Читать книгу: «Дом с Луною. Рассказы», страница 2

Сестра, Машка и три котёнка

Это история августа 88-го, когда жернова больших событий приходили со скрипом в движение, а мы, малые частицы большой умирающей страны с талонами на мыло и сахар, с очередями и полуночными дерзкими телевизионными новостями, с удивлениями и принятиями других правил жизни – мы, моя странная, талантливая и, что уж там, невезучая семья, любовались закатами, дождями и наступающей осенью.

В тот год в мае у сестры с мужем родилась дочь. В это же время мама лежала в больнице, я, подросток, каждый день ездила к ней, возила кое-как приготовленное на передачи, потом через город шла к роддому сказать привет маленькой племяннице.

Безденежье. Завершение учебного года. Мы с младшим братом предоставлены сами себе. Хаос тех дней я не замечала – это была моя жизнь, где находилось место мечтам, слезам, детским рисункам и книгам – книгам взахлёб, до утра. Казалось, ещё немного, и к порогу лягут звёзды, я вышагну на палубы лёгких кораблей под парусами, мир вокруг станет светел, и прекратится бесконечный дождь.

Дождь шёл всё лето. А потом наступил август, когда маму выписали домой, и Саша, муж моей нерасторопной мечтательной сестры, наконец-то вернулся с гастролей – больше не нужно было просиживать с нею дни напролёт, и я освободилась для последних детских игр во дворе. Под ногами шуршали огромные тополиные листья и маленькие берёзовые, мы входили в хлопоты о школе, шныряли по магазинам, встраивались в очереди и обсуждали что-то своё. А история жизни сестры становилась всё более независимой от нашего дома.

Итак, поздний август. Сестра прогуливается с колясочкой, в которой спит-посапывает Маша, моя племянница. Старая часть города, вековые тополя, близость парка, пахнет осенью, и сестра с дочей движутся по знакомым ежедневным маршрутам. Недалеко Париж. Это район города, частный сектор, тихий и особенный, в тот момент заселённый цыганами, но Маришу тянет туда, и позже они станут там жить.

Как раз тогда в городе начали очищать улицы от домов-развалин, поэтому сестра катила коляску по дорогам известным, но меняющимся часто. На очередной груде бывшего дома тройное «мяу» в пятнышках и полосочках, совсем маленькие котята без кошки. А дальше случилось то, за что я безмерно уважаю свою сестру.

88-й год – это ещё не памперсы. Сменные пелёнки в сумке на ремне, сумка – на ручке коляски. Сестра самым естественным образом вытряхивает прокипячёные и поглаженные детские вещи к спящей Машке, блохастых орущих котят – в пелёночную сумку, и домой.

Вечером, наведавшись к ним в гости, я увидела следующее: сидит Мариша в кресле в их коммунальной комнате, кормит грудью дочь, рядом в ногах три серых, чистых и сытых полосатых комочка, которые о чём-то мурчат.

Несколько слов об их жилье. Первый этаж старого деревянного дома, сырость. Потолок под соседским фортепиано в углу просел неимоверно. Проваливающийся пол в санузле, там крыса под досками опять родила, и крысята пищат, как любые дети, искренне и громко. А ещё крысы постоянно оставляют следы на кафельной плитке и раковине и таскают дефицитное талонное мыло. В общей кухне на столе соседки ковёр из тараканов на вчерашних объедках. Сама соседка – выжившая из ума старушка, обрезает бельевые верёвки с пелёнками молодой семьи. Старушка против – против мира, детей, против жизни. Ей очень плохо, так, что не удержать в себе, «плохо» плещет через край, прорывается к живым скандалами и некрасивыми поступками. Таковы будни того времени моей сестры. Поэтому котята – это скорее гармонизация хаоса, чем внесение ещё большей неразберихи в их тогдашнюю жизнь.

Чуть позже, когда те малыши были розданы, на Маришу с Машкой-в-коляске в одну из прогулок выбросили собаку с пятого этажа. Собака упала в кусты, но осталась жива. Конечно, её приняли, начали лечить, дали имя. И ещё была какая-то кошка, уже не помню подробностей. А сестра только тихо улыбалась среди этого перемещения причин и следствий, кормила кого-нибудь, провожала, встречала. Не слушала укоров и насмешек, и всё у неё было хорошо. Правда, перестала петь.

Потом умерла та злая соседка, и ещё сорок дней в их квартире творилась мистика с летающими вазами, бельевые верёвки рвались сами собою, и без особых причин падала посуда.

