Читать книгу: «Время дождя. Парижские истории», страница 2

Мишель и демон

У фонтана Сен-Мишель, как всегда, было столпотворение. Здесь выступали уличные музыканты и танцоры. Здесь встречались друзья и влюбленные. Именно здесь сидел Ян и ждал Полину. Он был у фонтана с половины одиннадцатого. Ровно в полдень звон колоколов собора Парижской Богоматери настиг его врасплох и словно выбил почву из-под ног.

Два худеньких парня в ярких футболках играли на гитарах Johnny be good. Парни как будто играли для себя, а не для других, погруженные в свою музыку, как в прохладный ручей, в который при желании могли зайти прохожие. И от того, что музыканты не заискивали с публикой, не искали ее любви, а просто с удовольствием занимались своим делом, вокруг них вскоре собралась огромная толпа. Ян и сам притопывал в такт мелодии. Ему нравилась незамысловатая песня Чака Берри про простого парня Джонни из Луизианы, который почти не знал грамоты, но умел играть на гитаре как бог. Песня была чудесной. Яну нравился и Чак Берри в исполнении веселых парней, и этот город, где музыка и смех звучали на каждом углу.

Полина не приходила. Ян ждал. Ему в лицо дышал июньский зной, а за спиной была прохлада воды, стекающей по ступеням вниз. У него над головой архангел Михаил – по-французски Мишель – снова и снова побеждал демона, и вода снова и снова стекала вниз по ступеням, разлетаясь брызгами во все стороны. И на этой прозрачной границе между вечностью, принадлежащей архангелу Михаилу и его неизменному врагу демону, и раскаленным городом, в котором мешалось сиюминутное, прошлое и будущее, и сидел Ян. Должно быть, он всматривался ясными глазами в прохожих, пытаясь увидеть Полину. Он не сомневался, что она придет, и хотя время проходило, а ее все не было, он каким-то образом чувствовал ее приближение, и оставался, как будто невидимая рука тихонько удерживала его на месте.

Бронзовый Михаил и демон были созданы по эскизу некоего Франсиска Дюре. Думал ли скульптор, создавая памятник борьбе добра со злом, что тот превратится в памятник любви?

Полина пришла на сорок минут позже. Она постоянно опаздывала. Время как будто выскальзывало из ее рук. Ян, конечно, не знал об этом. Когда она вышла из метро и подошла к фонтану, он уже собирался уходить.

– Привет. Прости за опоздание, – сказала она, запыхавшись. – В последний момент мне позвонили по работе, знаешь, заказ на фотосъемку, потом я не могла найти ключи от дома, а поскольку у меня нет твоего телефона…

– Я уж думал, что ты не придешь, – улыбнулся Ян.

– Хорошо, что не ушел. Ты уже был в соборе?

– Парижской Богоматери? Побродил вокруг, но внутри не был.

– Пойдем?

– Пойдем.

Ян закинул на плечи рюкзак. Он протянул руку, и Полина как-то естественно вложила свою – маленькую, но крепкую – ему в ладонь, как будто иначе и быть не могло, и так, держась за руки, они перешли дорогу и пошли вместе по набережной Сен-Мишель. На Полине было легкое летнее платье – в городе вот уже неделю стояла жара. На Яне – футболка с надписью «Looking for a right man?»³ на груди и «He might be just behind you»⁴ на спине. Под футболкой угадывалось тело, над которым много работали.

Полина сделала несколько снимков Яна на фоне зеленых ларьков с книгами. Тяжелые деревянные ларцы существовали здесь еще со времен Хемингуэя, и в них продавали книги, открытки, картины, всякий туристический и антикварный хлам, в котором можно было при желании отыскать настоящие сокровища. Черно-белые фотографии пышных женщин в стиле ню соседствовали с репродукциями картин Тамары де Лемпичка, Сезана и Ван Гога, открыточными видами дождливого Парижа, кадрами из старых фильмов, а также компасами, причудливыми африканскими статуэтками, курительными трубками, биноклями, замками в форме сердец и – куда же без них – миниатюрными моделями Эйфелевой башни. Ян полистал несколько старинных французских фолиантов.

– Их кто-то покупает? – поинтересовался он.

