Читать книгу: «Призрачный остров», страница 2
Вот и Ефим стал «миллионером», домик его, а вернее земля под ним, золотой оказалась. Предлагали за этот домик аж десять миллионов. Но продавать дом он не собирался. Тогда стали его по судам таскать – земля, мол, не зарегистрирована и обмеры не утверждены. Прямые угрозы пошли: смотри, старик, если тебе жизнь дорога, уйди с дороги, но и здесь он выдержал, отбился, нервов, правда, это стоило и здоровья, но такая уж жизнь стала – за себя надо уметь постоять. Отдавать или продавать свой дом он никому не собирался.
Тем более пригодились рельсы, что шли прямо от домика к морю, к небольшому, но уютному крытому эллингу, в котором бывший хозяин держал баркас, большой любитель был рыбной ловли. Баркаса он не оставил, но рельсы не разобрал и эллинг никому не продал. Хотел купить этот бывший хозяин яхту, обещал взять Ефима в кругосветное путешествие, да так и не объявился. Говорят, переехал на Дальний восток и там ушел в море на краболовах. Каждый человек живет, как может. Ищет, где рыба, а рыба ищет, где глубже. Гоняться за ней и за счастьем бесполезно. И бесполезно искать перемены участи и переучиваться тоже ни к чему. И то, что ты умеешь делать, то всегда с тобой – никто твоего умения не отберет. И ведь действительно – пришла пора – и все его знания и все его умения пригодились. Он был уверен, что только подводная лодка разрешит все загадки внезапно возникшего острова. Но главное даже не в этом. С годами росла уверенность в том, что правы церковники, существует загробный мир, и там, на острове, он увидит Лизу и повинится перед ней. Он себя уж совсем истерзал виноватостью своей. Иной раз и целую ночь уснуть не мог. Почему он тогда согласился? Почему не послушал врачей? Но и она ведь настаивала. Предупреждали все. Лучше взять из детдома. Слишком узкий таз. Конечно, он хотел сына, хотел иметь преемника, зачем жить на земле, если не можешь передать все, что накопил в голове своей наследнику. Тогда о другом своем сыне, Михаиле, он ничего не знал. И вот ни ее, ни ребенка от нее. Девочка родилась мертвой. Вот теперь сын совсем от другой женщины обнаружился, но ничего не соединяет с ним. Плод безумной страстной любви, страстной и короткой, как летние ливни в засушливом краю.
Было это в самый жаркий месяц года, в середине июля – сдача последних атомных подводных лодок. Кудрявая контролерша, бисером рассыпающая смех. Она имела привычку время от времени поводить язычком по губам и трогать пальчиком зубы, словно пересчитывала их. У нее была небольшая щербинка. И это казалось ему особым шармом. Во всяком случае, запомнилось. Узкая койка в командирской каюте. Неделя в штилевом море. И в этой неделе сумасшедшая ночь любви, ночь зачатия. Сдала сына в приют и исчезла, растворилась в зимней ночи, говорят, видели ее в Воркуте. Винить ее в этом он не имеет никакого права. Без квартиры, оклад нищенский. Мог бы, конечно, помочь, вытянул бы из нищеты, но она и адреса не оставила. Вот и перед ней у него тоже немалый грех. Нахлынула страсть, как внезапное сумасшествие. И быстро все забылось. Продолжение рода. Родня. Зачастую и не родной человек, а более близок тебе, чем вся родня. Вот ведь становится женщина женой – и говорят самая близкая родня, и даже если не жена – а связаны любовью, это крепче, чем кровные связи. А какое было бы счастье, если бы осталась жива дочка. Дочери всегда привязаны к отцу. У сыновей часто возникает неприязнь, эдипов комплекс, так мифотворцы объясняют. Так что родня родне рознь. Тому много примеров видел Ефим, но не было одинаковых судеб, и каждому приходилось искать ответы на свои вопросы.
