Читать книгу: «Кошмар на улице Мудрологов», страница 4

МЕТОДОЛОГИЯ (Январь)

«Меньше знаешь – больше умеешь!»

Гело Шеудженико

Бонжур мсье!

Вы пришли на консультацию к экзамену? Но зачем?

Что? За знаниями? Ну-ну. Многие знания, многие печали, так? Ну, или почти так? Вы уже со мной согласились и сказали «Верно!»? Спешу Вас огорчить, на самом деле – «Не верно». Вернее, все-таки, верно, но от этого правильней не становится. Ибо, что есть знание, как не объемный реестр чужих ошибок и неудач? Это не получилось, то не срослось, там-то не проявилось. А оглавление к этому – краткий список инструкций: правильно так-то, эффективней вот так-то, быстрей вот этак. И что в результате? Шаблоны, схемы, таблицы действий, мыслей, фантазий. А где здесь творчество?

Нет, это Я Вас спрашиваю: «Где здесь творчество?». Правильно дети 21 века. Нет его. Ведь, когда человек знает. Что нечто сделать невозможно, он и не делает. А если знает что нечто нужно делать этак, он никогда не будет делать вот эдак.

Что? Нет, тупым быть не лучше. Ведь тупой это тот, кто ограничил себя в себе самом. А умный выходит за пределы своего тела, своей личности. Понимаете? Это тот, кто живет разнообразно. Что жизнь это миллиарды случайностей. Которые человек призван гармонизировать.

Что? Причем здесь экстрасенсы? Слушай меня, чадо двух случайностей и одной закономерной встречи. Каждый, пойми, каждый человек способен к созданию шедевра. Ему мешают только знания. Мешает начитанность. Нет, тебе не помешает. Нечему тебе мешать.

Как это так? Ну, так чтобы спастись от виселицы, надо сначала быть приговоренным к ней. Так и в создании шедевра. Надо сначала почувствовать себя Человеком, обрести желание творить, попробовать научиться… И испытать искушение научиться создавать шаблоны, и искуситься знаниями ошибок и успехом. А ты… Ну скажи… Кто такой Человек?

Мыслящее тело? Уверен?

Что? Организм с инстинктами второго порядка? Нет. Не кипятись, не грозит тебе виселица. Ведь ты еще не почувствовал себя Человеком!

Что, уже ощутил? И как оно?

Холодно???

Есть хочется?? Ммм.. да… О чем это я? А… о творчестве. Человечестве… Шедеврах…. Ну, ну…. Мммм ДААА.

Так вот знание фактов оградит вас от неудач. Но оградит также и от Великих Открытий. Обретение навыков и умений поможет Вам избежать насмешек и издевательств, но не откроет секретов мастерства. Ведь истинное мастерство это то, которое ты создал сам. А то, что отточено на миллионах операциях у миллиардов учителей… Это знаете ли такое ремесло, которое к искусству, а тем более к искусству философии не имеет никакого отношения. Но кому охота ошибаться и выглядеть дураком?

Правильно, умным – это не надо. Поэтому и идем мы стройными колонами в тесных сплочённых рядах умников и топчем таких смешных, по-идиотски парадоксальных гениев…

Да уймись ты со своей человечностью! Не гений ты, нет. Ты студент! Разницу поняло? Тело, с инстинктами второго порядка!

А кого я оскорбляю? Ты же Человек? Ну вот, я к тебе обращаюсь, так как ты сформировал это понятие.

Что? Издеваюсь… Ну, разумеется, издеваюсь, только почему ты подумал, что над тобой?

Аааа… вообще не подумал, ну да, это бывает, раз уж инстинкты второго порядка, так думать, действительно, не нужно… Больно это думать. Неуютно.

Почему? Ну, так ведь и придумать можно такое, с чем ты и будешь вычищен из среды умников и помещен под их подошвы со статусом дурака. А очень неприятно, знаете ли, когда по тебе ножками ходят, да на затылок норовят надавить, чтобы физиономия по самые уши ушла в грязь и дерьмо.

