера он сам себе аплодирует. Лучше всего ему удаются скачки. Думаю, теперь можно будет не смотреть оригинальные.

Дед пританцовывает вокруг со счастливым детским смехом. Бумажка с номером его телефона и непонятными дополнениями лежит передо мной. Ну хорошо, господин Чэнь. Не стану портить тебе твою отцовскую радость. Желаю всех пяти видов китайского счастья вашей семье¹². Ни одним меньше.

Тайань, ноябрь 2016

Девочка-бутон

Она дочка Гуо-лаоши, моего учителя по йоге. Она красива, как все восьмилетние дети. Это возраст, когда ты стоишь на пороге разумной жизни и ещё не искалечен её противоречиями. Время свободы. Наверняка есть народы, у которых дети проходят инициацию в этом возрасте. Если мне приведется стать богиней, я бы хотела всегда быть восьмилетней. Привет, Ли Мын.

Что значит её имя? – спрашиваю я. – Силу, – отвечает отец по-английски. – А второй иероглиф? – М-м… не знаю, как сказать по-английски. Похоже на красоту. …Девочка немного отворачивается и смотрит на меня испытующе – верю ли я в её мощь. Это, – продолжает он, весь озаряясь, по-китайски, а больше изображая ситуацию с помощью своих гуттаперчевых пальцев, – это как бутон, нет, как росток – нет, как почка – растёт, растёт, наливается силой, и – р-раз! – раскрывается. И девочка-бутон кивает, хлопает ресницами, розовеет.

Я уезжаю в Шанхай на три недели учить китайский, спрашиваю, нужно ли замораживать мою клубную карточку. Су Линь Чжи, Администратор (да, та самая, которая всё подсовывала мне шкафчики номер четыре и номер четырнадцать¹³ – а после моего новогоднего торта пошли восьмерки, шестерки¹⁴ да прочие подарки), и Гуо-лаоши, и его дочка-бутон окружают меня. К ним подтягиваются женщины из моей группы. – Чу нали? Чу Шанхай, ма? – Так далеко! (Всего-то три часа на скоростном поезде). Так надолго! За китайским? Чего за ним ездить? – Смеются, не верят, качают головами. – Ты возвращайся к нам, мы будем скучать. – Гуо-лаоши обнимает меня, девочка краснеет.

Ты сегодня слишком много думала во время медитации, – говорит учитель. И показывает снова: вот вода, вот ветер, он дует тихо, но уверенно, он не взметает воду, а лишь чуть касается её. У тебя узел в голове, вот тут, он не дает тебе расслабиться. – Ему не хватает английского, мне китайского, но он прав – и я, в свою очередь, понимаю его на все сто процентов.

Да нет, Гуо-лаоши. Я не думала слишком много, я вообще не думала. Просто я сержусь на одного человека, это он и засел в моей голове, залег там как замерший зародыш.

Ты должна каждый день – показывает, как надо сесть, выровнять спину, расслабить вот здесь, ноги так, а руки эдак, и накинуть на плечи одеяло, и дышать, медленнее, тише, и ещё тише, и ещё, слушать ветер внутри себя. Он улыбается. Он хороший учитель, но улыбается не как гуру. Он слишком красив, слишком любим всеми нами, и в нем есть кокетство. Я думаю, оно пройдет. Хотелось бы, чтобы это было не больно.

Ветер, вода, Шанхай, вдох, выдох, не торопись, О-ли-га, не убегай. Мы будем здесь, гора Тайшан будет здесь, ты можешь не беспокоиться. Север, юг, восток, запад. Ты уже приехала. Ты дома. И тебе совсем не нужно туда к нему ехать. – К кому «к нему», Гуо-лаоши? – Да не знаю я, это я так сказал, просто для примера, – слегка ухмыляется мой гуру.

Попрощайся, малышка. Скажи: бай-бай, О-ли-га. Бай-бай, девочка-бутон. Расти, росток. Не дрейфь. Не отдавай своей свободы. Слушай ветер внутри себя.

Январь 2017,Тайань

Путь домой

Онемевший перед фестивалем весны Шанхай. В этом году новый год пришёлся на 28 января. Обычно это самое холодное время. Но сейчас потеплело, цветут сливы здесь, в парке Лю Сюня¹⁵, и еще много чего цветет, и особенно красиво вот это желтенькими нежными цветами усыпанное деревце… И в городской тишине вдруг запели птицы – не по-воробьиному, а серьезно так, уверенно выводят. В парке Лю Сюня всегда весна и всегда свой уклад – дедули и бабули играют в маджонг и карты, мужички среднего возраста пускают в небо змеев, соревнуются, запрокинув головы c серьезным видом, летательные устройства так высоко, что их не видать. И ещё: бадминтон, шахматы, музыканты с эрху и флейтами, лодки скользят по озеру… А есть чудаки, которые гуляют со своими личными птичками, в клетках. Несут иногда на длинной как коромысло палке три-четыре большие клетки. Тоже традиционная забава. Но это всё в парке. Город же – в летаргическом сне.

