Читать книгу: «Преображения Павла Волгина. роман в стихах», страница 3

Познание жизни

 
Народа жизнь за эти годы
Вблизи увидев, он узнал.
Его проблемам и заботам
Сочувствовать невольно стал.
Хозяйка старая порою
Не зря поэмы сей герою
Про жизнь рассказывать бралась,
И получился так рассказ:
 
 
За немца Таня вышла замуж,
Хоть трудно было ей решить,
(Он из поволжских был, тех самых,
Кому Екатерина жить
В просторах русских разрешила.)
Татьяна близнецов родила,
И очень счастлива была,
Хоть с мужем в мазанке жила.
 
 
Но началась война, и немцев
Переселили в Казахстан.
И ей бы быть в переселенцах,
Но сельсовет как лист пристал:
«Не уезжай, в селе останься,
От мужа – немца откажись,
Как от чужого иностранца,
Без Родины какая ж жись?»
 
 
И в мазанку к ней зачастили
С советами, как надо жить,
В ход красноречие пустили,
Грозя доверия лишить,
Невзгодами её пугая,
Всем, что безвестное таит,
Тем, встретит чем земля другая,
Где жить ей с мужем предстоит.
 
 
И согласилась сквозь рыданья.
Так, без кормильца сыновей,
Без помощи и состраданья,
Воспитывать досталось ей.
Сын взрослый в Сталинград учиться
Уехал. Надо ж так случиться,
Убит подонками он был
За имя, что всю жизнь носил.
 
 
А бывший муж, узнав об этом,
Печаль один не мог сносить,
В колхоз богатый свой на лето
Её решился пригласить,
Чтоб лес и горные поляны
Ей залечили в сердце рану.
Другая, что нашёл он там,
Жена была добра к гостям.
 
 
Пришлось кусать Танюше локоть,
Патриотизм свой прокляня,
Но толку что, стонать да охать?
Во всём, во всём её вина.
Как за стеной была б за мужем…
Так мифам мы порою служим,
И верим обещаньям там,
Где надо быть умнее нам.
 
 
Калмычка старая одна
Ещё к хозяйке заходила,
Но Павла странно поразило,
Что русскою была она
Намного больше, чем иные,
Что в городах российских ныне
Манкуртами степными тут,
Не помня о корнях, живут.
 
 
Оставшаяся сиротою
Была взята семьёй простою
На воспитание она
Ещё ребёнком, и сполна
И скорбь и радость испытала
И русские черты впитала,
Став взрослой, двойню родила
И сироту ещё взяла.
 
 
Да, одного отнял Чернобыль,
Второго взял Афганистан.
На кладбище в могиле оба.
А третий выпивохой стал.
Такая уж жена досталась.
Будь поприветливее малость,
Быть может, и не стал бы пить,
На жён бы надобно учить.
 
 
Таких историй знал он много,
В которых не обида, – боль,
Их превратить в рассказы мог он,
Считая долгом пред собой
Их сохранить для поколений.
Он их записывал без лени.
В работе этой видя цель,
Он стать писателем хотел.
 
 
Не с тем, чтоб, Чацкому подобно,
Пороки в людях бичевать
И с боевым задором злобным
По—донкихотски воевать
С тем, в людях что неистребимо.
Считал он, что необходимо
Всем должное за всё воздать.
Притом, понять и сострадать.
 
 
Литературой в виде хобби
От скуки Павел занялся,
Читал, от дел отвлечься чтобы,
Потом пытался сам писать.
В немецких старых книгах рылся,
Где опыт магии хранился,
Те, что хозяйка берегла,
Но дать на время, всё ж смогла.
 
 
И очень странные ты книги
Мог видеть на его столе:
Из мифов, магий и религий
Намешанное крем-брюле.
Какой-то сор, и всё навалом…
Но как в поэзии бывало,
Из мусора стихи растут,
С Мариной я согласен тут.
 
 
И внутренне он изменился,
Над фолиантами трудясь.
Напрасно он меж строк учился
Явлений мира видеть связь.
Собрать мозаику не мог он
Из фактов, и как будто в кокон
В науки погрузился он,
Мечтая свой открыть закон.
 
 
Теорией единой поля
Он бредил, но потом остыл.
Он понял, что есть в мире воля,
Что правит сочетаньем сил.
Стремясь, как мог, сей мир принять,
Он ей покорно подчинился,
С несправедливостью смирился,
Чтоб с сердца груз тяжёлый снять.
 
