Читать книгу: «Историческая наука и теория социальных эстафет М. А. Розова», страница 4

2. Конкретно-исторические закономерности и формы их проявления

Не менее остро на сей день стоит вопрос об одной из основных целей исторического исследования – выявлении конкретно-исторических закономерностей. М. А. Барг отмечает, что в качестве открыто сформулированного вопроса методологии истории эта проблема была поставлена позитивизмом. В его рамках проводилось различение обобщающих общественных наук и описательных. К последним относилась и история, задачей которой признавалось «объяснение через закон». Затем, однако, в буржуазной исторической науке возобладала тенденция к отказу от признания существования конкретно-исторических закономерностей, олицетворением которой можно считать В. Дильтея. В ее же русле находится и противопоставление номотетических и идиографических наук: «первые учат тому, что повторяется, последние – тому, что было однажды». Уильям Дрей занимает промежуточную позицию, говоря о том, что для истории характерны «слабые» законы и законоподобные утверждения в рамках индивидуального события.

Однако и среди исследователей, занимающих другую позицию, признающих существование конкретно-исторических закономерностей, нет единства. Ряд исследователей склонен отождествлять конкретно-исторические и общесоциологические закономерности. Другие же утверждают, что между ними есть разница. М. А. Барг считает, что она проявляется в уровне исследования: если социологические законы описывают исторический процесс на уровне всеобщего, то конкретно-исторические закономерности – на уровне особенного. По его мнению, «законы, изучаемые исторической наукой, задают и объясняют весь спектр отклонений регионального (локального) исторического процесса от „должного“, его социологического течения». В принципе, близко к нему и мнение В. Ж. Келле и М. Я. Кальвазона: «исторический материализм не может… ограничится лишь анализом общих законов, выражающих единство исторического процесса, его общую направленность, выявляющих его внутреннюю логику. Чтобы служить познанию конкретной истории, теория должна, во-первых, объяснить ее многообразие и, во-вторых, раскрыть диалектику единства и многообразия исторического процесса».

В. В. Косолапов определяет соотношение социологических и конкретно-исторических законов так: конкретно-исторические закономерности, являясь в существенном воплощением социологических законов, отражают конкретные исторические обстоятельства. Делаются также попытки интерпретировать это соотношение в категориях сущности и явления.

Е. М. Жуков также считает, что каждая специальная историческая наука вскрывает и изучает более частные закономерности, относящиеся не к обществу в целом, а к конкретным сторонам его деятельности. Это относится и к истории, законы которой вскрывают механизмы действия общесоциологических законов в конкретно-исторических условиях и образуют систему соподчиненных взаимосвязанных и взаимообусловленных исторических закономерностей более или менее частного характера, относящихся к отдельным формам общества или стадиям его развития.

Как можно заметить, среди всех критериев определения конкретно-исторических закономерностей наибольшее внимание привлекает пространственный. Собственно исторические законы подразделяются на три группы. Первую составляют закономерности универсального (над-регионального) действия. К закономерностям второй группы относятся закономерности, повторяемость которых ограничена пределами одного стадиально-формационного региона. Закономерности третьей группы – закономерности сугубо регионального действия. Предлагается также классификация закономерностей по времени их действия, по ареалу действия, по формам проявления, по механизму действия. Пространственно-временную ограниченность конкретно-исторических закономерностей отмечают многие исследователи.

По мнению А. Я. Гуревича, историческая закономерность «вырастает из взаимодействия многих закономерностей, управляющих различными системами: она складывается на основе действия не одних лишь социологических законов, но также и закономерностей чисто хозяйственных, демографических, закономерностей биологической и психической жизни человека, духовной жизни общества, законов природы, во взаимодействие с которой вступают люди. Только совокупность действия всех этих закономерностей (которые и сами по себе не изолированы от других) порождают историческое движения. Конкретная историческая закономерность есть результат пересечения, сочетания закономерностей разных систем.

В результате такого подхода, т. е. упования только на конкретизацию общесоциологических законов и отказа от поиска специфических исторических закономерностей, сфера потенциального выявления конкретно-исторических закономерностей оказывается существенно уже реальной практики, реального фактического материала исторических исследований. Остается выяснить, на основании каких социологических законов должен решаться вопрос о том, кто был автором Повести временных лет – Сильвестр, Нестор или еще кто-нибудь? Как выглядел протограф Повести 1606 года? Где пролегали караванные пути? и т. д., т. е. как решать традиционные, повседневные исторические задачи, особенно не ориентированные на классовую борьбу, экономику и т. п. Представляется, что сфера действия общесоциологических законов глобальней, глубже, но одновременно и уже, чем сфера действия конкретно-исторических закономерностей.