Откуда дерьмо? Оооо! Браво! Отличный вопрос. Так ведь от умников по закону тяготения исходит. Сверху вниз и на тех, кто внизу… Известный закон курятника «Клюнь ближнего, капни на нижнего». Что это вы за истерили…

Ну да – уже время обеда. Ах. Я и забыл… Инстинкты взыграли… те самые… второго порядка. Свободны, месье… свободны, только вот сможете ли вы быть свободными… не знаю… не уверен… но так бы хотелось!

Впрочем, на экзамене посмотрим

ВЛАДЫКИ ЗАПЯТУЛЕК: Запятунолог

⁵

«В Любови, как и во Власти: результат почетен и публичен,

а процесс до крайности неприличен и интимен»

Нополеоно Буанопарто

В своей книге я сумел вскрыть политику Запятунов, показать пределы их социальности, обыграть их трудности и достижения. Но чего-то не хватало. Чего-то, что объединяло бы весь этот схематичный мир в единый живой организм. Живой… Организм… Орган… Орга…зм… Я хлопнул себя по лбу. Ну конечно! Не хватало любви! Однако, тут же одернул я себя, любовь повелителей запятых и владык кавычек, конечно, должна быть особенной. И тут начался форменный кошмар. Я как истый, пусть и русский, но, все-таки, француз, продумал сотни постельных вариаций этой любви – выходило как-то шаблонно и мало интригующе. Требовалось нечто концентрирующее бесчисленные вариации любови в некую смысловую точку, в небольшую сцену любви. Как ни странно – постель здесь была явно лишней.

Я перебрал варианты брутального, почти животного секса, перед моим взорам порхали черно-белые картинки пуританского брака, пестрили красками и звуками обрывки латиноамериканских свиданий… все было чуждо запятунам. Все это, снова и снова думал Я, нужно собрать воедино, все это внешние формы, какой-то очень важной и пронизывающей весь мир запятунчиков реальности. Понятно, что это реальность – любовь, но любовь какая-то особенная…

И вот, однажды, сидя на винной горе в странной учебной аудитории, которая снаружи была укутана сеткой солнечных лучей, бьющих сквозь тяжелые лапы сосен, тогда как внутри ее стен пыжилась жирная тьма, я украдкой наблюдал за милой в своем носатеньком очаровании сотрудницей Института. Я думал, до чего же может быть изыскана француженка. Я думал, как француженки с отвращением относятся к пропорциям своего лица, но с какой любовью смотрят за своей фигуркой и постоянно подчеркивают влажную звездность своих игривых глаз. Я видел сотрудницу на набережной в Ницце с подружками, наблюдал за ней в одном очень фривольном баре, где она веселилась со своим любовником. И я не видел тогда в ней ничего особенного… А тут, подглядывая, как она, сидя на свежем воздухе у входа в Институт, формирует «шапку документа», я смог уловить причину того восторга, который она вызывает у моих коллег-мужчин… Одновременно с этой мыслью сложилась ключевая идея главы о запятунчиках… Это фабула служебного романа.

И

нструкция была чарующе изыскана, а от строгости расставленных знаков препинания Запятунолога пробирала мелкая, жаркая дрожь. После очередного наката сладкой истомы от прочтения текста и трепетного любования изысканностью шрифта, Запятунолог увидел очень сомнительное тире. Он томно, нежно и ласково исправил тире на двоеточие. Движения его пальцев и легкий туман в полуприкрытых глазах во время сего созидательного акта были точь-в-точь такими же, как те движения, когда он мягко поправлял положение талии своей любовницы во время иного созидательного акта, превращая непримиримую жесткость тире-талии подружки в плавность двоеточия, после которого оба предвкушали сладость возможных вариантов совместного единения.