Ответы четкие есть только в школьных задачниках по математике, по элементарной математике, но уже высшая математика предлагает варианты, впрочем, как и жизнь – все состоит из выбора, а правильный выбор почти не возможен. Как там, у Пушкина: « И ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона…» Поэту тоже не было дела до законов. Да и сам Ефим не очень строго соблюдал законы. Их сейчас столько напринимали, что если их выполнять, то и жить не стоит. Самый дурацкий, на его взгляд, был местный закон, названный громко «Об эффективности и стабилизации», а на деле закон этот был о запрете на работу пенсионерам. Испугались безработицы – и вот, пожалуйста, исполнилось шестьдесят – уступи место другому, а человек в шестьдесят, может быть, только и начинает по-настоящему быть полезен. Как говорится, соскочил с горячей лошади, когда все страсти улеглись, только в работе и остался главный интерес. Хорошо хоть не запретили на своем участке трудиться: выращивай овощи в теплице, сажай цветы. Для себя можешь и плотничать, и столярничать, роботов конструировать и любые мелкие подделки изготавливать. Можешь самые современные компьютеры использовать.
Но подводная лодка, к тому же, в свое время засекреченная – за это по голове не погладят… И правитель не спасет, да и не пойдет Ефим к нему на поклон. Люди высокого ранга не любят, когда им напоминают о прошлом. Кто он был этот правитель? Токарь в сдаточной команде, да и токарь никудышный, зато строптивый и заносчивый, элементарные детали запарывал, но язык был подвешен – будь здоров, пустомеля – такие в сдаточной команде долго не держались. К тому же на руку не чист. Помнится, белила приспособился через проходную проносить. Заполнял белилами велосипедные шины и обматывал себя этими шинами, сверху куртка широкая – ни разу не попался. С белилами не попался, а на спирте погорел. У охранников на спирт особый нюх был. Грозило увольнение по статье, но принес он справку от врачей, заверенную круглой печатью, о том, что страдает сомнамбулизмом. Смеялись все – вот ловкач, при такой болезни все оправдано, это по-научному сомнамбулизм, а так – лунатизм, то есть, если ты лунатик, можешь заснуть и во сне ходить и не соображать, что делаешь. Вот такой хитрован был Ваня. А послушать его речи на комсомольском собрании, так хоть сразу беги каяться. Да и женщинам он нравился, парень статный, волосы льняные, глаза такие невинные, широко открытые, как не поверить такому…
И когда пришла гласность – понадобились именно такие хитрованы и пустомели. Теперь же к нему и на прием не попадешь, за год, заранее надо записываться. Сам же его и выдвинул, хотел избавиться – вот и порекомендовал в горком комсомола. Вырастил борца с привилегиями. Сам виноват. А как выступал против банкротства завода, как обличал расхитителей! Обращался к рабочим не иначе, как братья мои. Не позволим, кричал, на нашем хребте наживаться! Ваучеры копите, не продавайте! Стеной встанем, сметем казнокрадов с дороги! Голос у него был звонкий, молодой. Народ наш рабочий доверчивый. Сегодня этот обличитель живет во дворце на берегу, возле кованых ворот постоянно дежурит милиционер. И еще завел этот бывший токарь спецслужбу осведомителей. Пикальцев из заводского спецотдела стал у него важным столоначальником. Вот и вся демократия. Шныряют вдоль побережья бездельники, вслушиваются в разговоры, в карманах диктофоны, в руках миниатюрные фотоаппараты. Специально для них яму перед калиткой вырыл, да ветками прикрыл, один любопытный уже туда провалился, пришлось бедолагу чаем отпаивать с коньяком, да пригрозить, что в следующий раз останется он в яме навсегда. Наверное, о том своим дружкам поведал, другим неповадно стало в дом лезть, да разве спрячешься от множества глаз. Подглядывание, слежка – любимые занятия в империи. Нет уже империи, а подглядывание осталось. Оно в крови. Отсюда и лейкемия. Говорят от радиации, а на самом деле кровь гниет от безделья и творимых гнусностей. А кто все эти стукачи, доносчики, перлюстраторы, соглядатаи – явно патентованные бездельники и бывшие партийные, и профсоюзные прихлебатели. И в особом почете те, кто еще в советское время ловко воровали, тогда им приходилось таиться, белила в шинах велосипедных прятать, специальные пояса и потайные карманы делать. А сейчас все по закону, гонят фуры через границу запломбированные, газ и нефть втихую откачивают – вот и пригодилась воровская смекалка…
Глава 2