 
Но к знаньям страсть не утолил он,
И тайны жизни не постиг.
Его бездействие томило:
Суть жизни не узнать из книг.
Что толку – знать строенье мира?
Ведь все теории эфира,
Пока не взял ты своего,
Увы! Не стоят ничего.
 
 
О, юность, юность, часто ты наивна,
И очень часто – простота сама.
Порой не видишь то, что очевидно,
Иль видишь аберрацию ума.
Теперь, когда свой опыт вспоминаю,
Я всё ясней и чётче понимаю:
Легко оценкам верим и словам
Мы в юности лишь тем, что лестны нам.
 
 
Стремиться людям в юности пристало
Все в мире ощущения познать,
И всё равно им кажется всё мало.
Романтикой мы это свойство звать
Привыкли, и повсюду в мире дети
С творения, вовеки всех веков
Стремятся всё попробовать на свете.
Смысл жизни в годы юности таков.
 
 
И потому в огромный мир манило
Его, и дома был он как в тюрьме.
В окошко глядя, думал он уныло,
Что жизнь пройдёт вот так без перемен.
И был в мечтах волшебным мир за дверью,
И вряд ли в те мечты теперь он верит,
Но, может, вспомнив сласть её и стыд,
О юности потерянной грустит.
 
 
И думает порой: О Юность! Где ты?
Уж радости всё выпито вино,
Мечты и сны в стакане жизни этой —
Лишь мутное белеющее дно.
Как будто тёмный дол, покрытый сном,
Сухой остаток, дно под белой пылью,
Но если стоящее что-то в жизни было,
То, может быть, оно там в белом, в нём…»
 
 
Намного зрелость юности разумней,
Ей сумасбродство страсти не дано,
Хотя в водовороте жизни шумной,
Как правило, залог побед оно.
И умудрённой зрелости, конечно,
Смириться надо с тем, что так беспечна,
Глупа, смешлива юность и резва.
Да, зрелость – и серьёзна, и трезва,
 
 
Но думаю, что, всё же, ей негоже,
Хоть в мире так давно заведено,
Ворчать на неразумность молодёжи.
Нам средь крестов не скоро суждено
Безрадостное справить новоселье,
И зрелость – безграничное веселье
Почувствует, хотя б на время пусть,
А юность ощутит заботы грусть.
 
 
Так зрелый муж, хлебнув чуть-чуть вина,
Хотел бы в жизни всё сменить на время.
Пусть пляшет зрелость, сбросив знаний бремя,
А юность? Что-там хмурится она?
Проходит в мире всё, и что грустить нам?
Пусть им сейчас обеим будет стыдно,
Что каждая в свой собственный черёд,
Одна в другой себя не узнаёт.
 
 
О будущем, паря в мечтах как прежде,
Давно наш Павел уж не говорит.
Из смутно замаячившей надежды
Кумира он себе не сотворит.
Смешны ему былые вожделенья,
Нелепы подвиги преодоленья,
И юность без улыбки светлой он
Давно не вспоминает словно сон,
 
 
А сколько юность знает искушений!
Всё новое для юношей магнит.
Тьма незнакомых новых ощущений
Всё в мире перепробовать манит.
Ценил когда-то Павел мненье света,
А не спокойствие анахорета,
Конечно же, для умудрённых лет
Уж ничего на свете лучше нет
 
 
Семейной дружной атмосферы тесной.
Так нам оценка черни и властей
Становится совсем не интересной,
И не влечёт уж нас игра страстей.
Мечты нам заменяет жизни знанье,
И все перегоревшие желанья
Спешит сменить анализ прошлых дел.
Ведь умудрённость – зрелости удел.
 
 
Но зрелости за то пенять не будем
В мелькании летящих мимо дней,
И жизнь учась воспринимать как чудо,
Одну нам радость нужно видеть в ней.
Уметь тем. что имеем, насладиться,
А то, чего привыкли мы стыдиться,
На то должны смотреть со стороны,
Не видя в прошлых днях своей вины.
 
 
Что ж делать, если юность не вернуть нам
И веру в чудеса и добрых фей,
Видений светлых и предчувствий смутных?
Бывает так на склоне наших дней:
Хотя бокал шипит вином игристым,
Набита трубка табаком душистым,
Но нет здоровья, чтоб вино допить
И трубку дорогую докурить.
 