Приближалась кульминация. Меж двух пламенеющих очагов узаконенной страсти, между левым реквизитом должности с датой и правым реквизитом Фамилии с инициалами должна была появиться трепетная подпись Запятунолога. Предощущая этот возвышенный акт соития с документом, это свободное в своей необходимости озорство, когда посередине ровного типографского шрифта черного цвета – вот, вот возникнет ярко-синяя, извивающаяся и призывно манящая своими шаловливыми изгибами подпись… подпись, после которой инструкция станет его, Запятунолога, собственностью, и он полностью сольется с ней, овладев всем текстом, смыслом и красотой документа. Отныне и навсегда покорного ему.

Запятунолог прикрыл глаза. Он в последний раз ласково пробежался пальцами вдоль края листа, мягко, но по-мужски властно, прижал левой ладонью инструкцию, а правой неуклонно, но медленно оттягивая удовольствие, поднес напряженную чернильную ручку к сверкающему белизной пространству между нижними реквизитами Инструкции, и… одним мощным, энергичным рывком, стремительно, на грани слома пера и разрыва бумаги поставил свою роскошную подпись.

Запятунолог измученно отвалился на спинку кресла, его мышцы мелко дрожали, сердце бухало, как молот, легкие жадно всасывали воздух, волоски на руках стояли дыбом, а лоб обильно покрылся испариной. Запятолог был полностью опустошен и даже, где-то пресыщен. Непослушными, подрагивающими пальцами он нажал на кнопку интеркома:

– Запятуленок⁶, зайди ко мне, девочка. Возьми Инструкцию и передай ее по отделам.

– Слушаюсь, месье Запятунолог!

– И еще… я, пожалуй. Отдохну… вздремну пару часиков… устал… не беспокой по пустякам…

– Будет исполнено, месье Запятунолог!

Запятулечка держала в своих прелестнейших пальчиках инструкцию и чувствовала, как в висках начинают колотить игривые молоточки… Помимо ее воли, быстренький, маленький язычок то и дело сверкал между ее сахарными зубками и оставлял влажноватый след на полных, пересохших от волнения губах. Спустя секунды с томным «Ах!», Запятуленок передала факсом Инструкцию с подписью шефа по отделам (с каждым рывком бумаги в факсе зрачки Запятуленка расширялись, молоточки били уже отбойными молотками, язычок носился по губам как лодчонка в шторм, томные «Ахи» становились все чаще и тише, пока не превратились в легкое стонущее хрипение, оборвавшееся с последним рывком бумаги, зуммером факса и громким «АААА!!!» Запятуленка).

Прошло несколько часов, и порядком изгвазданная подписями и штампами подчиненных Запятунолога, Инструкция дошла до самого младшего по должности Запятунчика. Запятунчик, не глядя в присланный документ, привычно его скомкал и отработанным движением хладнокровно выбросил в мусорную корзину. Ему нужно было работать. Запятунчик шлифовал цифры в отчете, который станет базой для доклада Запятунологу, на основе которого будет разработан план жизни учреждения на четыре года вперед. Запятунчик выправлял цифры и скоро должен был гармонизировать количество запятых на один квадратный дециметр текста, а учитывая разницу шрифтов, это было нелегкое дело. К нему нужно было подойти ответственно, ибо документ, в конечном счете, пойдет на подпись самому Запятологу. Одним словом, самый Младший Запятунчик должен был работать, а не читать всякие бюрократические изыски начальства. Бездельничать, игриво поигрывая в руках потертой Инструкцией, ему явно было некогда.

Вот когда лет через 20 он станет Запятунологом, – думал Самый младший Запятунчик, то сможет и расслабиться, да не с инструкцией, а с самой что ни на есть симпатичной Запятулечкой. Уж тогда точно на его столе будут лежать не бумажки, а она Запятулечка… А пока работать, работать и ставить точки с запятыми, согласно установленному в учреждении порядку.