…Рабочий люд кинулся по домам – надо успеть в свои городишки, деревни. Северяне едут с юга на север, южане в обратном направлении, центр возвращается к себе. Если она замужем – то сначала с семьей к его родителям, потом только к своим, студенты тоже должны в эти дни быть дома. Вчера ещё народ сновал туда-сюда, вез на мопедах и тащил в охапку коробки с орехами, пакеты с финиками, сушеными мясом, рыбой, грибами, фасолью и чечевицей, канистры масла и соевого соуса, сегодня – они все исчезли, как стертые компьютерной программой. Сегодня они уже дома: чистят крыши, вставляют и моют окна, вывешивают выстиранные одеяла и занавеси; лепят пельмени, готовят прозрачные цветные пирожные няньгао, обменивают рис и мандарины на байджо¹⁶ и пиво, наклеивают на двери обережные надписи.

Магазины наглухо закрыты. Закрыто и последнее кафе, в котором мы с Антоном вчера ужинали. Опущены рольставни. Над пустой, как в фильме ужасов, улицей, громоздится группка застывших подъемных кранов. Они как нескладные подростки, которые переговариваются, где бы стрельнуть выпить и закурить. В метро мигают только огоньки турникетов. Дремлет служащий на досмотре. Отдаленный гул поезда вселяет надежду, что я не сплю и когда-нибудь смогу покинуть этот брошенный город.

Поезд приходит пустым. Куда он повезёт меня? Схема внутри вагона не светится как это бывает обычно. Объявлений нет. По вагону на коленях продвигается молодая женщина, она поёт в микрофон (больше дышит) и собирает милостыню. Сесе, сесе, сесе¹⁷… – разносит эхо.

На вокзале снова, откуда ни возьмись толпа, люди с красными коробками и пакетами, с детьми в красном. Они улыбаются, суетятся. Да, мама, мы нормально, мы уже на Хунтьяо. Я спускаюсь на платформу и сажусь в поезд. Через пару остановок – в Сучжоу? – почти все выходят, а я еду дальше в поезде-призраке. Свет приглушен. Не замечая меня, проводница собирает мусор, а потом моет вагон, слушая плеер. Объявления не совпадают с порядком станций, хорошо, что есть бегущая строка на пиньинь.

Сейчас я заеду к себе в Тайань, провинция Шаньдун, переночую, соберу вещи и дальше – в Пекин, в аэропорт, в Москву… Так же, как все они, муравьишки, объединенные общим инстинктом, – не понимая, отчего меня вдруг вышвырнуло из моего резона и расписания, – я разворачиваюсь к своему полюсу притяжения, я тороплюсь домой. – Ты же сказала, что собираешься в Японию? Во Вьетнам на пляж, в Сингапур, Лаос, Мьянму, все под рукой же… – Но я ломлюсь на родину, теряя деньги, рассыпая картину будущего как паззл.

..Из других вагонов одновременно со мной выгружаются еще несколько человек. Мы семеним друг за другом по тёмной платформе к магически синему тоннелю. За мной покровительственно присматривают два моего возраста китайца. На площади пустынно, дорожка к автобусу перегорожена загородкой, очередь из такси, обычно такая длинная, насчитывает всего две-три сомнительного вида машины. Таксисты обступают меня с хищным видом. Бандитские морды предвкушают наживу. – Сто двадцать юаней! – требуют они. – Тридцать! – я топаю каблучком, и так на пять юаней больше, чем обычно. Новый год же! – гудят разбойники, сжимая оцепление. – Ладно, сорок! И больше – ни за что. – Её одну только придется везти. В новый год! За сорок, а? – толкают друг друга плечом водилы. Я же совершенно реально собираюсь уходить – туда, на шоссе, где уже кто-то жжёт новогодний костер. Их жгут тут прямо на тротуарах – те, вероятно, кто победней, и не может купить петарды. – Хао де¹⁸, – соглашается один, – давай за сорок. Только посиди две минутки, я сейчас. …Минут через двадцать я просыпаюсь и хочу возмущаться. Но мой водила поймал кого-то и подсаживает к нам. Поехали. Затащив машину в какие-то тущобы и высадив парня, водила оглядывается на меня, зубы его мрачно поблескивают в темноте. В городе тьма, которую тут и там взрезают рассыпающиеся охапки салюта. – Счастливого нового года! – говорю я, когда таксист вытаскивает мой чемодан. Он расцветает, с веселым ревом срываясь с места, машет мне рукой и радостно сигналит. Бреду к подъезду под отчаянным обстрелом.

…Как длинна она бывает – дорога домой! Я миную эти реки с баржами, эти рапсовые желтые поля, неисчислимые квадраты искусственных рыбных прудов, теплиц, персиковых садов, а потом уже начинается север и земля замерзла, и опять река и там горы одни над другими – или это облака так зарифмовались… Я хочу к моей луне, под мои созвездия! Увидеть наши заиндевевшие берёзки, наших снегирей! И через эти каналы, тоннели, развязки, мосты, руки с неправильными билетами, через разинутые рты – строй чужих наречий, через абракадабру адресов и расписаний, чертовых каких-то трансферных пересадок и десятиэтажных линий метро, захлебываясь инстинктом – домой! Добраться, доковылять, дотянуть, приткнуться, прижаться, обняться со своими, припасть, при- и преклонить.

Пока вокруг тебя опять не затанцуют львы¹⁹ и чванно не прошествуют на ходулях вельможи в шелковом платье вперемежку с рыбаками в широких штанах²⁰.

Пока фонари последнего праздничного дня²¹ не зажглись и – читай – не погасли…

27/28 января 2017, Шанхай-Тайань