Читать книгу: «Другая химия», страница 2

Я с усилием вынырнул из предчувствия приступа: это просто часть меня сопротивлялась правде, не хотела знать, что скажет старомодный детектив. Неужели его слова могли бы что-то со мной сделать, изменить меня? И наука, и мифы говорят о том, что это невозможно.

Но почему же меня охватил… мандраж? Точно, то самое слово. Я чувствовал, что справиться с ним мне сейчас не под силу, и лишь я отвлекусь, как опять соскользну в болезненную реальность приступа, в галлюцинации о шипящей бумаге и раскалённом карандаше.

Я закурил и сел рядом с окном, ожидая приезда Здрановского.

Когда корни вырывают из земли, и они лишаются питания и тепла.

Когда наступает вечная ночь, и листья лишаются света.

Когда приходит бессмертная зима, и ветви промерзают насквозь.

Что тогда происходит с деревьями? Что тогда происходит с нами?

Мы пытаемся выжить, становимся чем-то новым, адаптируемся. Но, в конце концов, когда мир начинает побеждать наши короткие маленькие жизни, мы понимаем, что стоило делать совсем другое.

У меня болела голова, болели пальцы, болели глаза, но я не давал приступу начаться, сопротивляясь накатывающему, как прибой, ощущению нереальности мира. Я мало чего знаю, но в тот момент я знал точно, что нужно ждать моего частного детектива в ясном сознании.

Я курил сигареты одну за другой, не чувствуя дыма.

Здрановский добирался ко мне уже четвёртый час. Откуда он едет, в конце концов?

Слова просились на волю.

Не лучше ли сжечь всё сразу и наблюдать, как языки пламенеющей жизни лижут небо?

Этот огонь отогреет ветви. Этот огонь заменит солнце для листьев. Зола от прогоревшего топлива послужит удобрением для корней.

Не лучше ли включить свою жизнь в вечный круговорот, так, чтобы осталось что-то важное от тебя? Расходуя мир по капле, просеешь важное сквозь пальцы. А нужно, чтобы оно задержалось на их кончиках.

Где мой детектив? Мне уже совсем худо, совсем…

Я никогда раньше не удерживал приступ так долго… Я повторил это мысленно, медленно: никогда раньше не удерживал приступ так долго… И тут же вспомнил, что не курю и что в моём доме нет и никогда не было сигарет.

Позже Здрановский рассказал мне: он выехал с другого конца города, долго пробивался через пробки и когда всё-таки добрался до моего дома, нашёл меня без чувств. Это не походило на обычный приступ: во время приступов никто из нас не теряет сознание в привычном смысле слова, оно просто «делает шаг назад», давай волю странному «дыханию», запертому внутри нас. У меня же случился настоящий обморок.

Здрановский говорил, что увидел меня лежащим на полу, рядом с приоткрытой входной дверью, в таком положении, как будто я подполз к ней, извиваясь при этом от боли. Левая моя рука была прижата к боку, правая вытянулась в сторону двери, ноги были согнуты в коленях и подтянуты к животу, а туловище изогнулось под странным углом. Здрановский испугался, что всё это – результат судорог, может быть, предсмертных.

Вытащив меня из квартиры и погрузив в автомобиль, он помчался в ближайшую клинику. Так что очнулся я уже на больничной кровати, чувствуя оглушающую слабость и жуткую жажду. Рядом сидел Здрановский, покорно ожидая, когда проблемный клиент придёт в себя. Однако я открыл глаза на минутку, как мне кажется, а потом снова провалился в сон. Думаю, на месте детектива, я бы уже десять раз пожалел, что связался с таким беспокойным делом.

Спустя два дня, когда я снова обрёл способность вести внятные беседы, мы с ним прогуливались в маленьком больничном парке – на три аллеи и десять скамеек. Отгороженный от соседей высоким каменным забором, парк был тихим и казался кусочком пригорода. Мы сели на одну из нагретых солнцем деревянных скамеек, и Здрановский рассказал мне о том, что же он выяснил.