– Скажите, месье Ольежь, Вам нравится наше сотрудничество?

– Оно меня удивляет.

– Но это приятное удивление?

– Скорее необычное.

– А необычность приносит Вам минуты волнительного счастья?

– О чем вы, месье Ришар?

– О Вашем вкладе в мировую литературу. И о вкладе в деятельность нашего клуба. У нас серьезные связи и влияние. Хотите получить Нобелевскую премию по литературе?

– Если получу, то не откажусь от нее, но просить о ней Вас не буду.

– Месье Ольежь.… Как вы считаете, за что Я плачу Вам деньги?

– За книгу, вероятно?

– Нет.

– За смыслы?

– Нет.

– За текст книги со смыслами?

– Я плачу Вам за свое удовольствие.

– А члены вашего клуба?

– Они платят мне за свое удовольствие.

– А кому плачу Я за свое удовольствие?

– В некоторых профессиях, например, в политике, в истории, в литературе, испытывать удовольствие – это путь к непрофессионализму и быстрому истощению. Об этом Вам скажет любой профессионал из Булонского леса… после 12 ночи.

– То есть?

– Спокойной ночи, месье Ольежь… приятных снов.

РЕВОЛЮЦИЯ (Февраль)

«Революция за два дня проделывает работу десяти лет

и за десять лет губит труд пяти столетий».

Поль Валери

Приближается время революционных юбилеев как годичных, так и столетних. Это прекрасно понимают в моем первом вузе в окрестностях Парижа. Меня попросили прочитать в связи с этим лекцию, посвященную особенностям русской революции. Когда я почти подготовил материал выступления, вопреки своим обычным правилам мне позвонил Луи Ришар.

– Ольежь, ты не мог бы усилить революционный элемент в структуре современного понимания запятологии?

– Но я сейчас работаю над иным.

– Над чем же?

– Смысл русской революции.

– Попробуй провести разбор революции как слова и обыграть его в различных, почти театрализованных постановках, где декорации – это знаки препинания, а ведущие актеры, слегка изменяемые структуры речи. В результате, сведи весь пафос революционности к грамматическим примерам и их ловкой эквилибристики в рамках одного строго заданного текста.

– Послушайте, но я ведь не филолог и, боюсь, получающиеся у меня тексты….

– С моей точки зрения вполне окупают вложенные в них средства. Я жду материал.

– Но я должен его произнести, по заказу Института в рамках публичной лекции. И не намерен монтировать в книгу.

– Ольежь, я же говорил, поступайте с материалом, как Вам будет угодно, лишь сбросьте мне готовый кусок. Потом определимся, что с ними делать.

– То есть это заказ ЗА пределами книги?

– Да. И оплачивается он тоже отдельно. Можете не морочить себе голову запятулями, но структуру игры в знаки препинания – сохраните. До свиданья.

Я выступил с публичной лекцией для Института. После, недолго думая, уверенный в провале дела, выслал стенограмму выступления Ришару. К моему глубочайшему удивлению он был в восторге. Чего нельзя было сказать о студентах, которые, вслушиваясь в мою словесную эквилибристику, с ужасом видели в этой лекции прообраз их позора на приблизившихся экзаменах. Я, честно говоря, так и не понял ни ужаса студентов, ни радости Ришара. Я понял лишь премию от нашего директора Франсуа Эмонома. Было тело за кафедрой? Было. Был звук? Был. Были тела в аудитории? Были. Был этот вид работы учтен в контракте? Нет. Тогда извольте получить премию за переработку.