Она всё-таки надорвалась – чуть позже, жизнь надломила в ней что-то, нежность ушла из голоса, а сила глаз стала беспощадной и холодной.

К ним пришла большая квартира, случился развод и неуход, родился третий ребёнок – сын, произошла пара чудесных исцелений и много ещё чего. Мы отдалились и однажды перестали понимать друг друга. Да и сестра больше никого не спасает, милосердие её сердца истощилось однажды, и родник пересох. Но жалко именно песен, тех, что пропали в конце восьмидесятых. Моя сестра очень хорошо их пела, очень хорошо.

Посылки из прошлого

Любимые песни, книжки. Любимые места: приедешь, а не то, уже не то.

Посылки из прошлого не находят адресатов – мы меняем свой отпечаток в жизни, и нас больше не узнать. Прошлое не различит нас в толпе и пройдёт мимо. Это хорошо.

Я помню тот город как бесконечную череду дождей и серых дней. Холодно, одиноко, и тополя бьются ночами широкими ладонями в наши окна: «уйти… уйти…» Сырая зябкая осень, и я знаю, что никогда не вернусь.

Но…

По приезде сюда через несколько лет я вдруг обнаружила солнечные улицы, фонтаны, речные плёсы и чистые бесконечные пляжи мелкого белого песка. Я шла по городу иноземцем-первопроходцем. Мы с детьми заглядывали в чудные ресторанчики, затейливые кафешки, и, если к нам обращались, чтобы спросить дорогу, я отвечала:

– Мы не местные. Прошу прощения, сами плутаем.

Я с таким рвением постаралась забыть тот город, что теперь терялась на улицах, где когда-то мы играли в следопытов.

Зато мы можем вернуться и прикрыть силой подросших крыльев того, кто до сих пор плачет там, в городе детства среди серых дней, жалкий и никчёмный, маленький в своей огромной беде, из которой хочет убежать, да не может. Обязательно вернуться глыбой света и тепла, отогреть и шепнуть в самый центр своей души:

– Не отчаивайся. Однажды ты окажешься в сияющем солнечном городе с фонтанами и бескрайней рекой. Перестань плакать, возьми карандаши и нарисуй всё это, а я тебе сейчас расскажу ещё…

В тот свой приезд я говорила и со случайными прохожими на улице, и с продавцами в магазинах, даже со своими близкими, которые так и живут там. Все они доказывали мне, что вокруг – серые дни и дождь, и никто из них не знает ни ту реку, ни те пляжи.

Вот что странно.

Собака

Детский двор – место волшебное. Знает каждый, кто уходил из дома и возвращался уже взрослым: приезжаешь, а двор – маленький. И дом твой – маленький. Во дворе играют какие-то дети, а сути их игры ты не понимаешь.

Во двор нашего детства помещалось огромное количество вещей и значимостей, смысл которых был доступен только нам: Космический Корабль, Кракозебра, Поляна Дикарей, Груша «Молодой Кабан». И слова-названия попроще, наш стратегический функционал: За Лабораторией, У Лестницы, Выход На Юбилейный, Гаражи и Гаражники (враги), Труба.

Там случались бытовые ежедневные события, о которых знали только внимательные к мелочам мы, дети – взрослым некогда, они работают, они спешат.

К примеру, каждый день через наш двор около одиннадцати проходила Собака. Через нас все «проходили», потому что центр города и рядом магазины. Этот пёс, овчарка, нёс в зубах самошитую холщовую сумку. У всех тогда были такие. В моей семье их шила сестра, очень красивые, кстати, из своих старых юбок.

Мы, зоркие следопыты, знали, что в сумке у собаки записка с перечнем продуктов и деньги без сдачи, завёрнутые в бумагу. Пёс шёл в магазин «Юбилейный», где подходил к продавцу, а та принимала сумку, складывала продукты, отбивала чек. И тот шёл обратно, снова через наш двор. Ему никто не мешал и никто не грабил.

Всё это было частью нашего тогдашнего мира. Кто был хозяин пса, где он жил, мы не знали, и как-то не подумалось уточнять. Проходила собака, и всё.