– В основном туристы и коллекционеры старых книг. Сейчас модно приобретать старые журналы, старинные книги, чужие семейные фотографии и украшать ими стены домов. Французы переезжают, продают дома, освобождают чердаки от вековых залежей, а скупщики старины собирают все это и распродают туристам и ценителям, – пояснила Полина.

– Удивительно, сколько здесь ненужных, но прекрасных вещей.

– Если тебя интересует старина, то тебе надо ехать на блошиный рынок в Сент-Уэн.

– У меня пока нет постоянного жилья, чтобы я мог позволить себе роскошь накапливать вещи. Мне больше нравится смотреть на старый хлам, чем уносить его с собой.

– Хороший подход к жизни. А где ты живешь?

– Снимаю квартиру в Мюнхене. Учусь там. А сам я из Питера. А ты?

– Я из Красноярска. Учусь в Сорбонне.

– А что ты там учишь?

– Всякую ерунду. Коммерцию, право, политику, экономику, языки… В основном учусь учиться.

– Это должно быть полезно.

– И чертовски скучно.

Полина продолжала фотографировать Яна. Она наводила на него свой объектив, Ян улыбался и спокойно ждал, когда она сделает очередной исторический снимок.

– Всегда мечтал о личном папарацци, – сказал Ян.

– Мечты сбываются. Я потом пришлю тебе снимки.

Колокола и июньский зной

В июне воздух на набережной Сен-Мишель становится искрящимся и звонким, как хрусталь. Летний зной укутывает оголенные плечи шалью, и прохожие бредут в этом звенящем мареве, и вы бредете вместе с ними, переполненные до краев мелодией лета. Когда звенят колокола собора Парижской Богоматери, вы на секунду замираете на месте, застигнутые врасплох этим звоном, как будто вас вдруг окатили ведром колодезной воды. Время становится ломким, как слюда, и крошится в гулкий сосуд, в котором прячется ваша душа. Пространство собирается в пружинистый клубок, в центре которого находитесь вы, и душа бьется об эту невидимую преграду, трепещет, как пойманная птица, и звон накатывает на вас снова и снова, и вас качает на невидимых качелях так, что становится трудно дышать.

И вдруг вас отпускает, пружина распрямляется, и вы летите по взятой взаймы вечности, заблудившись во времени и пространстве, и мысли и грезы кружат вас, как когда-то кружили на этом самом месте какого-то средневекового мечтателя под звуки тех же самых колоколов.

Звенят колокола, и по вашему телу будто проносится хрустальный вихрь. Безумный музыкант, который прячется где-то глубоко в вашей душе, поднимает лохматую голову, прислушивается и с надеждой вглядывается в окно чердака, чувствуя – освобождение близко. Он смотрит своими шальными глазами – через ваши.

Обычно звон колоколов настигает вас в полдень. Вы идете по набережной Сен-Мишель, вглядываясь мечтательно в зеленые лотки с книгами, задевая прохожих. И вот перед глазами предстает растворяющийся в воздухе, прозрачный Нотр-Дам. В летний зной собор кажется пожелтевшим кружевом, вплетенным в вечность. И в эту вечность проваливаетесь и вы, окутанные звенящим зноем, застигнутые врасплох колокольным звоном, бестолковые и мягкие, как перчатка, которую мнут в смятении нежные руки.

И вы бредете дальше по своим делам, несете в себе ощущение праздника, как будто у вас в руках бокал белого вина, который вы боитесь расплескать. Вам чудится, что отныне все в вашей жизни будет правильно, так, как и должно быть, и что вы никогда не забудете это ощущение сопричастности к чему-то большему, чем вы сами.

Но это чудо свершится, если как в древнегреческой трагедии сойдутся в единстве время, пространство и душа.

***

Полина и Ян подошли к собору. Его узорчатый силуэт впечатывался в прозрачный желтоватый воздух, как старая открытка в потрепанном альбоме. Нотр-Дам казался таким невесомым, что было трудно поверить: для строительства этого изящного здания потребовались века и несколько поколений рабочих. Собор будто парил в воздухе. Вокруг него на площади сбились в кучу туристы, торговцы, голуби и фонари.

Наступил полдень, и над набережной Сен-Мишель пронесся оглушительный колокольный звон, сметая все на своем пути. Полина вдруг, будто подхваченная порывом, схватила Яна за руку и побежала, потянула его туда, под звон колоколов, прямо в серую гущу голубей, облепивших площадь. Ян, смеясь, следовал за ней. Голуби взлетали под их легкими шагами и взмывали вверх легкой темной тучей.