«Мы не знаем даже элементарных смыслов термина «Революция». При этом, понятие «революция» является ныне одним из самых популярных концептов политологии и журналистики. Несколько десятков довольно странных, с точки зрения ортодоксальной исторической науки, и вполне банальных, с позиций представителей «Теории Заговоров», оранжерейно-цветных событий в Югославии, Грузии, Украине, Египте, Киргизии и Ливии уверенно индексируются обществом как события революционные. Многочисленные практические шаги сделанные, например, в Украине, на основе логических выводов из «безобидного» академического термина «Революция», привели к масштабным человеческим потерям и изменением государственных границ. Причем сам концепт «Революция» стал активно использоваться для обозначения публичного протеста со стороны маргинальных, фашиствующих группировок и общего недовольства экономическим положением со стороны рядовых граждан, еще до свержения легитимной государственной власти в лице президента Украины, до начала гражданской войны на Востоке Украины, до решительных шагов народа Крыма против «майданной вакханалии» в Киеве. Одним словом, термин «Революция» возник до появления самой революционной ситуации, до появления революционных событий. Во многом накал театрализованных карнавалов с человеческими жертвоприношениями со стороны «Лидеров» Майдана объясняется именно тем, что локальные акции неповиновения со стороны отдельных групп экстремистской молодежи и социальных маргиналов (лиц без определенного места жительства, уголовников, безработных) были при помощи информационных технологий облечены смыслами революции. Голое тело короля было окутано шлейфом слов, интонаций, образов, символов, которые и придали ему не существовавшее в физическом мире реальности королевское величие. И лишь после этого ситуация «Майдана» стала под воздействием умело созданных иллюзий трансформироваться в реальность. Как говорится, идея, овладевшая массами, становится материальной силой.

Украинский пример (да и не только украинский) показал огромную притягательность термина «Революция», подчеркну, термина, образа, символа, для больших масс населения, а также совершенную неспособность того же населения четко представить себе границу между «Бунтом» и «Революцией», между «Фашистским путчем» и «Революцией», между «Гражданским выражением своего несогласия» и все той же «Революцией». Причем неспособность увидеть разницу не просто между отдельными родовыми знаками «Погром» и «Бунт», но и такими, между которыми есть принципиальная разница, «Европейский выбор» – «Революция».

Усилившаяся дискуссия в среде российских интеллектуалов вокруг событий января-марта 1917 г., юбилей которых так близок, и февраля-ноября 1917 г. – чей юбилей достаточно близок, показал потрясающую легкость оперирования категориями, понятиями, терминами и концептами, связанными с Революцией со стороны тех, кто просто обязан быть хранителем связи между символами и физической реальностью. Игра в революционные словечки, невыносимая легкость бытия очень грозных событий в текстах многих российских экспертов – ужасает. Ведь игра в слова, как продемонстрировала серия цветных «якобы революций» самая опасная игра, в которую может сыграть интеллектуал. За такой игрой стоят вполне реальные социальные, политические и национальные катаклизмы. В этой связи смешными и наивными выглядят отсылки почитать К. Маркса, Ф. Энгельса, Г.В. Плеханова, П. Кропоткина, В.И. Ленина, Л. Троцкого, П. Сорокина… Дж. Рида. Конечно, классиков осмысления революционного бытия, а во многом, и очень успешных практиков, штудировать стоит, но вот так просто текст «Государство и Революция» как кальку накладывать на год 2013 вряд ли стоит. Также не стоит трактовать события 1917 г. исключительно в формате одного из классиков (это подтвердит любой историк-профессионал). Ведь реальность (и это подтвердит уже не только историк, но и философ) много богаче и много разнообразней, чем любая самая изощренная, мега-объективная теория. Но вот ведь какая штука, историческая реальность это, по сути своей, ничто. Это реальность исчезнувшая, пропавшая и в своей гармонической целости никогда уже не могущая быть. Ее осколки в форме предметных (имеющих вес и протяженность) артефактов будут существовать, ее отдельные следствия, уже менее предметные, но все еще крайне объективные, такие как показатели роста населения или структуры экономики будут иметь место в объективной, доступной нам повседневной реальности. Но вот самой этой реальности, реальности исторического со-бытия – не будет. Останется правда текст этой реальности. Тот самый текст, который будет создавать историк. Тот самый текст, которым историк будет завоевывать свое понимание прошлого у максимально большего количества человеков. Любая история это интерпретация артефактов и показателей. Это комбинация разных смысловых полей разных артефактов и комбинаций в разных пропорциях и масштабах. Где параметр истинности и критерий объективности находится в сфере антинаучной: в сфере веры и любви. Верят и любят читать историка А с интерпретацией Б, значит историческая реальность будет считаться А_Б, пусть даже историк К уличил историка А во лжи, пусть даже интерпретация Б с аргументированным привлечением артефактов будет доказана историком К как неумелый подлог, пусть будет выдвинута интерпретация Т. Все равно если любят и верят А_Б, именно она будет считаться истинной в отличие от К_Т. Причем не просто будет считаться, а будет выступать как очень материальная сила, властно меняющая контуры государства, ценности гражданина, уровень его экономической жизни и прочее. Уж сколь было говорено, что Л. Гумилев страшно ошибался в предметных своих изысканиях относительно хазар. Уж сколько лет существует альтернативная, более аргументированная точка зрения Плетневой. Но Л. Гумилева любят и ему верят. И реальность, связанная с хазарами в душах миллионов читателей, близка к интерпретации Л. Гумилева.