Потом мы выросли, разъехались и потерялись. Такого двора больше не будет. Мы и правда были исключительной общностью, на нас даже приходили смотреть из соседних дворов, на наши игры, и об этом как-нибудь потом. Но самым невозможным к повтору, мне кажется, является тот пёс. Всё невозможно: собаки одни не ходят по улицам, им нельзя в магазины, подъездные двери не откроешь лапой. Вопрос, донесёшь ли деньги, даже если у тебя острые зубы. Продукты можно и на дом доставить, для этого теперь есть специальные люди и службы.

Пёс не нужен. Пёс остался там. А вот мы двигаем дальше.

Краешек смерти

Первый класс. Сырая ранняя весна, и мы, дворовые дети, лепим снеговика у подъезда. То есть так: подъезд, узкая проезжая часть и банда местной малышни с другой её стороны.

Все заняты, полны идей, глаза горят. Вдруг – шум, шуршание, какое-то странное и даже глобальное, звук незнакомый и мною не понимаемый. Поднимаю голову: снег на крыше – весь, на всём протяжении четырёхподъездного дома – пришёл в движение. Заскользил широким пластом, лавиной, и я смотрю на это как в замедленной съёмке: над карнизами появилась ледяная корка грязно-серого цвета, выступила на треть метра и стала проседать, дробясь, шорох тихим фоном, всё очень медленно и масштабно.

Кто-то крикнул, отдёрнул за рукав, вроде мы даже кинулись в сторону, но не знаю, разворачивалась ли я спиной – хотелось всё разглядеть и запомнить. Потом нас накрыл грохот. Комки снега, льда и грязи ударили в лицо, следом легла тишина, и вот тогда пришёл вдогонку страх – ведь рухнуло всё это у самых ног, совсем рядом, обдав безжалостной силой, волну которой я тоже успела ощутить.

Через минуту оказалось, что повезло ещё одному человеку – у соседнего подъезда в коляске спал малыш, он уж точно не смог бы убежать. Коляску только присыпало немного, и человечек даже не проснулся.

В том сером бесшумном мире, время – 82-й год, где самое лучшее случалось лишь у нас в головах, придуманное, вычитанное и нарисованное, лёд, лавина, риск были приняты нами как очень крутая реальность. Настоящая почти-смерть. Почти страшно, почти задела. Мы во дворе после этого случая стали героями на несколько дней, десятки раз пересказывая, на каждый новый круг добавляя подробностей.

Но в основе всех повествований это: предчувствие, звук, заворожённость красотой и ощущение силы, значительно большей, чем я, понимание, что повезло свыше, и что смерть есть, но моя, неизбежная, конечно, будет иной.

Ещё в тот день я усвоила, что время – весьма хитрая штука с изумительной вместимостью, где секунды зачастую дороже дней и лет. Очень дорогая и важная в обиходе мера, которую, пожалуй, стоит рассмотреть поближе.

Дорога к маме

Преодоление этой тысячи километров – дорога-мистика, алхимическая необъяснимая метаморфоза. Однажды по молодости я решила, что больше никогда-туда и хватит, уж очень была сильна боль души отвергнутого и несовместимого по крови.

Двери с такой лёгкостью распахнулись наружу, и никто не звал и не причитал за спиною, что сам мир принял и стал домом чередою дорог, комнат и окон. Заклинание о «никогда» продержалось почти десять лет, а потом началось бесконечное возвращение.

Мы все, оттолкнувшись от родительского порога, с радостью стартуем в самый дальний конец вселенной, не зная и не думая, что однажды неизбежно завершим полный круг.

Итак, я еду. Ярче и значимее – на поезде, в чистом фирменном купе. Вагон трогается около полуночи, отрываемся от своего региона, и телефон очень скоро потеряет навигацию сначала одной сим-картой, потом второй. Уже во сне нас окутает соседний часовой пояс, а за окном, если глядеть в ночь, можно уловить момент, как бесснежные наши леса сменятся еловыми, занесёнными первым и лёгким снежком.

Высыпаешься, и в десять утра на выходе с вокзала сразу, только меня и дожидается – в такси-маршрутку, и ещё часов восемь по дорогам всё более неказистым и своеобразным на Север. В пути фоновые разговоры о зарплатах, детях и бензине, больше молчу, и на четвёртом часу, я жду этого, стенд на бетонных столбах, оповещающий о границе, и буквально сразу светлые сосняки меняются на тёмные хмурые ельники в сугробах, проносящиеся деревеньки имеют другой облик, несут в названиях-указателях иной язык и находятся значительно дальше от дорог. Меняется сам масштаб: всё распахивается, и даже небо становится выше. А на плечи вновь ложится тяжесть.