Работать Ефим Назарук старался скрытно, не ровен час, узнают, что готовишь к плаванию подлодку – оштрафуют и могут даже из города выслать, но все равно, его действия и треск сварочного аппарата невозможно было утаить от соседа – отставного генерала Гароева. В свое время имя этого генерала наводило страх на самых отчаянных горцев, и в городе многие юноши хотели походить на него. Во всяком случае, лет десять назад, когда зима была особенно суровой, пошла мода на бурки. Именно подобные той, что украшала и берегла от морозов генеральские плечи. И не только бурка могла украсить генерала. Как-то прошлым летом, когда Ефим распил бутылку коньяка с боевым генералом, тот достал из шкафа мундир, увешанный орденами, и сказал Ефиму – а ну-ка, примерь. Ефим с трудом удержал генеральский мундир двумя руками, а когда надел на плечи, то сразу уменьшился в росте, непомерная тяжесть мундира согнула его. Да, нелегко быть генералом, – помнится, сказал или даже пропел он. О войне в трезвом состоянии генерал не хотел говорить. Но всякий раз после возлияний приходилось выслушивать рассказы генерала о далекой от разумного понимания нелегкой военной жизни. Пересыпана речь генерала была словами, таящими в себе смерть: зачистка, зеленка, град, кордон, духи, заложники…
Генерал был почти ровесник Ефима, недавно отметил шестидесятилетие, но выглядел значительно моложе. Конечно, сваркой и газом не дышал, все время на свежем воздухе. Режим соблюдал в любом самом яростном бою – подошел час обеда, извольте подавать. Это, объяснял, старая традиция, еще великий Кутузов ее строго соблюдал. На Бородино, в самый разгар битвы повелел скатерть на траве расстелить. Во время принятая пища – прямой путь к победе! И еще любил Гароев утверждать, что отставных генералов не бывает, недаром разрешено носить форму вечно. Вот только от того, что не снимал фуражки, к старости облысел. Лысина у них обозначилась почти одновременно – лет пять тому назад, генерал после появления лысины стал регулярно брить голову в парикмахерской, и голова, теперь гладкая, словно яйцо, делала генерала похожим на легендарного разбойника Котовского. Раньше этот Котовский считался героем, а потом историки заклевали, мол, мирных селян грабил. Ефим пытался завести разговор о Махно, Котовском, Щорсе – все они были не ангелы. Нечего им подражать. Генерал же ни о каком Котовском и слушать не хотел, он считал, что бритая голова возбуждает женщин своей схожестью с другой не менее важной нижней головой. Генерал любил хвастать своими победами не только в горах Кавказа, но и на поприще любви. Уверял, что это даже обязанность победителей улучшать породу. Но здесь надо знать меру, объяснял он, и ни в коем случае нельзя настраивать против себя мирное население. Все может происходить только по обоюдному согласию. Мы ведь ни какие-нибудь дикие орды монголов. Насилие должно быть исключено. Хвастал, что не пощадил даже друга, когда тот изнасиловал чеченку в присутствии ее маленького сына. Крикнул ему, что же ты плодишь кровников! Он подрастет, и будет резать наших солдат. Друг отмахнулся и засмеялся, подтягивая штаны. И пустил его в расход генерал самолично прямо на месте. Сам же генерал полюбил красавицу осетинку, моложе его лет на двадцать, и она ему ответила взаимной любовью…
Рассказывал об этом шепотом, потому что его жена обладала отличным слухом, и даже находясь в другой комнате, различала смысл сказанного. Выскакивала как демон из своего укрытия и метала в генерала все попадающиеся под руку предметы домашнего обихода. Генерал ловко уворачивался, подпрыгивал, словно мячик, и умолял жену: «Катюша! Заканчивай артподготовку!» При этом вытаскивал белый носовой платок, махал им над головой, что означало полную и безоговорочную капитуляцию. Вообще, жена его ни в чем не давала спуску своему генералу, дама боевая была под стать ему…
Переспорить ее было трудно. Генерал иногда называл ее, правда, без всякой злобы, моя хохлушка. Сам же генерал считал себя караимом. Ефим где-то читал, что караимы это почти тоже, что евреи. И когда имел неосторожность сказать об этом генералу, тот почему-то так разволновался, что смахнул со стола чашку с чаем, за что получил нагоняй от Катюши. Это была ее любимая чашка, подаренная на их свадьбу еще отцом Гароева Иосифом Эмильевичем. Свадьбу они справляли в Тракае, где издавна живут караимы. Что ты распыхтелся, как чайник, накинулась на него Катюша, какое это все имеет значение! Имеет, не успокаивался генерал, караимы есть караимы! Это во всем мире самые храбрые воины. Их призвал к себе на службу великий князь литовский Витовт. Меткие стрелки, лихие рубаки, великолепные всадники! Они были самыми надежными стражниками! И в Запорожской сечи у казаков они верховодили. Был гетман Эльяш Караимович! А у нас – герой Порт-Артура Яков Кефели! У меня в разведке были только караимы! Я лично знал легендарного Иосифа Григулевича – смелее его вряд ли сыщите! А маршал Родион Яковлевич Малиновский – мой главный учитель! Что ж, Ефим, по-твоему, они евреи! Что у них общего с этими торговцами!