В ХХI веке (по крайней мере, в ХХI, а может быть, и много раньше, если не всегда) историк обязан ориентироваться на столь далекие от науки сферы как любовь и вера. Конечно, если он хочет, желает творить истины истории, а не выступать чуть пропылившимся артефактом с биркой «Объективного историка», вознесенного под этот стеклянный колпак узким кругом профессионалов от исторического цеха. Можно ли совмещать эти две ипостаси? Есть ли гарантия, что тебя будут читать, а, следовательно, тебе будут верить, и тебя будут любить, если ты будешь строго (но не занудно и мелочно) следовать осколкам навсегда исчезнувшей вселенной под названием «История»? Вопрос открыт. Но это не значит, что от него стоит трусливо отмахиваться, натягивая желчные маски сухого академизма с вызывающими хохот у практиков лозунгами: «Все для науки, все ради истины». По крайней мере, при обращении к понятиям «Революция», «Война», «Родина» совершенно нельзя игнорировать факта высокого значения для настоящего и будущего написанных тобой слов. А значит, надо дважды и трижды обдумывать, что за реальность стоит за используемым тобой словом-знаком, какие пласты бессознательного ты вытягиваешь из пучин прошлого, что за химеры и ехидны будут извиваться под лучами твоего академизма. И совершенно необходимо понимать, что твоя историческая интерпретация может стать материальной силой, но это будет не более чем интерпретация, реконструкция, а отнюдь не реальность, объективная реальность, некогда существовавшая и открытая тобой или твоей научной школой.

Обратимся теперь все-таки к такой реальности как «Революция». Просмотрев многие публикации, как историков, так и философов, предстоит сделать удивительный вывод. Коллеги согласны видеть революцию не в ее реальности, пусть и псевдо реальности исторических осколков, а скорее, как революцию согласно авторитетным текстам. Является ли арест Временного правительства революцией? При ответе на данный вопрос идет палитра мнений… нет, не современников и даже не мнений некогда живших людей, и даже не интерпретация известных артефактов. Идет интерпретация классических произведений, опубликованных в разные годы и разными авторами. А уж после интерпретации таких текстов идет подтяжка интерпретаций артефактов и процессов к увиденной в текстах истине. Сыплются цитаты К. Маркса, В. Ленина, интерпретация артефактов и следствий сравнивается с цитатами,… а дальше дело вкуса, то отбрасывается цитата, а то и артефакт исчезает как Шагреневая кожа, чтобы всплыть на ином витке ученого спора. Эта «Игра в бисер» демонстрирует отсутствие самой физической реальности, которая имела место быть. И говорит о реальности лишь в головах спорщиков. Почему? Да потому что, когда человек запихнет руку в огонь, он не будет сверяться с медицинским справочником: «Что означает эти вздутия кожи на руках, и что за поразительные ощущения в нервных окончаниях?», «Кажется это так называемая «боль», так, по-моему, говорят не специалисты?». Конечно, нет! Он первым делом выдернет руку из огня и начнет на нее дуть или охлаждать, махая ей во все стороны. И никакие слова о том, что прошлое это прошлое и, нужна скрупулезная точность в реконструкции этой реальности, на него не подействуют.