Ян и Полина зашли внутрь. После яркого солнца и одуряющей жары, их как будто укутало мягким влажным сумраком, многовековой прохладой и тишиной. Ни времени, ни пространства в храме не существовало, все как будто плыло в млечной туманности, через которую двигались люди, даже не люди, а духи этих людей. Держась за руки, Ян и Полина медленно продвигались вперед, следуя за сумрачной толпой, в плену призрачных звуков и мелодий, и когда они, так же следуя за течением, обошли храм и вышли наружу сквозь тяжелые узорчатые двери, мир за его пределами оказался таким реальным, как будто с их глаз сдернули легкое покрывало.

– Это один из самых прекрасных соборов, которые я когда-либо видел, – пробормотал потрясенный Ян. – С ним могут сравниться только соборы в Милане и в Барселоне.

– Да, они прекрасны, – согласилась Полина. – Но Нотр-Дам лучше всех.

Они пошли по улице вдоль сувенирных лавок и кафе.

– Я знаю один классный бар здесь неподалеку, – сказала Полина. – Вернее, не бар, а брассерию. Там можно выпить кофе или что-нибудь покрепче. Можно даже перекусить.

– Почему бы и нет, – сказал Ян.

– Мы туда часто ходим с друзьями.

И она отвела его в свое любимое место неподалеку от Нотр-Дам.

Что общего у виноторговца и угольщика

Любимая брассерия Полины называлась «О Бунья». Впрочем, как и многие парижские бистро и кафе. Буквально это означает «У торговца». Когда-то словом bougnat (по-другому auvergnat) нарекли иммигрантов из Оверни. Еще в XIV веке они начали покидать родные земли из-за многочисленных сельскохозяйственных кризисов, переезжали в столицу целыми семьями и, как водится, делали там тяжелую и малооплачиваемую работу, которой брезговали сами парижане. В XVII веке овернцы подрабатывали носильщиками воды для ванных комнат, а когда в парижских домах появился водопровод, занялись мелкой коммерцией – торговали вразнос углем, дровами и спиртными напитками. Держались они сплоченно, работали тяжело и некоторым удалось даже разбогатеть. Во время Второй Империи овернцы начали открывать в Париже мелкие лавки, в том числе брассерии (нечто среднее между баром и рестораном), в которых продавали не только спиртные напитки, но и уголь, и дрова. К примеру, муж занимался доставкой топлива для клиентов, а его жена разливала вино и пиво. Именно в то время и появилось слово «бунья» – от charbonnier («угольщик») и auvergnat («житель Оверни»). Оно прижилось, и его стали использовать для обозначения всех парижских кафе, которые принадлежали овернцам. Многие кафе и бистро в Париже вплоть до XX века принадлежали «парням из Оверни».

Полина рассказывала Яну эту историю об овернцах, пока они ждали заказ. Когда Ян слушал (а он был из тех редких людей, кто слушает больше, чем говорит), он слегка склонял голову набок, будто пытался посмотреть на собеседника под другим углом. Именно так он смотрел на Полину. Она оживилась, лицо ее раскраснелось, глаза сияли.

– Эти овернцы прямо как мы с тобой, – наконец сказал он. – Пытаются найти лучшее место под солнцем, пока не поймут, что солнце должно быть где-то внутри, а не снаружи.

– А у тебя солнце внутри или снаружи? – поинтересовалась Полина.

– Стараюсь, чтобы было внутри, но не всегда получается. Слишком многое зависит от внешних обстоятельств.

– Ох уж эти внешние обстоятельства… А чем ты занимаешься вообще?

– Изучаю экономику в бизнес-школе, – сказал Ян. – Подрабатываю частными уроками английского, а еще тренером в спортзале.

– Глядя на тебя, я бы скорее сказала, что ты – музыкант.

– Почему?

– Есть что-то такое в глазах. Как будто одна нота в правом глазу, а вторая – в левом.

– Быть музыкантом, конечно, интереснее, чем учиться в бизнес-школе, – рассмеялся Ян. – Но я и вправду пишу музыку. В основном электро.

– Дашь послушать?

– Конечно.

– А почему решил переехать в Германию?