Полицейское расследование закончилось быстро: врагов у покойного не нашлось, эксперты, в свою очередь, не обнаружили признаков насилия и пришли к выводу, что Третьяков, скорей всего, оступился. Пожилой человек, первый час ночи, не слишком-то хорошо освещённая лестница – чего ещё ждать?

Здрановский был с этим согласен. В любом случае, его больше интересовала жизнь доктора, чем обстоятельства смерти. Благодаря тому, что следствие закончилось очень быстро, полиция не успела добраться до бумаг Третьякова – они так её и не заинтересовали.

А Здрановского – напротив. Он посетил наследницу покойного – воспитанницу из «растений», о которой доктор заботился многие годы.

– И видят боги, – заметил мой детектив, – ей это нужно. Редко когда встретишь такое застенчивое, закрытое, неприспособленное к жизни существо. Вокруг неё как будто воздух сгущается от страха, настолько тяжкое её с людьми разговаривать, – он с сочувствием покачал головой.

Доктор Третьяков много лет проработал в приюте для детей-«растений», потом вышел на пенсию, жил тихо и мирно, никаких научных исследований больше не вёл, по крайней мере, о них не было известно. Да и документов в его доме оказалось с гулькин нос, что бумажных, что в памяти старенького ноутбука.

– Бедная девочка разрешила мне ознакомиться со всем в кабинете Третьякова, даже не спросив, зачем, – сказал Здрановский. – А потом, когда я нашёл кое-что важное, просто отдала мне это. Всё, что её интересовало: когда же я уйду, а она сможет вздохнуть спокойно?

Он вновь покачал головой:

– Никогда раньше доказательства не доставались мне с такой лёгкостью. Удивительное дело вы мне поручили.

Здрановский посмотрел на меня: от взгляда тёмно-серых, уставших глаз у меня вдруг мурашки побежали по спине. Он что-то прочёл в тех бумагах и теперь ждал, ждал, что я сам признаюсь, расскажу ему то, что должен был.

Да вот только я по-прежнему не знал, что именно должен рассказать.

– Вы в самом деле не знаете этого человека? – спросил Здрановский, не сводя с меня взгляда, словно душу желал прочесть.

– Нет, – ответил я. А в горле пересохло, будто я врал.

Он выждал мгновение – и поверил мне. Вздохнул:

– Вам нужно прочесть то, что прочёл я. Ничего более странного мне ещё видеть не доводилось.

***

Эти бумаги Третьяков, должно быть, и не особо прятал: всё равно постороннему человеку они никаких особых тайн не раскрыли бы.

Здрановский выложил на письменный стол в кабинете Леонида двенадцать тощих папок с заметками. Во всех сверху лежало по краткой анкете, и очевидно становилось сразу, что речь в каждом случае шла о «растениях». Или почти в каждом – на трёх анкетах стояли большие знаки вопроса в правом верхнему углу. Помеченные вопросом папки были сколоты скрепками с другими тремя попарно, и получалось как будто, что речь шла о трёх парах и шести одиночках.

Никаких имён в анкетах не упоминалось, но каждая папка, всё же, была озаглавлена то ли псевдонимом, то ли прозвищем. Сведения приводились в анкетах скудные: кое-что из биографии, особенности проявления «чужого», выбранный вид деятельности. Ещё в папках лежали и листы с заметками, обрывками фраз, схемами.

– Он много думал об этом, – заключил Здрановский. – Это, очевидно, что-то вроде рабочих памяток. И я думаю, должны быть где-то более полные данные, так сказать, нормально оформленные. Но я в квартире доктора я их не нашёл, ни в каком виде.

Леонид машинально кивнул: он почти не слушал, перебирал папки и всё не мог поверить в то, что видит. Третьяков изучал этих людей – эти «растения», возможно, что и не один год. Вон, в анкетах стоят даты первых встреч, все разные, с самой старой десять лет уже прошло.

– Я почитал всё это, – детектив открыл блокнот, пролистал пару страниц, – кое-кого можно узнать легко, но таких меньше половины. Остальных нужно вычислять. Вот на эту гляньте.