 
На книги юности меняем время,
Стремясь постигнуть жизни суть и смысл,
Но знаний лишних ощущая бремя,
Дни юности потом жалеем мы,
Стирая с книжек пыль. Что толку в знаньях?
Не в них есть исполнение желаний.
И думаем: Ах, можно б было взять
И мудрость всю на юность поменять!
 
 
А как наш Павел? Верить в намеренья
И в рай, и в ад, в мечты и в идеал
Или в пространств иные измеренья,
Созрев душой, он рано перестал.
И домыслами о природе тайной
Пытливый ум свой он не забивал,
Как вещью просто иррациональной.
Порою легкомысленным бывал.
 
 
Считал: идти уж лучше за желаньем.
Мир этот создан так, что мы хотим
Того, что есть для нас уж в мирозданье,
Чтобы найти и насладиться им.
Нет смысла быть во всём максималистом,
Или единственным протагонистом
Добра. Не нужно наших жертв ему.
Оно, Добро, живёт назло всему.
 
 
Но жаль, что поздно понимают это,
Обогатившись опытом своим.
Хлебнув печали, побродив по свету,
Порою очаровываясь им.
Вдохнув в себя реальной жизни воздух.
Теперь он твёрдо знал, что Ад, он – в звёздах
И в том, что чёрным космосом зовём,
А Рай —Земля, то место, где живём.
 
 
И жизнь даётся нам для наслажденья,
И замысла в природе вовсе нет,
И все идеи наши—наважденье,
И тьма горячая – всего лишь, свет,
И «жизнь земная» – так зовётся чудо,
И всё берётся в мире ниоткуда,
И всё потом уходит в никуда,
И все науки – это ерунда
 
 
Без искренней и прочной нашей веры,
Что примиряет вечно нас с собой.
А что религии? Они – химеры!
Одарены с рожденья мы судьбой.
В свой гений, может, всем нам верить надо?
Лишь только в этой вере нам отрада.
Мир – пыль в круговороте вещества,
А мы на древе жизни лишь – листва.
 
 
Средь атомарных разных завихрений
Жизнь – это просто хаоса цветок,
Одно из многочисленных явлений,
Что смоет в бездну времени поток.
Он думал: «Вот и я как всё не вечен»,
В тот час когда рентгеном был просвечен,
И мельком череп свой увидел он,
И был как Гамлет видом удивлён.
 

Жизненный опыт

 
Кто в жизни смог из нас, не знаю,
В дерьмо во тьме не наступить.
И Павел наш, ища признанья,
Хотел других не хуже быть.
И в иерархии фальшивой,
Где вождь картавый и плешивый,
Он, оказавшись, как в дыму
Не мог понять, чего ему
 
 
Искать среди жуков навозных,
Что в банке борются за власть,
Плетя интриги, строя козни,
Рискуя их же жертвой стать.
И, бывший бард и пересмешник,
Лишь он единственный был грешник
В той шайке бешеной «святых».
Но нет давно его средь них.
 
 
Он думал, что способен будет
Зло переделать изнутри,
Но ошибаются все люди —
И кто просты, и кто хитры.
Так, трансформации партийной
Он не дождался, в грязной тине
Жить и барахтаться устал,
И притворяться перестал.
 
 
Карьеру делать было тошно,
Что думаешь, не говорить,
Чтоб не сказать чего оплошно,
В поступках осторожным быть,
Идей гнушаться европейских,
Молчалин с мудростью житейской,
В неписанных законах спец,
Естествен тут, пусть и подлец.
 
 
Пропорция средь нас привычна
Циничной части к остальной.
Когда б ы были все циничны,
Мы все бы вымерли давно.
Неандертальцы -те, быть может,
Не знали сантиментов тоже,
Так что же, где они сейчас?
Есть, к счастью, «лохи» среди нас.
 
 
Для циника всегда так просто
Устроить жизнь за счёт других.
Мир этот словно бы и создан
Был специально для таких.
Нет справедливости, конечно,
И циники всегда успешны,
Цинизм хоть Павел не любил,
По-русски он разумен был.
 
 
И если раньше жил как инок,
То ныне денег он хотел.
Росли потребности, но рынок
В те годы быстро опустел.
И он одну имел заботу:
Побольше денег заработать
Не так, чтоб что-то накопить,
А зарабатывать, чтоб жить.
 
 
Вернувшись в город, он находит
Всего на свете дефицит,
В труде пустом проходят годы,
И призрак нищеты висит.
Но он в бездействии воспитан,
И хоть замучен бедным бытом,
Он жизнь не может изменить
Не зная, как иначе жить.
 