Кроме того, если конкретно-исторические закономерности есть только конкретизация общесоциологических законов для данных условий, то о какой прогностической функции исторической науки может идти речь? В таком случае прогностическая функция есть только у общесоциологических законов. И. А. Гобозов же считает (и я в этом с ним солидарна), что «анализ прошлого позволяет нам исследовать закономерности настоящего и наметить пути развития будущего».

Но каково же содержание этих специфических конкретно-исторических закономерностей? Представляется, что закономерности передачи от поколения к поколению унаследованной деятельности, закономерности изменения деятельности и ее условий, закономерности взаимовлияния и взаимообусловленности различных видов деятельности и деятельности в целом и конкретных условий и есть специфические конкретно-исторические закономерности. Посмотрим, как наполняется конкретным содержанием это утверждение в том случае, если в качестве элементарного исторического события мы рассматриваем воспроизведение образца. В этих рамках аналогом конкретно-исторических закономерностей выступают социальные эстафеты. Генетическое родство этого высказывания с теорией традиций очевидно. Однако в рефлексии самих историков оно выражено значительно слабее. В основном внимание исследователей привлекает соотношение общесоциологических законов и конкретно-исторических закономерностей. Как представляется, речь должна идти не о принципиальных расхождениях, а о разных акцентах: в силу уже указанной ориентации большинства историков на поиск уникального, особенного, они не заостряют внимания на вопросах принципиального характера: 1 – кто и кому передает образец; 2 – что именно передается. И хотя в конкретных исследованиях без ответа на эти вопросы не обойтись, в размышлениях на эту тему своей науки историки их игнорируют.

Есть в теории социальных эстафет М. А. Розова одно немаловажное положение: «Эстафеты обладают избирательностью, ибо образцы деятельности и поведения реализуются только применительно к определенным условиям… С одной стороны, любой акт деятельности, как правило, осуществляется при новых обстоятельствах, ассимилирует новые элементы среды, но с другой – новые элементы должны быть подобны тем, которые имели место в акте-образце. Эти последние выступают как факторы выбора, определяющие применительно к новым условиям реализацию того или иного образца». И далее: «Относительно стационарные эстафеты возможны только при сохранении одного и того же нормативного контекста». Это чрезвычайно важное положение, так как оно позволяет перекинуть мостик от изучения событий во времени к анализу временных срезов. «Термин „эстафета“ ориентирует на процессуальность, на воспроизведение некоторого состояния во времени. „Нормативная система“ – это, наоборот, фиксация статики, фиксация синхронного среза… Существуют, следовательно, по крайней мере два пути: можно изучать процессы в историческом развитии или же те среды, те объекты, которые в эти процессы включены в тот или иной момент, в том или ином синхронном срезе».

Суммируя вышеизложенное, можно выявить основные спорные вопросы в рассматриваемых дискуссиях. Важным представляются вопросы о критериях выявления исторических фактов, об их уникальности, элементарности, об их типологии, соотнесенности их с историческими событиями, о понятии социальной значимости. Следствием неопределенности критериев выявления исторических фактов является их несопоставимость как в рамках одного исследования, так и тем более в рамках исторической науки в целом. Несопоставимость же влечет за собой как некорректность исследования, так и отсутствие возможности обобщающих построений.

Отсутствие решения вышеперечисленных вопросов, определяющих всю тактику построения «атомарного» уровня исторического исследования, заставило меня попытаться выяснить, как решаются они на практике – этому посвящена следующая глава данной работы, – отказавшись от понятия «исторический факт» как неопределенного и содержательно перегруженного. Однако основной вывод, который можно сделать из приведенного выше краткого обзора, – необходимость разработки основ (теоретических и методологических) «атомарного» уровня исторического исследования. Представляется, что именно неразработанность послужила одной из основных причин вялого поиска историками специфических конкретно-исторических закономерностей.

Вопросы об «атомах» исторического исследования и о конкретно-исторических закономерностях в разработках, как правило, разъединены, однако их взаимосвязь несомненна. Вероятно, и отрицание существования конкретно-исторических закономерностей, и сведение их к общесоциологическим законам, и неоднозначность трактовки конкретно-исторических закономерностей коренятся в неопределенности «атома» исторического исследования. Если закон есть внутренняя существенная и устойчивая связь явлений, обуславливающая их упорядоченное изменение, то для его формулирования необходимо хотя бы определить, что понимать под явлением в историческом исследовании, иначе сложно представить себе внутреннюю существенную и устойчивую связь между чем и чем предстоит выявлять историку. И здесь опять-таки наиболее рациональным мне кажется обращение к конкретным историческим исследованиям.