Детектив подвинул Леониду папку; анкета в ней была озаглавлена «Поэт». Перелётов начал читать, и вскоре у него вырвалось сдавленное:

– Ох, Первый…

Здрановский бросил на него странный взгляд.

– Это я, – мертвенным голосом произнёс Леонид, – смотрите… вот…

Детектив кивнул сочувственно:

– Именно так я и подумал. Видите дату?

Леонид видел, конечно же. Несколько лет назад.

Несколько лет он знал Третьякова, встречался с ним. Проходил лечение?

У него как будто закружилась голова, он осторожно положил свою папку на стол, потом открыл ту, что была с нею сколота. Ничего там не нашлось, кроме анкеты: знак вопроса, псевдонима ещё нет, три непонятных значка и дата первой встречи, так, очевидно, и не состоявшейся. Ведь назначена она была через два дня после смерти Третьякова. Доктор только-только собирался приняться за это «растение» и не успел.

– Почему шестеро разобраны по парам? – спросил Леонид.

– Они связаны, – ответил детектив. – По всему выходит, что связаны. Я сравнил данные – совпадают даты, да и по некоторым признакам я сделал вывод, что это пары. В смысле отношений.

Леонид дёрнулся, поднял на него круглые глаза:

– Что? – спросил хрипло.

Здрановский вздохнул:

– Да, я вижу, вы не знаете, кто она… или, простите, он?

Не дождался ответа и продолжил:

– Можно предположить, что именно по этому поводу вы так много звонили Третьякову некоторое время назад.

– Можно, – тихо согласился Леонид.

Он бы хотел объяснить Здрановскому, что сейчас чувствует, но вряд ли бы смог: в его сердце извечное одиночество отгрызало свою когтистую лапу, и кто-то шёл по стеклу, оставляя кровавые следы, и «чужой» вздыхал и ворочался, а из его метафорических глаз текли слёзы. Всё, что он мог, это сжимать обе папки в руках, надеясь, что каким-то чудом зашифрованная в них память через линии на ладонях перетечёт обратно ему в голову.

– Это не единственная почти пустая папка, – Здрановский взял ещё две. – Вот тут одни намёки и лакуны, даже даты друг другу противоречат, я ничего не смог понять. Да и называется она «С.Т.М.», я даже не поручусь, что это инициалы, может быть что угодно. А в этой, – он раскрыл вторую, помеченную как «Тень», – даже не анкета, а три даты и вот…

Он протянул Леониду фотографию: кусок стены старого дома – совершенно зловещего вида. На обратной стороне – дарственная надпись, но без подписи.

– Пока не разбирался, что за здание и что это всё значит, – Здрановский закрыл папки и отложил их вместе на край стола слева от себя.

Потом осторожно вытянул из рук Перелётова «его» папки и положил в другую сторону:

– Здесь будут те, кого мы точно знаем.

Леонид хотел закричать: нет, не знаем, не знаем, там же… она! Мы должны найти её… а может и его, я не знаю! Но даже рот раскрыть не получилось. А детектив продолжал сортировку:

– Из этих двух пар, – он взялся за сдвоенные папки, – одну я опознал. Это явно Великий Боне, вряд ли кто-то ещё.

Леонид покорно прочёл анкеты и вяло кивнул:

– Да, – слово это далось ему проще, чем он думал. – И Леди Александра.

Детектив нахмурился, и Перелётов пояснил:

– Он зовёт жену так, всегда. Леди Александра.

– Не знал, что она тоже «растение».

Леонид покачал головой:

– Нет… я не знаю, но… да нет. И тут же – вот, знак вопроса. Что бы это ни значило…

– Хорошо, – Здрановский положил папки Боне на правый край. – Давайте разбираться с остальными.

Ещё одну пару ни детектив, ни Леонид узнать не смогли. Зато из одиночек оба опознали Лео Бомбу – как и с Виктором Боне, здесь ошибиться было невозможно. Перелётов неожиданно – или уже ожидаемо? – понял, что ещё за одной анкетой скрывается Марианн Дефо.