 
Евгений, помните, за дядей
Подушки ехал поправлять
И Павлу тоже было надо
Долг уважения отдать.
К старушке ветхой одинокой,
Нашедшейся родне далёкой,
Он часто должен был ходить
И в скуке время проводить:
 
 
Готовить, убирать. Стараться
При том старухе угождать,
Во всём согласным притворяться
И, грешным делом, так же ждать,
Когда получит он наследство:
Не бог весть что, но всё же средства…
Квартирку, старое добро
И накладное серебро.
 
 
Хотя капризная старуха Богата некогда была,
Согласно очень старым слухам.
В войну за хлеб распродала
Всю антикварную посуду,
Меха, серебряные блюда
И простыни. У степняков
 Меняя всё на молоко.
 
 
Вот потому жила аскеткой,
Молитвами кончая день,
И память мучила нередко,
Моим стихом сгоняя лень.
Почти до гробового входа
Слова, что вечная природа
Останется красой сиять,
Она любила повторять.
 
 
Его ж нередко попрекала
Она за леность и за нрав,
На клад бесценный намекала,
Лишить его грозилась прав
Наследовать по завещанью.
То вдруг давала обещанье
Сказать, в чём деньги все хранит,
Загадочный имея вид.
 
 
Но он не верил в эти сказки.
Едва её похоронив,
Всё ж пожалел, что не был ласков,
К наследству сразу стал ревнив.
Ища сокровища повсюду,
В чулане заглянул в посуду,
Кровати трубки распилил,
Сундук на части развалил,
 
 
Найти надеясь дно двойное.
Он всё перевернул вверх дном,
Пытаясь место потайное
Найти, мечтая об одном:
Разбогатев, заняться делом,
Стать независимым и смелым,
Чтобы достойно, честно жить,
Не унижаться, не просить.
 
 
Но были поиски напрасны,
Он даже книжку полистал,
Которую старинной вязью
В монастыре дьячок писал.
В былые дни за книги эти
Давали звонкую монету
Стада, поместья, табуны,
Но нынче нет у них цены.
 
 
Так думал он недальновидно,
Не видя в ней с богатством связь
Вот нынче было бы обидно,
Над книгой древнею склонясь,
Когда б почти в мильон зелёных
Знаток из самых умудрённых
Ту книгу б скромно оценил
И Павла б этим раздразнил.
 
 
Теперь, я думаю, вам ясно,
Что Павел много потерял,
Когда покойницы напрасно
Намёкам он не доверял.
Что мог он, цену книги зная?
Как и народ, невыездная
Та книга старая была,
И вряд ли б что она дала.
 
 
А вдруг, подобно Ко-хи-нору,
Став целью хищных богачей
Несла б владельцам смерть и горе
Сияньем мертвенных лучей.
И он звеном в цепи кровавой
Мог стать, когда б себе оставил
Сокровище проклятых лет,
Чей ныне потерялся след.
 
 
Но к лучшему всё в мире этом,
Хоть невезением подчас
Считать потерь и бед приметы
Неверье заставляет нас
И ходу жизни подчиняться.
Наш Павел мог сопротивляться,
Был и решителен и смел
И в бизнесе бы преуспел,
 
 
Да только бизнес пресекался
До Перестройки на корню
И преступлением считался,
Хоть мог бы прокормить страну.
И, может быть, ещё за это
Так не любила власть Советов
Рабочих собственников класс,
Что жил, как заводной, крутясь,
 
 
В нехудших странах, уж поверьте,
Толь к лавочке, толь к ремеслу
Раз приковавшись и до смерти.
Но лишь поэтов к их числу
Я б не причёл в моей Отчизне.
Им роль Христа дана при жизни —
Пред совестью святыми быть
И грех народа искупить.
 
 
Но не был он готов к той роли.
Он множество писак знавал,
Но не завидовал их доле.
Из тех, кто сносно рифмовал,
Не всякого считал поэтом,
Кто числился в сословье этом,
Но был рабом своей тщеты,
Предав надежды и мечты.
 
 
Поэт – он ненавистник власти,
Поэт свободен и в тюрьме,
Хоть сердце правда рвёт на части,
Он в убеждениях кремень,
Он, капли фальши не приемля,
Живёт, лишь этой правде внемля.
Как следует поэтам жить,
Чтоб это званье заслужить.
 
 
В Европе буржуа – писатель.
У нас же он – аристократ,
Идеалист, к тому же, кстати.
Любовь он воспевать бы рад,
Хотя готов он хлеб насущный
Работой иногда и скучной
В реальной жизни добывать,
И трудности одолевать.
 