Однако в основе любого анализа фактического материала лежит некая гипотеза. Поэтому я буду рассматривать труды историков исходя из следующего рассуждения: краткий обзор мнений историков, в основном отечественных, по поводу содержания понятий «исторический факт» и «конкретно-историческая закономерность» приводит к выводу, что они имплицитно представляют собой элементы некой картины мира, основным смыслом которой является передача образцов деятельности и ее продуктов от поколения к поколению, т. е. во времени, а также в пространстве. Естественно было бы тогда поискать ту теорию, в рамках которой могла бы существовать подобная картина мира. Именно к этому мы и перейдем в четвертой главе данной работы.

Глава 3 ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ И КОНКРЕТНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ЗАКОНОМЕРНОСТЬ

ПРАКТИКА ИСТОРИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

В данной главе я полностью откажусь от использования понятий «исторический факт» и «конкретно-историческая закономерность», заменив их соответственно понятиями «образец» и «эстафета». Их генетическая и гносеологическая связь была показана в предыдущей главе. В то же время слабая концептуальная нагруженность последних позволяет с большей уверенностью в однозначности интерпретации идти за фактологическим базисом. На данном этапе это никоим образом не означает, что мы исходим из теории социальных эстафет – ее применимость в исторической науке еще предстоит доказать, – просто предлагаемые понятия наиболее нейтральны для историков и в то же время образно доступны. Однако, если выяснится, что понятия «образец» и «эстафета» применимы в исторической науке, это будет служить аргументом в пользу применимости и самой теории социальных эстафет.

1. История. Археология. Этнография

В собственно исторических исследованиях эстафеты и образцы присутствуют в явной, очевидной форме в работах, посвященных изучению длительного отрезка времени. Безусловно, можно найти их и в остальных трудах, но демонстрировать данное утверждение лучше на работах первого вида.

Обратимся прежде всего к одному из классиков отечественной исторической мысли – С. М. Соловьеву, а конкретнее – к его реконструкции княжеских отношений в Древней Руси. Здесь высказана основная ориентация С. М. Соловьева в научном поиске – ориентация на поиск образца, по которому можно было бы выявить общую закономерность. Наблюдения сделаны С. М. Соловьевым двумя способами: распространением единичного высказывания на общую ситуацию, т. е. предполагая, что данное высказывание «вписано» в эстафету восприятия всех князей, и сопоставлением эпизодов из жизни разных князей с целью выявления неких закономерностей, основанным на предположении, что сходство в судьбах, сопровождающееся сходством в положении на иерархической лестнице, есть факт воспроизведения некоего образца.

Здесь мы сталкиваемся с примечательным явлением – реконструкцией образца как одной из специфических научных исторических процедур. А коли она есть – есть и ориентация на изучение образцов. Вопрос только в том, что для ее «вступления в силу» необходимо выдвинуть предположение, что некий образец существует. И наиболее сильные историки, как правило, его выдвигали.

Очень интересным примером поиска образцов может служить монография Й. Хейзинга «Осень средневековья». В ней представлена просто россыпь наблюдений, самым прямым образом связанных с темой данной работы.

В целом же, в собственно исторических исследованиях тенденция к поиску образцов и выявлению эстафет прослеживается весьма отчетливо. При этом не следует думать, что поиск образцов – удел только историков, занимающихся древними и средневековыми периодами истории человечества. Много примеров аналогичного подхода можно встретить и при обзоре работ советологов.

Анализ эпохи сталинизма, как правило, ведется ими не как анализ самостоятельного явления, а как продолжение, воспроизведение образцов, возникших в предшествующее время. Естественно, в качестве образца наиболее часто рассматривался

ленинизм. В самом отчетливом виде эта позиция просматривается в работах В. Юриана, в той или иной степени ее придерживаются И. Урбан и Дж. Боффа. В отличие от них Р. Такер видел разрыв преемственности между большевизмом и сталинизмом, даже пропасть между ними и, соответственно, искал образцы сталинизма в царизме и других формах монархического правления.

Не могут обойтись без обращения к образцам и такие работы, которые охватывают события на значительном хронологическом отрезке или в широких пространственных рамках. В этом случае массовость, разнородность, а зачастую и несопоставимость источников и их сведений требует внесения некоего упорядочивающего начала, каким и может выступать образец. Подобный подход мы видим в работе, посвященной изучению брака и семьи в западноевропейских странах с древнейших времен до наших дней. Естественно, что при таком хронологическом размахе в работе не могут быть затронуты все аспекты данной темы, поэтому автор сосредоточил внимание на традициях – с одной стороны, и на правовых основах – с другой. Взаимодействие образцов, обладающих разной скоростью трансформации – основной центр его внимания. Отмечу, что здесь мы имеем дело со стыком традиции и образца – стыком, о котором еще будет говориться в следующей главе.

Историко-этнографическое исследование Ф. Броделя «Структура повседневности: возможное и невозможное» также насыщено примерами изучения образцов. Отметим, что здесь присутствуют многие элементы теории социальных эстафет – скорость распространения эстафет в различных социальных средах, ограниченность поля реализации образцов, важная роль нормативных систем.