А Здрановский неохотно ткнул в другую папку и произнёс:

– Этого я тоже знаю. Ричард Мендоуз, шут гороховый, – в его голосе было столько презрения, что Леонид даже поразился: совсем не похоже на спокойного и выдержанного Здрановского.

А тот пожал плечами и пояснил:

– Вы-то о нём вряд ли слышали… Богатый бездельник, воображающий себя духовным наследником Шерлока Холмса и Александра Кроули, одновременно. «Искатель странного», что б его приподняло и шлёпнуло.

Леонид догадался, почему Здрановский злится: если «растение» возьмётся за что-то, да хоть и за детективную работу, наверняка много крови попортит конкурентам.

Больше они никого узнать не смогли, даже воспитанница доктора, первая кандидатка на объект его исследований, ни под одно из оставшихся описаний не подходила.

– Семьи у неё нет и не было, – делился детектив добытыми сведениями, – работает в издательстве, подбирает иллюстрации к альбомам по искусству, туристическим справочникам, энциклопедиям, по возрасту на «С.Т.М.» не тянет, дата первой встречи там уж больно старая. Да и знакомить её с Третьяковым вам, очевидно, надобности не было, так что пустая папка тоже не её. Разве что это фото…

Он вертел в руках картинку с домом.

– Иллюстрация? – осторожно предположил Леонид.

– Скорее авторская фотография, – ответил Здрановский. – Мастерски выполненная. Не её род таланта. В любом случае, я с ней уже беседовал. Можно было бы предположить, что она знает что-то и скрывает, но… Ей очень тяжело общаться с людьми, она так мечтает, чтобы посетитель оставил её в покое, что говорит всё время правду – на выдумки у неё нет сил. Она ничего не знала о работе бывшего опекуна… Знаете, – он слегка понизил голос, как будто их могли подслушать, – люди, о которых здесь идёт речь, весьма необычны. Лео Бомба, Великий Боне, его ученики. Даже этот шут, Мендоуз, – заметная личность. Третьяков по мелочам не разменивался, простите за прямоту. В общем, эта фотография означает, что искать нам нужно именно фотографа, причём очень необычного. Считайте это профессиональной интуицией.

Здрановский вернул фотографию на место, отложил «неопознанные» папки в левую кучу и подвёл итог:

– С этим будем работать, а эти шестеро… – он снова скривился, глядя на папку Мендоуза, – точнее пятеро, поскольку один из них – вы. Эти пятеро что-то могут знать.

– До Бомбы так просто не добраться, – сказал Леонид, – я его не знаю. А Марианн…

Он прикрыл глаза, вспоминая, когда говорил с ней последний раз.

– Я не знаю, где она сейчас. Я напишу ей…

– Господина Мендоуза оставьте пока, – почти спокойно произнёс детектив. – С ним дело лучше не иметь, если только нужда не припрёт. Будем надеяться, всё выяснится раньше.

Леонид кивнул:

– Значит, Марианн… и Виктор с Леди Александрой.

Он не сказал этого вслух, но его мучил вопрос: было ли лишь диким совпадением, что они трое – Виктор, Марианн и он сам, оказались замешены в таинственных исследованиях Третьякова? Или, напротив, не бывает таких совпадений, и дело в том, что задолго до встречи с доктором они уже были связаны общим прошлым?

Старик

Дом он тоже помнил хорошо: по четыре комнаты на этаже, над последним – световой фонарь в полкрыши, отсюда, с улицы его не видно. Узкая лестница. Кабинет и библиотека. И они, ученики Виктора – значительно моложе, чем сейчас, и, может быть, более вдохновлённые, и уж точно – не растерявшие ещё надежду.

Впрочем, это он скорее о себе, чем о других.

Перед воротами дежурили три девицы. Нет – он пригляделся – две девицы и одна дама лет сорока пяти. Поклонницы творчества Великого Боне. Никогда их не смущала ни разница в возрасте, ни его крепкое семейное положение, ничего. Они ждали и будут ждать, зачарованные, смущённые его стихами, уносящими разум далеко, в неведомые страны, к берегам других миров.