 
Но труд простой от вдохновенья
Поэт умеет отличать,
Профессионализм и деньги
Не будет наш Поэт мешать.
Ну, хорошо, коли заплатят,
А не заплатят, это значит,
То, что читатель среди дел
До пониманья не созрел.
 
 
А что душа? Знать, свято место
Терпеть не может пустоты,
И при Советах в знак протеста
Надели многие кресты
В противовес партийной схеме.
Запретный плод он ел как все мы:
И в церкви веру стал искать
И схему тем ниспровергать.
 
 
Смысл жизни стал искать он в Боге,
В смиренье, службах и постах.
Пять книг прочёл он понемногу,
Вполне благочестивым став.
И с ними ум его мирило,
То, что описано там было
Противоборство высших сил,
Что он в фантастике любил.
 
 
В духовную реальность бегство,
Где вознесенье в высший мир —
Метафора, которой с детства
Как будто чуду верим мы.
Победу смерти мы не силах
Признать и верим – из могилы
Вознёсся тот, кто нас спасёт
И нам бессмертье принесёт.
 
 
Но церковь показалась тоже
Ему похожей на райком,
Секретари с попами схожи,
Те не стучали кулаком,
Но, всё ж, водили грозным оком.
Почувствовал он одиноко
Себя средь верной паствы их,
В ней братьев не признав своих.
 
 
Крестясь и пятясь от амвона,
Подсвечник с сотнею свечей
Чуть не свалил он у иконы.
То знак был лучше ста речей.
Раз в «Сён – Рикё» хотел уйти он.
Но был ленив и не активен.
В костёл порою забредал,
И веру греков он предал.
 
 
Его, конечно, задевали
Цинизм властей, покорность масс,
И он причину всех печалей
В системе видел, а не в нас.
Себя он винтиком не видел
Народа ль, партии ли, вида ль.
Он каждого творцом считал,
Чей час покуда не настал.
 
 
Он понимал, что гений людям
Способен дать лишь случай – бог,
Его же воплощенье- чудо.
Один лишь случай только б мог
Помочь создать такое средство,
Чтоб зависти и злобы вместо
В сердцах людских чужой успех
Восторг бы вызывал у всех.
 
 
Он верил, дело не в проклятье,
За первый грех. Знал, час придёт,
Когда Творец всех без изъятий
К себе на службу призовёт.
И уподобятся все Богу
В том, что творить хоть что-то смогут,
И будут, чтоб к нему идти,
Свободны в выборе пути.
 
 
Он видел власти лицемерье,
Словно рентген сквозь вещество.
И обещаниям не верил,
И горечь сознавал того,
Что далеко нам до свободы,
Которой мы слагаем оды,
И что анархия скорей
Придёт сменить тут власть царей,
 
 
Что графоманов поощряла,
Их рекрутируя в свой строй,
Войн ветеранов награждала.
Используя приём простой:
Заставить выразить согласье
С тем, что несут с трибуны властной,
Льстя этой массе молчунов,
В присутствии больших чинов.
 
 
Средь молчунов тех Павел не был.
Быть признанным позорно так
Ему бы запретило небо.
Уж лучше непризнанья мрак,
Уж лучше крики порицанья
Своя голгофа и осанна,
И вознесение своё
Над временем, где ложно всё.
 
 
Знал Павел: где царит свобода,
Там процветанье и прогресс,
Где нет её, власть сумасброда,
И разница большая есть:
Ты ли, чиновник ли решает,
Высокомерно разрешая
За взятку что несёт прогресс,
В ней только видя интерес.
 
 
Он понял: жизни смысл – в свободе
От предрассудков и невежд,
От изнуряющей работы
И безысходности надежд…
Он понял, что нет правды в книгах,
И что рабам привычно иго.
Пока не вырос средний класс,
Едва ль изменится что в нас.
 
 
Людей немало запивало
Тогда безверье и тоску,
В угаре пьяном пребывая.
У них слетала правда с губ.
Но это было лишь нахальством
Забывших страх перед начальством
Вдали от окриков тупых,
Чтоб утром страхом мучить их.
 
 
Холуйство никуда не делось,
Но Павел в мыслях встал с колен.
Как праздника ему хотелось
Средь серых будней перемен
И от холуйства избавленья,
А символ старого был Ленин,
Стоящий в центрах площадей
И вниз глядящий на людей.
 