Дорога тишины, мыслей о себе и семье, о любимых людях, холмы, леса, мир. И я в нём, маленькая и никому не известная. Человеческая единица, тёплый огонёк и дочь, которую ждут. А когда начнёт садится солнце – если повезёт, мы увидим прекрасные закаты, но даже пурга в сумерках по речным перекатам и только-только застывающим зимним лугам сказочна и хороша – в закатном солнце я въеду на улицы города, где живёт моя мама. Я снова не узнаю дома и названия этих улиц не припомню, так сильно этот город был мною когда-то не любим, а потому забыт. В дом войду склонившись, ссутулюсь даже. Едва помещусь на кухню. В маминых глазах я по-прежнему мала, неумела и неразумна, что ж, смиряюсь и умаляюсь, не спорю. Мои вещи так и будут лежать по чемоданам, извлекаемые лишь по необходимости, им здесь нет места. Подарки разойдутся мгновенно и тут же забудутся, потому что неважны. А польются слова – в самое сердце дождём, за ними придут слёзы, смех и шутки, куда-то визиты, чай за полночь и фотографии вековой давности, фотографии, на которых те же черты, что видятся из зеркал, и люди с них смотрят какие? Совершающие те же – наши – поступки.

Вот где замыкаются дороги в круги. Или развязываются узелки на память. Когда приходят ответы и рождаются настоящие вопросы, вопросы-ловцы, вопросы, вызволяющие правду из темниц.

Потом, на следующее утро, кладбище. И снова чаи, гости и разговоры глаза в глаза, несколько дней блуждания на самом дне чуланов и потайных комнат души. Отвага, чтобы извлечь и не испугаться; мудрость сердца, чтобы принять; любовь, неистребимая, неубиваемая и обнаруженная там, где, казалось, нет ничего живого – всё есть в её доме. В доме той, кому я дочь. И даже многолетнее моё непослушание – всего лишь её черта и её мне малый подарок.

А вот обратно надо улетать. Скоро, стремительно, с чемоданом подарков и особенных, необычных лакомств. Крылья распахиваются светом и силой, как и прежде, сразу за порогом, как будто спадает груз с плеч. Улетаешь к любимым, к дому, который смогла создать. Я ушла в своё странствие бродягой без денег, талантов, назначения – никем вообще. И выстроила по изначальному проекту души вот это, о чём всегда пелось сердцем: дом с розами и верхушками сосен за окнами, закатами и рассветами в занавесках, в доме дети, семья, творчество, право голоса, сознание.

На этой планете мне теперь есть где сказать: «Ну вот я и дома! Всем при-вет!». И вся-то дорога назад – часа три-четыре, не больше.

Расстояние – это обман. Мы все рядом. И самое длинное путешествие мы совершаем в душе и собственном сердце, когда ищем и находим – наконец-то – себя самого.

Золотые рыбки

Первые года четыре моей жизни – период экспериментально-разрушительный. Любой совет или комментарий взрослых, которыми были абсолютно все вокруг, проверялся мною на практике в обязательном порядке.

– Утюг горячий, бо-бо. Не трогай!

И мама отворачивалась.

Ох ты ж!.. И правда, горячий! Шрам на руке видно до сих пор.

Яйцо хрупкое? Об ковёр. А на дощатый пол? А если взять большую высоту?..

Еда, одежда, звуки, запахи, тело – всё проходило абсолютную проверку на вероятность совпадений с прилагаемой «инструкцией».

К трём годам я перешла к исследованию форм, объёма, трёхмерности и соотношения предметов. Как раз тогда отец привёз из рейса, время тотального дефицита, золотых рыбок. Очевидно, рыбки были маленькими, потому что в трёхлитровой банке на подоконнике их плавало – счёта я тогда не знала – явно больше двух. Очень они мне были интересны, и я рассматривала их бесконечно: нарядные хвосты, плавники, удивлённые, навыкате, глаза, и мне нравился их беззвучный, но оживлённый разговор.

А рядом в широкой жестянке из-под консервов у отца взошла рассада, только-только – к его приезду, плотное множество крохотных зелёных росточков. Отец вечно экспериментировал, мечтал, и вот – что-то там посадил.

Рассада мне тоже нравилась в отличие от мамы. Мама считала отца человеком ненормальным, сосредоточив в нём все причины своих бед. Это означало, что и рыбки, и рассада, смех отца, а заодно и я с братом – все мы были вражеской армией, желающей маме зла.