Леонид и сам был влюблён в эти стихи, чего скрывать, иначе не пошёл бы на отчаянный поступок: в семнадцать лет, почти сбежав из дому (никто не стал бы его удерживать, но и разрешения он не спрашивал), отравился в другую страну, не зная толком языка и нравов, ведомый только одним – стихами человека, что понимал его душу.

Как это было возможно, юный Леонид не знал. Но никогда ни до того, ни после не встречал он слов, что так точно описывали бы его собственные мысли и чувства. И он постучал в закрытые двери – метафорически, ведь то были ворота, а не двери, и стука бы никто не услышал, конечно, там был домофон. Сказал всю правду: кто он, зачем приехал, и замер, ожидая отказа.

Его впустили.

Это стало единственным чудом в его жизни.

Леонид сделал шаг, посмотрел по сторонам: машин не было, и он перешёл дорогу. Поклонницы Боне тут же вывернули головы, проверяя, кто смеет приближаться к храму их любви.

Перелётов тоже скосил глаза на женщин: разные – и по возрасту, и по внешности, и, кажется, по социальному положению, на руке одной девушки блестит золотой браслет, на одежде второй – пыль дорог, без всяких метафор. Но зато в глазах у всех троих одно и то же выражение. Леонид однажды видел такое очень близко: и у него тоже была фанатичная поклонница. Сначала её присутствие его радовало, только позже он понял, какую ошибку совершил. Он думал, она останется с ним, думал, это будет то, чего он так искал, но дело-то было не в ней, с ней-то всё было в порядке. Это он, как обычно, не мог ничего дать человеку рядом – ни чувств, ни слов, одни сомнительные телодвижения. Она думала, что избавит его от кривизны, поможет ему, спасёт, вылечит, но, конечно, ушла ни с чем.

Боне всегда был более гуманен: просто не обращал на поклонниц внимания. И они уходили разочарованными, но не вычерпанными до дна.

Леонид давно уже не был в этом доме и, как и четырнадцать лет назад, не ожидал, что его пустят. Но он назвал своё имя и в полотне ворот появилась щель калитки.

Сад не изменился. Должен был – годы прошли, но Леонид не увидел разницы. Сначала решил, что забыл просто, как тут всё выглядело раньше. Но вот мелькнула справа по-прежнему ярко-красная, коническая крыша южной беседки; там они, ученики Боне, читали друг другу написанное, а потом плевались ядом, с наслаждением втаптывая друг друга в грязь. Как будто то, что они создавали, могло быть исправлено. Как будто оно выходило из-под их пера, а не из выдоха «чужих».

Боне учил их не поэзии или прозе, он учил их жить среди людей. Говорить с «чужим». Слушать его.

Быть не такими несчастными.

Марианн это явно удалось лучше всех. Она не просто приспособилась, она вела жизнь, о которой Леонид мог бы только мечтать. Всегда среди людей, а не на отшибе. Ему бы её способность быть такой… быть настолько человеком. Ему и тогда это удавалось не очень, а уж теперь-то…

Он вспомнил, как увидел Марианн впервые; это случилось в той самой беседке, Боне привёл его, чтобы познакомить с остальными. Июльские сумерки были полны звуков: птичьи трели, одинокое кваканье безумной лягушки, польстившейся на «пруд», шорох листьев. Марианн тогда было двадцать, она смотрела насмешливо, вытягивала губы, как будто пыталась присвистнуть: смотрите-ка, нам привели новую жертву. Там были ещё двое, но их Леонид вспомнил с трудом: они очень быстро исчезли из компании, а вместо них появились другие. Так случалось часто: мало кто из учеников оставался надолго, большинство растворялись в сумерках. «Растения», к которым Боне рано или поздно терял интерес, будто разочаровывался в них. Кто-то был более талантлив, кто-то менее, но со временем Леонид начал подозревать, что Виктор искал что-то определённое. Взаимопонимание, может быть. Тот же уровень душевной боли.