 
Когда свободы нет, нет счастья!
И ей одною одержим,
Возненавидел Павел власти.
Порой мы этим все грешим,
Когда мы жизнью недовольны.
Когда ж ему бывало больно,
Шептал он с вызовом судьбе
На площади: « Ужо, тебе!»,
 
 
Кумир плешивый и картавый,
Что черни власть установил.
Его сочится кровью слава,
Он адвокатом чёрта был.
Он в Павле вызывал презренье.
Взорвать его он намеренье
Имел, но монумент – лишь тень.
Коль воевать, так уж не с тем.
 
 
Не знал он, в чём его призванье,
И беден был ещё тогда.
Но понял: дело не в сознанье,
Что унаследовал ты дар,
А счастье – с косностью боренье.
Оно – как пламени горенье,
 Куда бросают как дрова
Свои дела, а не слова.
 
 
Но не был он Наполеоном,
Ни Свердловым или Камо.
Идти по трупам миллионов
Не стал, считая, что само
Когда-нибудь всё разрешится.
Не смог он на борьбу решиться.
Направил внутренний огонь
На идолов вчерашних он.
 
 
Питая к ним такую ярость,
Что, стань подобным магам, он,
Меняться б миру лишь осталось.
Ему был Павел камертон.
Он, интуиции послушен,
И знаньями заполнив душу,
Которых в наших книгах нет,
Загадок многих знал ответ.
 
 
Толчка лишь и не доставало,
Чтобы таланты разбудить,
Чтобы природа даровала
Ему способность магом быть.
Был тем толчком несчастный случай,
И хорошо же быть везучим:
В аварии он не погиб,
Но год всё ж ощущал ушиб.
 
 
В его мозгу теперь рождались
Картины вдаль ушедших лет,
Его догадки подтверждались
 Открытьями, что шли вослед
Его шальным предположеньям.
Умел он выбирать решенья,
Как бы не то, чтоб на авось,
Но так, чтоб после всё сошлось.
 
 
По эвристическим законам,
Случайный выбор всё ж сулит
Нам выигрыш, и часто склонны
Мы все искать тот алгоритм,
Что ясновидящим известен.
Все ясновидящие вместе
Так выбрать не могли б вовек,
Как вдохновенный человек.
 
 
Так чудный дар предвосхищенья
Уже тогда проснулся в нём.
Но стоило ему решенье
Найти одним прекрасным днём,
Идее ли оригинальной
Порадоваться машинально,
Их в прессе, ты уверен будь,
Другой озвучил кто-нибудь.
 
 
Носились в воздухе идеи.
Такие были времена.
Он в мыслях памятник злодею
Взорвал, кумира прокляня,
И вскоре злобный дух покинул
Кремлёвский двор, хотя не сгинул
Ещё из душ, что совратил.
Наш Павел дар свой обратил
 
 
На то, чтоб знать эпохи мысли,
Держа вселенную за пясть.
К способностям его причислю
Уменье в яблочко попасть
На взлёт, не целясь, иль страницу
Найти вслепую умудриться
На нужном дне в календаре
Иль нужном слове в словаре,
 
 
Лишь на удачу полагаясь.
То не был навык иль расчёт,
А то, чем вечно восторгаюсь,
Что всех нас тайною влечёт:
Невероятная способность
Событий подмечать подробность.
Так чутко жизнь воспринимать,
Чтоб ей законы диктовать.
 
 
Не знаю, был ли Павел магом,
Но видно было из всего:
До ясновиденья полшага
От интуиции его.
Само, как будто, провиденье
К какому-то предназначенью
Его своей рукой вело
И этот дар ему дало,
 
 
То книжку нужную подкинув,
То от карьеры оградив,
То из беды за ворот вынув,
А то – терпеньем наградив.
Святых так небо защищает,
Их путь неясный освещает,
Тем загораживая путь,
Кто их обидит как-нибудь.
 
 
Когда третировать пытались
Его знакомые снобы,
То иль на взятке попадались,
Иль под ударами судьбы
Упав на дно, ужами вились
И на него за это злились,
В нём всех причину видя бед,
Из – за него кляня весь свет.
 
 
Казалось, что волхвам подобно
Он поворачивал страну.
О случаях таких подробно
Чуть позже я упомяну.
Но веры, веры не хватало,
И чудотворство не пристало.
Ведь сказано безверным нам:
«По вере вашей вам воздам!
 