– Понятия не имею, – пошел на попятную Ефим. Он вообще не любил спорить о том, в чем не был твердо уверен. Просто добавил, что считает – воинская храбрость нисколько не зависит от национальности, как, впрочем, и все другие качества.
– Караимы прямые потомки хазар! А хазары тоже были прирожденными воинами! – не успокаивался генерал.
Вот порадовался бы брат Ефима, ведь еще один нашелся человек, который обнаружил хазарское происхождение. Да еще какой! Герой Кавказа. Хазары, половцы, куряне, варяги, князья, уж очень далекое прошлое – в принципе, какое это имеет значение. Для брата же происхождение было соломинкой, за которую ухватился. Для генерала – предметом гордости. Ефиму только мешало. И смешны были сегодняшние поиски, как правило, дворянских корней. Даже общества всякие появились. Хазарской культуры. Дворянское собрание. Дворянские корни все, кто очень этого жаждал, обнаруживали в архивах. Но ведь не происхождение определяет место человека в этом мире. Ефим был уверен, что геройский генерал не нуждался в воинственных предках. Он им всем давал сто очков вперед.
Катюша же не успокаивалась, последнее слово всегда должно было быть за ней. Под ее словесным напором генерал смолкал.
И завидовал генерал Ефиму, что тот живет один. А Ефим завидовал ему. Все бы отдал, чтобы возвратить Лизу. Вот генерал забот не знает, стол накрыт вовремя, мундир вычищен, рубашки отглажены. Попробовал бы пожить без жены, по-другому бы заговорил.
Так вот, этот сосед-генерал вырос за спиной Ефима внезапно, треск сварки скрыл его грузные шаги. Ефим почувствовал на плече тяжелую генеральскую длань и выключил сварочный аппарат. Пришлось долго объяснять генералу, что обечайки эти он сваривает для колодца, что хочет сделать колодец у себя на даче глубокий, чтобы достигнуть водоносных слоев, и что обещают ученые мужи – вода в колодце будет целительной. Но генерала не просто было провести. Он выслушал, засопел и, сильнее надавив на плечо Ефима, произнес:
– Конспиратор хренов! Какая у тебя к черту дача, ты там, почитай, два года не показывался! Там все бурьяном заросло! А хочешь, я скажу, что ты делаешь?
Ефим постарался освободить плечо от генеральской ладони, после ряда усилий это удалось, он вздохнул и решил уже было во всем признаться, но не успел, потому что генерал продолжил:
– Я знаю – ты готовишься делать туннель, чтобы добраться до острова! Говоря нашим солдатским языком – подкоп! А кольца для укрепления подкопа, так?
– Конечно! – подтвердил Ефим. – Туннель, подкоп!
– Молодец! Истинный крест, молодец! Это святое дело – сначала подкоп, потом разведка боем. Потом артподготовка – и на штурм! – одобрил Ефима генерал. – Всегда надо помнить греческие уроки! Троянский конь необходим! Но и Суворова не забывать – резкий напор и враг повержен. И маневр, хитрый маневр необходим!
Потом генерал еще долго говорил о смекалке русских людей, вспомнил Левшу, который блоху подковал. Ефим, правда, ему возразил, блоху-то подковал, только она прыгать эта английская блоха перестала.
– И нечего ей прыгать! Эх, чудак ты человек, – зарокотал генерал, – на таких чудаках земля держится! Мы им устроим штурм Измаила!