Большинство учеников, получается, не так-то уж и страдали. Странная и нелепая мысль. Но как бы то ни было, только Леонид с Марианн и задержались надолго. На годы: ученичество давно закончилось, а они всё встречались, приходили в гости к Виктору и Леди Александре. А потом всё равно разошлись в разные стороны, общаться не перестали, нет, но случалось это редко. А теперь – дожили! – Леонид даже не смог связаться со своей старой подругой. Все телефоны, почтовые ящики, мессенджеры – всё осталось глухо к его сообщениям. Марианн как будто пропала.

Поэтому он здесь: идёт разговаривать о странных вещах со своим старым учителем. Но если не с ним говорить о таком, то с кем ещё? Виктор поймёт, он всегда понимает.

Его проводили в кабинет, и тут Леонид впервые заметил перемены: не было электрической пишущей машинки, конечно, вместо неё на антикварном письменном столе лежал ноутбук. Пыльный, как будто к нему не прикасались неделю. Занавески изменились, и стены стали другого цвета, и книги, всегда наводнявшие полки двух высоких стеллажей, поредели. Время не тронуло парк, но отыгралось на кабинете.

Чаще ученики собирались в библиотеке, но иногда и здесь. Притаскивали пару стульев, отодвигали от стены журнальный столик, сбрасывая с него распечатки, ксерокопии, газетные вырезки. И Леди Александра приносила чай. Всегда только она, потому что никто из прислуги не смел заходить в кабинет Боне.

У Леди Александры, всё ещё очень красивой, волосы к тому времени поседели полностью, и свет ламп делал их почти золотыми. Она двигалась медленно, плавно, в каждом её жесте было что-то, отчего замирало сердце. Во взгляде бледно-серых глаз всегда светилась улыбка. Даже сейчас, вспоминая жену Виктора, Леонид почувствовал дрожь: он прекрасно понимал, почему Великий Боне влюбился в Александру ещё в юности и никогда больше с ней не расставался. Прекрасная романтическая история, которая так нравилась журналистам и читателям.

И, наверное, не очень нравилась поклонницам Виктора.

Леонид понял, что подсознательно ждёт: отворится дверь, и в кабинет войдёт Леди Александра с подносом – небесно-голубые чашки и чайник, вазочка с маленьким шоколадками, прозрачная сахарница и стеклянный молочник.

И когда дверь открылась, он сперва решил, что каким-то образом перенёсся в прошлое: эта женщина, нет, даже девушка, могла бы быть Леди Александрой, только лет пятьдесят назад. Но через секунду Леонид уже понял: не так-то они и похожи, жена Виктора и вошедшая девушка. Его ввели в заблуждения такие же бледно-серые глаза, а главное – движения. Плавные, зачаровывающие, заставляющие следить за ней чуть дыша. Но в остальном она больше напоминала мать – дочь Виктора и Александры.

– Вера, – произнёс Леонид. – Здравствуй.

– Добрый день, – тихо ответила она. – Не думала, что ты меня сразу вспомнишь.

Да и он такого не ожидал, и в первую очередь – вообще её тут увидеть. Раньше Вера, тогда ещё тихая, застенчивая девочка-подросток, иногда приезжала в дом деда. Но сколько раз Леонид встречал её? Не больше десятка, и это было достаточно давно. Нет, дело именно в том, что она похожа и на бабушку, которую он никогда не забудет, и на мать, которую из памяти тоже так просто не сотрёшь, да и скандальные фотографии Таисии по-прежнему – хиты жёлтых новостных порталов.

– Я пришёл к Виктору, – Леонид почувствовал себя глупо, как только произнёс это. Конечно, Вера знает, зачем он здесь, ей уже передали.

Она качнула головой, сделала ещё шаг вперёд: на её лицо упал луч света. Леонид смог лучше её разглядеть: она казалась усталой, потерянной и печальной.

– Что-то случилось? – спросил он. И уже знал ответ:

– Да, – Вера подошла ещё ближе. – Как хорошо, что ты пришёл. Как будто почувствовал, что должен.

– Он любил тебя больше всех остальных учеников. Не произносил этого вслух, но все знали, – Вера держалась за ручку двери в спальню деда и продолжала говорить. А Леонид всё ждал, когда же она позволит ему войти.