Разговоры о Революции в среде историков именно таковы. Рука уже в огне и нужно очень точно понимать, что делать дальше, а не играть в слова, тасуя артефакты как колоду карт. Человек ощущает боль, а историк обязан ощущать событийность. Многие поступки Человека основаны на инстинктах, иначе – смерть, а многие поступки ученого должны быть основаны уже на «академических инстинктах» – иначе новый «Майдан». Для осознания таких инстинктов, конечно, нужны годы практики и тренировок, чтения классиков и работа с предметными остатками прошлого… Но нужны ли они для формирования самих инстинктов? Предполагаю, что нет. И продемонстрируем данное предположение на примере работы с «революцией как реальностью».

Итак, отбросим классические труды и авторитетные теории (вместе с не менее авторитетными гипотезами и постулатами). Что есть Революция, если мы говорим о ней применительно к событию прошлого? Уже в этом вопросе кроется очень забавный парадокс. «Применительно к событию прошлого?». Это значит, к революции? Но есть ли такая физическая реальность как революция? Убийство да, вот оно. Смотрите вот ОН – убийца, вот ОН – жертва. Был живой человек, стал труп. Билось сердце и вот оно не бьется. Тут есть предметика, есть объективное пространство (метры, сантиметры…), есть объективный показатель времени (утро, день 13 часов сорок минут), есть движение (падение тела, закрывающиеся глаза…). Хорошо, а если такая реальность как политический переворот? Да, конечно, вот, вот сейчас Николай II подпишет указ об отречении, и символ государственности Российской Империи сменит свой облик, изменится путешествие бумаг бюрократов, появятся новые политические лозунги, новые печати. Здесь есть фиксация в пространстве (кабинет царя, Таврический дворец и прочее), есть время (утро, день 13 часов сорок минут), есть движение (рука императора прикасается к бумаге, капли чернил высыхают на документе). То есть следует четкая фиксация, которая может быть подвергнута доказательству, может быть фальсифицирована, может быть оспорена, но она имела место быть в объективной реальности: в объективном пространстве, объективном времени и объективном движении.

А что есть революция? Каковы ее предметные характеристики? Каковы ее фиксаторы, ее якоря реальности, которые позволят сказать: «Вот ее нет, а вот она есть. Вот, смотрите, она чуть-чуть заметна, а вот, она уже почти не заметна»? И убийство (вытащил трупики аквариумных рыбок, которых заморил голодом – убил), и переворот (взял и перевернул книгу, вещь одна и та же, но теперь можно на нее и чайник поставить и колбаску порезать – переворот, однако), нам знакомые понятия, они видны нам из нашей обычной повседневной жизни, и мы можем рассуждать о них совершенно свободно, но вот революция дело другое. В жизни она как-то нам обычно не встречается. Как-то противоестественна она нашему личному бытию, как регулярное явление. Вот оно. Противоестественно! То, что противоречит естеству, происходит вопреки обычному ходу вещей, обычной цепочки маленьких, влияющих друг на друга фактиков и строго закономерной случайности упорядоченного хаоса общения, например, с женой. Революция же это нечто за пределами естества. Революция – это запредельность в чистом своем виде. Но если это – запредельность, то, о каком же объективном пространстве, или времени, может идти речь? Запредельность, от того и запредельность, что она вне обычного времени, пространства или движения. Следовательно, как физический процесс революция не может быть зафиксирована. Может быть, зафиксированы отдельные осколки революции, но отнюдь не она сама. Точно также как фиксируются проявления деятельности ума, но сам ум ни при одном вскрытии человеческого мозга так и не попал под скальпель хирурга, но кто же станет утверждать из-за этого, что сознания не существует?