– Нравятся немцы, их четкость. В их жизни все настолько упорядоченно, подчиненно системе, что с ними не пропадешь. А ты почему во Франции?

– Нравятся французы. Их нечеткость, беспорядочность, отсутствие системы. С ними не заскучаешь.

Ян рассмеялся.

За последние несколько лет «О Бунья» сменил несколько хозяев, но дух места оставался тем же. Это была самая настоящая брассерия: ресторан с прилегающим к нему баром. Бар был небольшой – стойка и несколько круглых столиков с высокими табуретами. Здесь подавали недорогое пиво и вино, а также тарелки с сырами и колбасами. Поскольку заведение стояло немного в стороне от основной улицы, чаще всего здесь бывали все-таки завсегдатаи, а не туристы, живущие на соседних улицах рабочие, безработные, студенты и просто бездельники. Здесь читали газеты, играли в карты, шахматы, шашки и лото – настольные игры стояли на отдельной полке над головой бармена, и он подавал потрепанные коробки каждому желающему, а если занять стратегическое место – столик справа от барной стойки – до игр можно было дотянуться рукой, не отрываясь от своего стакана. Любой мог также полистать старые карты с описанием вин и виноградников в Нормандии и Бургундии. В ресторане внизу была недурная кухня.

– Мне нравится бывать здесь, – сказала Полина. – Здесь та же атмосфера, что когда-то была в старых заведениях Парижа, до того, как Осман снес их все подчистую.

– Да, здесь хорошо, – согласился Ян. – А кто это – Осман?

– Барон Осман. Очень был упорядоченный человек, знал, чего хочет, прямо, как твои немцы.

– Интересно было бы взглянуть на Париж до Османа.

– Это был совсем другой город, – вздохнула Полина. – Город утраченных иллюзий. Мне бы хотелось в нем побывать.

Они поговорили о жизни. Пока Полина цедила свою пинту пива, заедая ее орешками, Ян пил вино и рассказывал о себе.

Он много занимался спортом – не только из-за работы. Ходил в тренажерку. Бегал. В свободное от работы и учебы время играл на гитаре, писал музыку. В Германии ему нравилось, но и свой родной Санкт-Петербург он тоже любил и не против был туда вернуться. Просто в Мюнхене, как он объяснил, лучше обучали тому, что его интересовало, да и хоть недолго пожить в другой стране – это такая школа жизни, которую стоило бы пройти каждому.

Полина словно светилась изнутри, и Ян как будто отражал это свечение. Летом все двери брассерии были открыты настежь, от чего создавалось ощущение, что они сидят практически на улице, в объятиях колокольного звона, который нежно, как волны морского прибоя, накатывался каждый час на раскаленную от духоты кожу. И они купались в этих звуках.

– Я приехала в Париж из Сибири, – рассказывала Полина. – До этого ездила в Америку по программе «Ворк энд трэвел», после окончания университета решила поехать во Францию. Как и многие из нас – просто за опытом. Хотелось свободно владеть французским, я его еще дома начала учить. Потом так и осталась здесь.

– Многие так и остаются.

– Честно говоря, не уверена, что Франция – это мое, но и уехать назад не хватает решительности. Вроде и здесь ничто не держит, и туда ничто не тянет. Поражаюсь людям, которые приезжают сюда и говорят: «Вау, вот я и нашел свое место на этой планете, я хочу здесь жить».

– Когда-нибудь разберешься.

– Придется… А ты чего хочешь от жизни? Есть у тебя какой-нибудь план на ближайшие десять лет?

– Как будто нет. Тоже не знаю особо, чего хочу. Потому поживем – увидим.

– Да уж. Увидим – и поживем. Хочешь есть?

– Я бы съел что-нибудь французское. Видел здесь японскую, итальянскую, китайскую и таиландскую кухню, а вот французской так и не пробовал.

– В соседнем зале есть хороший ресторан. Ты когда-нибудь ел мясо с кровью?

– Это не миф? Французы едят мясо с кровью?

– Бывает по-разному, – честно сказала Полина. – Иногда и сырое мясо, как например в стейке тартар.

– Фу…

– Не беспокойся, французская кухня – одна из лучших в мире. Там есть все. И прожаренное мясо тоже.

– Вот хочу в этом убедиться на собственном опыте.