И предложил обмыть начало боевой операции. Ефим не был пристрастен к спиртному, но и не отказывался, если предлагали. Солнце еще не коснулось линии горизонта, когда они закончили бутылку армянского коньяка из генеральских запасов, сделанных в последнюю кавказскую войну. Выпив марочный коньяк и почувствовав облегчение на душе, они стояли на генеральской веранде – свободные люди в свободном мире, где никто и ничто уже не могло нарушить их покой. Мир вокруг без войны. Все было в полном порядке. Если бы не этот остров на горизонте. Сейчас, в малиновом свете заката, этот остров, раскаленный, становящийся на глазах темнеющей вишенкой, казалось, плыл в море. От этой раскаленной капли на краю затаившегося вечернего моря исходило какое-то волнение, в душе Ефима оно порождало надежды, для генерала казалось предтечей угрозы.
– Эх! – сказал генерал, взмахнув рукой, словно давал команду: пли. – Сейчас бы мне пару ракетных установок, шандарахнул бы по этому острову – и дело с концом!
– Чем он тебе помешал? – спросил Ефим.
– Вот увидишь, вскоре раскроется, разведку нашу, слава Господу, не сократили либералы хреновы! Вскоре все раскроется! Это, голову даю на отсечение, америкосы придумали, от них всего можно ждать! Замаскировали авианосец под остров, посадили на палубе кусты – вот и все дела!
Спорить с генералом было бесполезно, он был всей своей прошлой жизнью приучен к тому, что враг не дремлет и что наши солдаты тоже должны быть готовы дать отпор, а главное, беспрекословно верить своим генералам и подчиняться, не оспаривая приказа.
– Да, да, – успокаивал генерала Ефим, – америкосы, Пентагон, либералы! При этом Ефим все время подталкивал генерала к дверям, ведущим в спальню, а сам стал пятиться в коридор. Надо было выскользнуть из дома незамеченным генеральшей. И это Ефиму удалось. Уже в дверях он услышал ровный храп грозы Кавказа и ретировался к воротам, калитка была не заперта – и все сложилось как нельзя лучше.
Глава 3
Однако дома его ждало известие, не только напугавшее городские власти, но и взбудоражившее всех жителей. Сообщили соседи. Потом прочел в бесплатной газете, сунутой под дверь. Из центра, оказывается, уже выехала большая комплексная комиссия для проверки, как было сказано в прессе, ложных домыслов о появлении острова. Задача, видимо, была для комиссии поставлена на самом верху. Там были уверены – острова не существует, предстояло доказать ложность сигналов из морской провинции. Эта провинция, в которой был город без названия, просто номерной, моногород, всеми забытый и на некоторых картах даже не обозначенный, вдруг стала центром внимания уже не только нашей прессы, но и зарубежной – падкой на различные сенсации. Комиссия должна была расставить все точки над i.
Содержать и ублажать комиссию предстояло не только местному правительству, но и всем жителям города. Поговаривали, что уже с завтрашнего дня будет введен новый налог на имущество. Последняя такая комиссия была здесь год назад – тогда искали гастарбайтеров, не имеющих документов, никого не нашли, но город порядком разорили. Во всяком случае, винный отдел в супермаркете после этой комиссии два месяца не торговал, а дефицит бюджета составил более ста миллионов. Приезжали еще проверяющие, чтобы выяснить, почему землю у моря продают только владельцам игорного бизнеса, но от тех отделались легко, подарив им несколько гектаров в районе поселка Озерного. Игорный бизнес вскоре совсем заглох, так что землю эту проверяющие вернули городу, вернее продали, правда, по более высокой цене. Но не пожадничали и, говорят, дали местному правителю солидный откат. К откатам давно все привыкли. Для властей города и чиновников любого ранга главными стимулами жизни становились откаты и повышение налогов. Ну, и конечно, газовая труба – основной источник жизни и залог процветания. Скрытый отбор газа и торговля им давали неслыханные прибыли. Комиссия могла многое обнаружить. И упаси, господь, трубу перекрыть…
Все хлопоты и опасения касались в первую очередь властей города. Таким простым пенсионерам, как Ефим, терять было нечего. Материально – да, нечего… Но ведь старались и мечту отобрать, и надежд лишить. Могли ведь, к примеру, и отнять остров, фактически городу не принадлежащий. Или же передать его в собственность своих фирм. Как это собираются сделать, было не ясно, но все понимали, как комиссия решит, так и будет, против указов свыше выступать себе дороже. Все деньги, к тому же, в приватизированных этими деятелями банках. А за деньги, полагали обыватели, можно все сотворить… Тем более, последнее время ученые утверждали, что остров имеет искусственное происхождение и его можно запросто отбуксировать по рекам до самой Москвы.