 
Мир этот, как известно, тесен.
Среди житейских разных вех
Была одна: когда-то Мессинг
Сказал, что ждёт его успех,
Кивнув ему седой копною.
Про гениев таких давно я
В газетах наших не читал,
Наш мир без них скучнее стал.
 
 
Вольф Мессинг написал небрежно,
Что мальчику судьбой дано
Всех превзойти кумиров прежних,
Но недоступно лишь одно:
В безверье достигать успеха,
Оно способно стать помехой.
«Способен сгрызть безверья зверь
И самых сильных, ты поверь.»
 
 
У Павла до сих пор хранится
Автограф Мессинга – в строках,
Написанных им на странице
Мальчишеского дневника.
А Павел ощущал как счастье,
Когда держа его запястье,
По залу взглядом тот витал
И мысли мальчика читал:
 
 
«Взять книгу и открыть страницу,
Десятую строку найти,
Прочесть абзац, где говорится
Про выбор нового пути».
Что там за путь, уж он не помнил,
Но смыслом те слова наполнил,
Он в ожиданье чуда жил
И новый путь он заслужил.
 
 
Потом, он мог усильем воли,
Иль то казалось лишь ему?
Желая перемен до боли,
Творить историю саму,
Следя за балаганом съезда,
Когда, уж, не страшась ареста,
Громил систему демократ.
Был этому он очень рад.
 
 
Все измененья происходят,
В конце концов, и потому,
Что обстоятельства природе
Противоречат и уму.
И в чистых душах вызывают
Протест, что шлюзы открывает
Для тех, кто томится без дел.
И началось, что он хотел.
 
 
Но он считал, что дальше станет
Всё лучезарно и светло,
Лишь потому, что разум занят
Коррекцией фальшивых слов.
Когда ж райкомовское войско,
Не афишируясь, неброско,
В банкиры, в брокеры пошло,
Его взяло, конечно, зло.
 
 
Права гражданские ценил он,
И, несомненно, осуждал
Всевластье должности и силы.
Оценку ельцинизму дал:
Звал сущность к рынку перехода
Свободой власти от народа.
Либерализма в нём на грош,
Но в виде ширмы он хорош,
 
 
Звал Перестройку перекраской,
И цен Гайдаровский обвал
Он ограбленьем в чёрной маске
Народных властью масс назвал.
Багдадским рынок звал базаром,
Режима нового со старым
Различий он не находил
И всем друзьям своим твердил,
 
 
Что снова наш народ предали,
Как и в семнадцатом, когда
Закрепощение назвали
Освобождением труда,
Заводы посулив рабочим,
Мир, землю и свободу прочим,
Так всё при Ельцине опять
Сулили в собственность отдать.
 
 
Он говорил: лицо режима —
Производительность труда.
Пока ж основы нерушимы,
Все формы – это ерунда.
И в сущности, несовместимы,
Хоть в том признаться не хотим мы,
Капиталист и бюрократ,
Умноженный в десятки крат.
 
 
Он говорил, что править должен
Не добрый царь, а хитрый класс,
Который словно чует кожей,
Что выгодно для всех для нас.
Ему не дороги идеи,
Он важным качеством владеет:
Спрос предложеньем утолять
И без насилья управлять.
 
 
Без класса этого нет наций.
Национальный интерес
Без пустозвонных деклараций,
Без лишних действий и словес
Свой от чужого капитала
Всегда, во что бы то ни стало,
Буржуй сумеет защитить
И этим нацию сплотить.
 
 
На будущее он сквозь призму
Смотрел теории своей
Народного капитализма,
Но разуверился и в ней,
Когда пошли в капиталисты
Все пламенные коммунисты.
И весь возглавили процесс
Секретари КПСС.
 
 
А верить им давно устал он.
Ведь вера – лишь условье лжи.
Две стороны одной медали…
Не в том ли парадокс лежит?
Уверенность – другое дело,
Бог пред уверенным и смелым
Теряет силу. Что пенять,
Нельзя нам божество понять.
 
 
Да, человек – червяк. До бога
Ему миль’оны лет расти.
Для вечности – не так уж много,
Бог за надежду нас простит.
В себе уверенными были
Вожди, они других судили,
Забыв и стыд, и божий страх,
Увидев, что Бог в их руках.
 
 
И потому всё попирали,
Народы за овец сочтя,
Что эту тайну Бога знали.
И миром правили шутя.
И Бог служил им как орудье,
И славу блеяли им люди,
Но каждый раз Бог мир спасал,
Тем, что бессмертья им не дал.
 