– Пойдем!

После ресторана они отправились гулять по городу. Прошли пешком до Шатле, зашли в сад Тюильри, потом – вдоль набережной до Эйфелевой башни. Стемнело. Эйфелева башня светилась в синем бархатном небе всеми своими миллионами огней, как огромная рождественская елка. Ян смотрел на нее, затаив дыхание, а Полина смотрела на Яна. И улыбалась, сама о том не подозревая.

Они брели по ночному Парижу. Представить это легко – парень и девушка примерно одного возраста, которым ничего друг от друга не надо. Им просто хорошо вместе. А завтра они расстанутся и, вполне возможно, больше никогда не встретятся вновь.

У центра Помпиду собралась огромная толпа. Темнокожий музыкант играл американские хиты на гитаре, и его друг подыгрывал ему на барабане. Музыкант был талантливым и собрал вокруг себя огромную толпу народа. Кое-где танцевали парочки, остальные стояли, обнявшись, и слушали знакомые мелодии с сияющими лицами.

– Такое ощущение, что вы в Париже вообще не работаете, – заметил Ян. – Только сидите на террасах с бокалом вина, или же бродите по городу и слушаете уличную музыку.

– Есть такое, – сказала Полина. – Наслаждаться жизнью – это здесь что-то вроде национального спорта.

– И как он называется, этот спорт?

– Savoir vivre. Умение жить.

Полина и Ян говорили тогда всю ночь и никак не могли наговориться. Они расстались там же, где и встретились, – у фонтана Сен-Мишель. Полина села в последнее метро, Ян пошел пешком в свой отель.

На следующий день он уехал обратно в Мюнхен. Полина была занята сессией, которую она, как всегда, завалила, поэтому они общались нечасто. Иногда переписывались в социальных сетях, как будто продолжали тот разговор на Сене. Полина начала встречаться с Гилерми. У Яна тоже появилась девушка. Так незаметно прошел почти год.

Бекташ и его женщины

У Бекташа было три женщины: жена, дочь и любовница. И с этими тремя он совершенно не справлялся, зато они управлялись с ним только так. Бекташ в свои сорок с хвостиком неплохо сохранился и выглядел почти молодым: горящие мечтательные глаза, крепкое худощавое тело и взрывной темперамент делали его если не привлекательным, то по крайней мере, как некоторые называют, «интересным мужчиной». Тем удивительнее было обнаружить, что его жена – старая угрюмая женщина в платке. Впрочем, несмотря на почти отталкивающую внешность, она крепко держала его в своем жилистом кулаке. Чувствовалась, что без ее разрешения он и шагу лишнего сделать не осмелится. Или хотя бы не у нее на глазах, потому что за ее спиной он расслаблялся и наверстывал упущенное.

Когда она приходила в ресторан со своей вечно недовольной полноватой дочерью, он казался столь примерным мужем и отцом, столь старательно играл эту роль, просто из кожи лез, что все просто диву давались, наблюдая за этим театром одного актера. Он бегал вокруг жены, подавал ей стул, шаль, приносил дымящиеся тарелки с лучшими блюдами ресторана, в общем, будто был от нее без ума. Да и любой бы сошел с ума при виде ее усов, мрачного оценивающего взгляда и скорбно поджатых губ. Дочь была хоть и упитанной, но поразительно красивой, как бывают красивы турчанки, – с темными волосами, яркими чертами лица и пронзительными глазами, но ее портили леность, глупость и стервозность, граничащие с манией. Она все время скучала, от скуки ела за двоих и бросала на официанток красноречивые взгляды, в которых ясно читалась ненависть. Для нее каждая женщина была потенциальной соперницей – для нее и ее матери. Впрочем, она не особо заблуждалась на этот счет.

В те дни, когда жена сидела дома или уезжала к родственникам в Стамбул, Бекташ становился мечтательным, томился любовной тоской, и когда было мало клиентов, обуреваемый желанием, звонил по скайпу любовнице, довольно хищной полноватой блондинке на две головы выше его. Любовницу звали Кати́. Вообще-то ее звали просто Катя, но ей нравилось, когда ее имя произносили на французский манер. Она была русской, хотя и жила в Румынии. Они познакомились в этом же самом ресторане, и Бекташ сразу же воспылал к ней бешеной страстью. Пару раз они переспали в соседнем отеле, потом она уехала к себе домой и с тех пор тянула с него деньги. История длилась уже месяцев шесть. Она не говорила по-французски, он не понимал по-русски, оба не владели английским, так что переводами их отношений приходилось заниматься Полине. Она даже в шутку называла себя «личным переводчиком турецкого барона».