Монографию Б. А. Рыбакова «Язычество древней Руси» можно отнести к историко-археологическим исследованиям, хотя многие элементы в ней связаны и с этнографией, и с письменной историей. В предшествующей ей работе того же автора «Язычество древних славян» Б. А. Рыбаков на многочисленных примерах показывает воспроизведение одного и того же культового образца в археологических, этнографических и исторических источниках. В следующей работе Б. А. Рыбаков на многочисленных примерах показывает воспроизведение одного и того же культового образца в археологических, этнографических и исторических источниках. Например, цепочка «охотник, ряженый зверем (наскальный палеолитический рисунок) – новогодняя маска „велесова дня“ – святой Власий в христианской религии» показывает многовековую историю бытования и трансформации «скотьего бога». В следующей работе он концентрирует внимание на взаимоотношениях и взаимосвязях язычества и христианства в древней Руси. При этом он делает весьма важное наблюдение: «При ретроспективном рассмотрении с опорой на хронологические ориентиры выяснилось принципиально важное обстоятельство: эволюция религиозных представлений происходила не путем полной их смены, а путем наслаивания нового на сохраняющееся старое. В результате в этнографическом материале выявились реликты представлений охотников палеолита.., мезолита.., первых земледельцев энеолита и многое из последующего, более близкого к нам времени. Глубина народной памяти оказалась значительной».

Вполне понятно, что в указанных случаях речь идет о трансформации и трансляции образца из одной нормативной системы в другую, из одной эстафеты в другую, причем сам образец также изменяется.

Продолжая тему образцов в изучении религиозных представлений, обратимся к статье Р. М. Айдиняна «Понятие религии и генезис религиозно-мистических представлений». При этом обратим внимание на периодизацию и определение последовательности форм религии. В целом существует достаточно много различных исторических периодизаций форм религии. Р. М. Айдинян выбирает в качестве «путеводной нити» принцип восхождения от конкретного к абстрактному и принцип персонификации представлений и понятий. На первом этапе человек персонифицирует в вещи (живой или неживой) отображение внешних свойств и связей. Здесь есть реальная почва для возникновения фетишизма. На следующем этапе абстрагирования свойств вещи от самой вещи и персонификации этих свойств возникает манизм. Далее душа противопоставляется телу и наделяется самостоятельным бытием – возникает анимизм. А затем душа, персонифицируясь, еще больше отрывается от тела – этот путь ведет через демонизм к теизму.

Казалось бы, данные положения никак не связаны с основной темой нашей работы – «атомарным уровнем исследования в истории». Однако это не так. В своей основе мы здесь имеем дело с трансформацией образца. Человек обладает сознанием, душой, возможностью действовать – и «по своему образу и подобию», а точнее – по образцу, наделяет этими же свойствами элементы окружающего мира, что и отражает фетишизм. Боясь впасть в чересчур упрощенное изложение, я не буду вдаваться в детальное рассмотрение форм религии как форм реализации образцов самосознания человека – это тема отдельного разговора, тем более, что многое здесь уже сказано Э. Тейлором, Дж. Фрезером и другими. Однако связь между наглядно неовеществленными явлениями – ветром, теплом, холодом, – и манизмом, сновидениями и анимизмом, по всей вероятности, имеет место.

Данный пассаж приведен мною как пример того, что в ряде случаев (более того, наиболее часто) образцы неких действий следует искать в пограничных сферах – развитии человеческого сознания, языка, в соответствующих природных и социальных условиях. В последней главе данной работы я постараюсь показать это на примере анализа погребальных комплексов.

В области археологии достаточно сложно найти работу, которая в той или иной степени не обращалась к поиску образцов – что в отечественной науке, что в зарубежной. Работа Х. Хундта посвящена анализу влияния типов переднеазиатских бронзовых топоров на развитие подобного оружия в дунайской области. Рассматривая переднеазиатские топоры как образцы для изготовления топоров дунайских, автор показывает, что последние не могли развиться самостоятельно, поскольку попытки найти образцы для них среди местного материала, – в виде каменных ли топоров, в виде ли техники обработки других типов бронзовых изделий, – не увенчались успехом. Здесь интересно, что исходной аксиомой исследования является требование наличия образца у исследуемого объекта.

Несколько иначе ставит вопрос Д. Клер. Изучая проблемы адаптации первобытного человека к климатическим условиям по материалам каменных орудий труда, автор опирается скорее на анализ нормативных систем, полей возможных реализаций того или иного образца. Смена климатических условий неизбежно влечет за собой смену типа хозяйственной деятельности, а значит, и смену типов орудий труда. Здесь и появляется возможность рассматривать процесс трансформации образцов.