– Понимаешь, – она волновалась, путалась в словах, – такого не было раньше, никогда. Сначала ему было нехорошо – дней десять это длилось… я не знала, а то бы позвала врача… А потом страшный приступ, затяжной, как раньше, в молодости – так сказала мама. Как только приступ закончился, дед… он упал без чувств. Вышел к нам – мы пили чай, я, Маттиас, мама… и упал, просто упал и всё… Это было два дня назад.

Она замерла. Леонид пытался вспомнить, кто такой Маттиас… один из внуков, кажется, кузен Веры.

– Упал, – повторила она и как будто задумалась, потом вздрогнула:

– Бабушка умерла, пока у него были приступ. Не проснулась. Не мучилась. Мы не говорили ему, но, по-моему, он знает…

Наконец, она впустила Леонида в комнату: тяжёлые бежевые шторы едва приоткрыты, через узкую щель форточки проходят запахи из сада; смятая, посеревшая постель и Боне – выглядит на все свои годы, подумал Леонид, а ведь всегда казался моложе. Морщины, редкие белые волосы, прерывистое дыхание.

– Врач ничего путного не сказал, – едва слышно прошептала Вера, и старик тут же открыл глаза. Посмотрел на них и, кажется, узнал Леонида, тяжело приподнял руку, слабо махнул ею и уронил обратно на постель.

– Здравствуй, Виктор, – пробормотал Перелётов, подходя ближе. – Я…

«Я пришёл выведать у тебя, кто такой доктор Третьяков. И как мы с ним связаны. И что ты замутил на старости лет, ведь это наверняка ты, ты всегда что-то придумывал, ты был таким особенным, великим, лучшим из нас». Ну конечно, этого он не скажет, не сможет даже последнюю часть осилить, слишком личное, стоит только подумать об этом, как горло сжимает кольцо боли.

– Я рад тебя видеть, – наконец выдавил Леонид. – Видеть… пока…

Старик перевёл взгляд в окно, сглотнул и просипел – ломким, задыхающимся голосом:

– Отдай… ему, Вера.

– Что, дедушка? – она тут же склонилась над ним. – Чего ты хочешь?

– Отдай ему… это для Лео, – в его голосе даже сейчас чётко прозвучали требовательные, упрямые нотки. Он снова махнул рукой – теперь в сторону окна. И Леонид, и Вера невольно проследили жест, но что именно имел в виду Виктор, было не понять.

– Бумаги… последние слова… воля – ему, – прошептал Боне. – Подарок…

– Я поняла, – быстро согласилась Вера. – Хорошо. Я отдам. Хорошо, не беспокойся…

Виктор прикрыл глаза, шевельнул губами, успокоился.

– Пойдём, – Вера потащила Леонида прочь. – У него так мало сил… он…

Перелётов ещё успел увидеть: его учитель на смертном одре – ведь именно так, пусть отдаёт дешёвым пафосом, но ведь правда – тонкий луч света падает на левую руку, пальцы едва заметно дёргаются, будто пытаются в последний раз сжаться в кулак. Дверь спальни закрылась.

– Оно в кабинете, – Вера продолжала его тянуть, в ней жила лихорадочная, нервная энергия. – Его последние записи, с последнего приступа. Он писал в спальне, на подоконнике, он такой широкий, как раз… да…

Они почти влетели в кабинет, так сильно тянула его руку Вера. Стоило ей только отпустить его, как он почувствовал нечто странное: будто в солнечный день вдруг подул ледяной ветер, и тут же всё стало замерзать. И его тело тоже покрылось мурашками, вздрогнуло, сжалось от холода.

Леонид встряхнул головой: после недавнего страшного приступа организм иногда выдавал такое… такие реакции. Ничего, сейчас пройдёт.

– Держи, – Вера уже протягивала ему несколько листов, исписанных, исчёрканных, как всегда разобрать, что там Боне создал во время власти «чужого», было непросто.

– Ты читала это? – спросил Леонид.

– Да, – ответила она. – И ты прочти.

– Сейчас?

Вера кивнула. Так, что он не посмел возражать.