Меня много ругали. Если бы знали всё, ругали бы больше. В тот день я уже смогла вписать любимую расчёску сестры в щель между дверным косяком и стеной – линии и объёмы. Расчёска вошла точно и ровно и даже переходами цветов не выдавала себя. Я вернула её сестре лет через пять. Кроме того, после истории с расчёской я уже выстригла себе колготки на коленках ножницами старшего брата, а потом красиво распустила петельки почти до стоп. Подралась с братиком, почти нечаянно уронила чашку с киселём. И теперь сидела тихо в поисках новых идей, листая красочную энциклопедию про морской мир.

Да, идея оказалась хороша…

В сообщники сгодился братик, с которым по случаю пришлось мириться. У наших рыбок будет море, водоросли – всё как положено, надо лишь соединить содержимое банки с молодой рассадой.

Если я, бывалый экспериментатор, выдёргивала росточки аккуратно, отряхивая от земли, то братик, неадекватный двухлетка, кидал их с земляными комками, поэтому картинка получилась не самая идеальная – чёрное, красное и зелёное, но рыбок было видно. И я пошла хвастать взрослым – первый хороший поступок за день, как-никак.

Меня никто не тронул. Может, потому, что отец был в доме. Рыбки с подоконника исчезли, и никогда больше в этой квартире не случалось аквариума. Рассады тоже. Чуть позже отец ушёл, не от нас – от дома и мамы. А я со своими фантазиями оказалась в меньшинстве, замолчала и перестала играть в свои детские игрушки.

Лишь к годам девяти я перешла в другую, созидательно-творческую фазу, когда весь мой опыт обрёл противоположный вектор. Нити начали складываться в вышивку и сложное вязание. Растения пошли в руки, и подоконники расцвели розами, бегониями и фуксиями.

Когда я приносила домой что-то новенькое растительное, мама тревожно причитала «как отец!..», иногда добавляя «панаринское отродье». Но терпела, потому что это всё же было красиво.

Рыбкам не повезло.

Мама и слова

Бывало, что проснёшься утром от запахов с кухни, звука воды, наливаемой в чайник. Вставать не хочется, потягиваешься. Рядом – собака моя Ладка. Давным-давно, час назад, принесла презентованный ей мамой кусочек сахара, положила на подушку мне – хозяйке, ждёт. А я отвернулась к стене, чтобы поспать ещё. Это знак, и Ладка, вздохнув виновато, сахар сгрызает. Тут заглядывает мама и, не делая ни секунды перерыва, произносит:

– Поймаешь – твоё счастье.

Кидает яблоко.

Надо поймать, а то будет больно. И просыпаешься наконец.

Мама – мир. У неё фантастические истории, реальные – но фантастические. В маме живёт ребёнок, она – самая младшая и любимая, её баловали и растили старшие братья, этот ребёнок-мама много болела и разговаривала с ангелами, у ребёнка-мамы была всего одна кукла, и ребёнок-мама по сути с самого раннего детства вела жизнь лесной ведьмы.

Я маму слушаюсь молча. Спорю молча. Саботирую молча. И она всё знает и понимает. Это наш уговор на уровне душ: меня нужно выкормить, немного вырастить – и я уйду.

Она придумывала слова: пойдём на тутню тушать, кокушки, Лёлюшка. Моя старшая сестра не любила этого и всегда начинала спорить. Мир сестры – правильный: драки надо разнимать (разнимала), мясо не надо есть (с шести лет отказывалась и не ела), слова не надо коверкать. А мне было хорошо. Не так что прям хорошо-хорошо, а фоном, что и замечать как-то не принято.

Недавно я поняла, что самое сокровенное о маме знаю только я. Молчаливое принятие как ключ от её мира – в моих руках. Потому что любой укор, непонимание ребёнка-маму жжёт раскалённым железом, убивает. Чётко расставленные правила вымораживают ледяным холодом равнодушия. Ребёнка-маму можно только любить. Протянуть к ней руки, и тогда она, может, и выйдет из своей глуши, из змеиного и волчьего Леса, и расскажет. Каждое слово – на вес золота.

Это и есть мамина школа. Стараюсь вглядеться в того, кто напротив. Где-то на дне его души обязательно живёт человек-ребёнок. Тот ребёнок, которому есть что мне рассказать и который не хочет причинить беды, и я тоже обещаю не обижать.

Выходи. Разговор на уровне Душ.…