А как отличить в таком случае честному, ортодоксальному, стопроцентному эмпирику осколок революции от структурного элемента политического переворота? Ведь не может палец быть частью сознания? Так и физический, вполне объективный политический переворот не может же быть частью революции, ибо предельность очень сильно должна отличаться от запредельности, иначе они тождественны друг другу, что, как мы выяснили – абсурдно? Отличается ли одно событие в физическом мире от другого исключительно по внешним признакам? Да такое бывает, но отнюдь, не всегда. Так, например, убийство может быть умышленным, а может быть и не умышленным. Одна и та же поднятая рука с пистолетом, один и тот же выстрел, одно и то же падающее тело с закрывающимися глазами. Одно и то же убийство? Отнюдь оно может быть подготовлено специально, в соответствии с определенным планом, а может быть и случайной, глупой шуточкой пьяного отпрыска богатых родителей. Внешняя картинка одна, а существенная для понимания картинки глубина – иная. Также одинаковые по форме действия вооруженных групп могут быть, все-таки, очень разными по существу.

Представляется, что о революционности того или иного конкретного события следует заключать из объективной фиксации этой самой запредельности. И кроется ключик к ларчику в столь запредельных, далеких от физики планеты Земля реалиях как мифы и идеи. Доказать свою силу и значимость, поставив к стенке «фараона», который прежде тебя избивал в полицейском участке – это конечно не акт революции. Совокупляться коллективно, публично на улице удовлетворяя мгновенно возникшее половое желание, это тоже совсем не акт революционности. Необходимо опираться не столько на то, что делает участник исторического события, а что его мотивирует, какая идея ведет его и заставляет умирать. Идея «стать европейцем», которая превращает Человека в озверевшее животное, это далеко не та же самая идея «сделать всех людей счастливыми». В первом фиксируется предельность, юридическая осуществимость. Она не совершает акта противоестественного хода вещей. Механизмы ее осуществления вполне понятны и в рамках обыденной естественной жизни. А вот «сделать всех счастливыми» это уже запредельность, это акт вневременной, над обыденный, за пределами власти или политики.

В этом смысле отречение Николая II, маневры династии Романовых, создание Временного правительства, мероприятия по созыву Учредительного собрания в 1917г. не могут с нашей точки зрения носить характер революционности. О чем идет речь? О политическом перевороте, о властной интриге, о манипуляциях крупных финансистов, об играх разведслужб…. Но это никак не революция. Революция крылась в идее тотального равенства и воплощалась в самой структуре построения любого мало-мальски значимого вопроса. Революция это крестьянская община, давшая парадоксальную политическую обертку смутным религиозным чаяниям миллионов горожан. Конечно, свержение Временного правительств осенью 1917 года это революция, это революция в своих запредельных юридических документах: «О мире» и «О Земле». Она с трудом вмещается в повседневность, ее большая часть, ее лозунги, призывы ориентированы именно на совершенно противоественный, алогичный мир без времени, пространства и движения. Вернее мир, где эти реалии имеют свой совершенно необычный характер и формы. Революцию нельзя остановить, ведь она потому и революция, что не имеет ничего общего со стандартами профанного бытия. Многочисленные призывы «революционеров» того времени, о том, что пора остановить революцию, перевести ее в русло Учредительного собрания, сетования, что революция чересчур затянулась, что революция разрушает государство было проявлением как раз антиреволюционности, отсутствием чувства сверхчувственного и, конечно же, они проиграли свои лозунги, смыслы, символы, а многие и свою жизнь.