 
Наш друг, воспользовавшись смутой,
Смог капитальчик сколотить,
Халифом став хоть на минуту,
Свои желанья воплотить.
Он в «пирамидах» деньги делал.
Скупая ваучеры смело,
В Газпромовский пакет вложил,
Продал и весело зажил.
 
 
Он изменился, стал циничней,
Не встретив в жизни идеал.
Он принципы из жизни личной
Как нудных менторов изгнал.
Теперь ему уж стало ясно,
Что молодые все прекрасны,
Он от своей мечты устал
И в жизни прелесть видеть стал.
 
 
Век нынешний придумал способ
Проблемы разные решать,
Готов ответ на все вопросы,
Лишь стоит клавишу нажать.
Иль Дьявол так закинул сети,
Используя открытья эти,
Чтоб «человеков уловлять»
И здешним миром управлять?
 
 
Наш Павел дал «обет безбрачья».
Заглядывая в Интернет,
Дам выбирал он наудачу,
Писал запрос и ждал ответ.
И сразу назначал свиданье.
А там и пылкое признанье.
Неделю продолжал роман.
Ну, чем он вам не донжуан?
 
 
До Интернета объявленья
На свете были, телефон.
Важно не знать в желаньях лени —
Секрет успеха понял он.
И был ли день, когда в постели
Он не был бы на чьём-то теле.
Да, были те, что как кремень,
Но и как воск по две на день.
 
 
Так годы шли, давая опыт
В приёмах, ласках и словах.
У многих дев под страстный шёпот
В те дни кружилась голова.
Он был везуч, его любили
И в сеть свою его ловили,
Но, добиваясь своего,
Не обещал он ничего.
 
 
Так приобрёл он ценный опыт
В искусстве ублаженья дам,
Сегодня я сравнил его бы
С тем, что когда-то наблюдал:
Есть Петергофские каскады,
Ступенчатые водопады,
Где крепко держит льва Самсон,
Фонтаном хлещет в небо он.
 
 
Собой владеть так мог и Павел.
Он был в приёмах молодец.
Лишь сам себя он мог заставить
Оргазмом кончить, наконец.
Как правило, в любом сношенье
Он соблюдал соотношенье —
Четыре раза к одному.
И всё – благодаря уму.
 
 
Лишь напоследок оставлял он
Освобождения черёд,
Когда желанье утоляя,
Струя преграды все прорвёт,
И завершая вечер томный
Его самсон размеров скромных
В восторге вдруг подбросит вверх
Фонтана мощный фейерверк.
 
 
Так он смысл жизни видел разве
Лишь в том, чтоб женщин ублажать.
Ища в любви разнообразья,
Умел себя не обижать.
И женщин образ идеальный
Слепил из множества деталей,
Все сладости любви испив,
Он был удачлив и счастлив.
 
 
Считая женщину кумиром,
Мужчина чрез её красу
Познать способен прелесть мира,
Гармонии постигнуть суть,
Форм и пропорций совершенство
И абсолютное блаженство
И, с женщиной сливаясь, он
Был от грехов освобождён.
 
 
А было то прелюбодейством,
Или невинным баловством,
Судить не нам, скорей то – бегство,
Чем просто плоти бесовство.
Попытка от тревог отвлечься,
И мути дать в душе улечься,
Свободу шкурой ощутить,
Чтоб просто знать, что стоит жить.
 
 
И тем с ним прошлое прощалось,
Когда он жил под колпаком,
И делал то, что разрешалось,
А выпивал и то тайком.
Когда уж потеряв надежду,
Что будет всё не так, как прежде.
Смирился, было, с жизнью он
И всё воспринимал как сон.
 
 
Стал торговать он запчастями,
Автокосметикой и тем,
Что спрос имело, мы б застали
Его в торговой суете.
Да, точно, именно в ту пору,
Душе своей ища опору,
Метался он меж разных вер.
И молится ли он теперь?
 
 
А если «да», какому богу?
Не ошибётся ли опять,
В исканьях истины дорогу
Пытаясь для себя избрать?
Он так умён. Хватило б баллов,
И в клубе интеллектуалов
У Менса был давно бы он,
Когда бы был ему резон.
 
 
Тщеславье тешить – род болезни,
И если б кто меня спросил,
Сказал бы я: сто крат полезней
Брать рубежи на грани сил
И побеждать! Нет выше счастья,
Чем, курс держа через напасти,
Плевать на приговор толпы
И не сворачивать с тропы.