– Вот и пригодились мне лингвистические навыки. Никогда не думала, уезжая в Париж, что буду работать сутенером, – невесело шутила она.

– Ты не сутенер, а обыкновенная сводня, – поправляла я. – Ты же не получаешь проценты с продаж.

– Тогда можно сказать, что я – «бренд амбассадор». Официальный представитель Бекташа за границей.

– Ну тогда уж посол доброй воли…

Я поневоле, как частый посетитель, была в курсе всей этой любовной истории. Когда в ресторане было мало народу, Бекташ тут же тщательно поправлял перед зеркалом воротник своей белой рубашки, ставил макбук на столик, звал Полину – on appelle ma belle?⁵ – и они вместе звонили Кате по скайпу. Чаще всего они не дозванивались, и он ходил по ресторану как в воду опущенный. Особенно в такие вечера доставалось повару Маню. Бекташ махал руками перед его носом, называл полнейшей бездарностью, выкидывал пригоревшие пиццы в мусорную корзину. Маню огрызался и грозился уволиться. Порой он даже снимал с себя колпак, бросал его демонстративно на барную стойку и уходил из ресторана, а Бекташ бежал за ним следом сначала с руганью, а потом уговаривая вернуться. Все повара у Бекташа были бешеные – попробуй поработать в закрытом помещении у раскаленной печи, готовя по двадцать блюд одновременно. В вечной жаре, как в аду, общаясь с внешним миром только через окошко в стене. Даже самый ангельский характер от такого испортится.

Когда Катя отвечала на звонок, Полина красочно расписывала ей чувства Бекташа, как он скучал, как он рыдал в объятиях Маню, как он жить без нее не может. Иногда даже зачитывала по бумажке стихи Пушкина – Бекташ не знал, кто такой Пушкин, но настаивал, чтобы Кате обязательно читали ее любимые стихи. Катя слушала стихи с деловитым видом, а потом начинала разыгрывать спектакли почище самого Бекташа: о том, что Бекташ ее не любит, что он охладел, и эта боль пронзает ее нежное сердце… Полина переводила. Бекташ смотрел на свою любимую, подперев щеку рукой, пил звук ее голоса, как хмельной напиток. Периодически Катя словно невзначай показывала ему свое роскошное декольте, которое занимало практически весь экран, когда оно исчезало, Бекташ оживлялся и делал страдальческий жест рукой, словно хотел сказать: «Отмотайте пленку назад».

В конце разговора Катя обычно начинала клянчить деньги или подарки. Бекташ пытался возражать, сопротивляясь, как путник, вязнущий в песке. Природная жадность вела в нем неравную борьбу с желанием. Он пытался убедить ее подождать, говорил, что ему надо заплатить персоналу. Полина, скрепя сердце, переводила его жалкие доводы. Катя тут же отключалась, Бекташ бесился, ссорился с Маню, потом перезванивал ей. К тому времени, когда она соглашалась поговорить с ним, Бекташ был готов на все. Он кивал и обещал отправить ей духи, конфеты и деньги, все, что она захочет, и она принимала его уверения так, будто делала огромное одолжение. Разговор заканчивался взаимными уверениями в любви, воздушными поцелуями, Бекташ гладил экран макбука, а Полина бежала на почту – отправлять в Румынию посылки с духами, айфонами и платьями, и теперь уже называла себя «личным курьером Его Турецкого Величества».

При этом Бекташ – что удивительно! – не требовал ничего взамен. Казалось, ему было достаточно осознавать, что эта «роскошная женщина», так не похожая на всех, кто у него когда-либо был, принадлежит ему хотя бы на расстоянии. И если официанткам он платил гроши и трясся над каждым евро, то совершенно не жалел денег на эту жалкую тень любви. Я так и не смогла понять, какое удовлетворение получает Бекташ от того, что эта вульгарная хищница ругает его по скайпу на незнакомом языке на глазах у всего персонала? Мужская душа, особенно душа мечтательного фараона, – потемки.