Известие о скором приезде комиссии принесла Ефиму и девица Людмила по прозвищу Козочка. Прозвище это шло от фамилии – Козлова, и не только от фамилии. Была в ней какая-то прыгучесть, которую она с трудом сдерживала, но при этом хотела очень казаться солидной. Студентка четвертого курса пединститута. Будущая преподавательница. Хотя, глядя на нее, в это трудно было поверить. Уж очень молода, да и не серьезна. Представить ее классной дамой было невозможно. Если вглядеться – сама нежность. И вся в каком-то полете, словно парит над землей. На вид совсем еще девчонка. Челка нависала на глаза. Людмила оттопыривала губу и дула на нее. Рыжая челка придавала ей сходство с мадам Самари, увековеченной Ренуаром. Правда, в отличие от этой солидной мадам, Людмила была слишком тоненькая. Такая же, как Лиза. Иногда Ефима просто удивляло их сходство. Была студенческая фотография Лизы, когда ее случайно увидела Людмила, то спросила: откуда у него ее фото. Ефим не хотел признаться даже себе самому, что его тянет к Людмиле сходство с женой… Чувства были необъяснимы. Скорее всего, их отношения были наиболее близки к отношениям отца и дочери. Она была совсем из другого непонятного ему поколения. На разных книгах воспитывались. У него – Паустовский, у нее – Пелевин, да еще и местных писателей чтила, которых Ефим вообще читать не мог. И к стихам был Ефим равнодушен, хотя в студенческие годы знал наизусть некоторые полюбившиеся стихотворения, она же вся загоралась от рифмованных строк. Хотя противники стихов Толстой и Чехов тоже были почитаемы – здесь сходились интересы. И Библия. Поначалу Людмила, как и Лиза, не понимала его трепетного отношения к этим ветхим заветам и заповедям, потом зажглась и даже просила почитать то или другое любимое место вслух. И когда он читал ей, то думалось, что Лиза слушает его, ведь Людмила любила именно те места, что и покойная Лиза. Были это книга Иова и еще про Лотову жену и про Рахиль. Про Иакова и Рахиль. Про большую любовь Иакова, готового все вытерпеть ради того, чтобы заполучить возлюбленную. Такого теперь не сыщешь, вздыхала Людмила. Фактически лишенная нормального детства, перетерпевшая унижения и бедность, детдомовский быт, мерзости и предательства, она оставалась доброй и всепрощающей. Рассказывать о детдоме не любила. Считала, что ей очень повезло – поступила в институт, дали стипендию, да еще подработку нашла на почте. Работа такая, что можно во время дежурства читать. Всему она верила, что написано в книгах. Для нее и Ефим был подобен героям из любимых книг. Смотрела на него с обожанием, пристально разглядывала, словно пыталась сравнить с этими героями. Он никогда сам не приглашал к себе Людмилу, но когда день-другой она не появлялась, подолгу глядел на дорогу …
В последнее время Людмила часто забегала во двор к Ефиму и, усевшись на поленнице дров, подолгу засматривалась на то, как Ефим что-нибудь мастерит. За ней многие парни ухаживали, притягивали, наверное, её искренность и доверчивость. Глаза у неё были огромные, всегда с удивлением взирающие на мир и меняющие цвет в зависимости от времени дня. Однако парней всех она отвергала. Ефим ее понимал. Когда город рассекретили, слишком много сюда понаехало из других мест, так называемых отказников. Дело в том, что армия сокращалась, но военкоматы в других городах остались и этим военкоматам вменили в обязанность призывать взамен срочной службы на государственную работу юношей с восемнадцати до двадцати лет. Государственной работой, словно в насмешку, называлась самая грязная и не престижная работа. Уборка улиц, лесоповал, очистка рек. Здесь же, в отличие от других мест, в зачет за службу была работа на секретной верфи, поэтому военкоматов не было, и призывом здесь никто не занимался. Правда, как приехали эти молодые люди, так и быстро уехали, узнали про радиацию, и только здесь их и видели. На своих же парней рассчитывать не приходилось. Раньше все молодые люди призывного возраста работали в секретных лабораториях. А там радиационный фон зашкаливал приборы. Так что толка от них было мало в делах любовных. Да и с началом перестройки большинство молодых лаборантов и программистов покинули город, чтобы обрести признание в Штатах.
На смену им обещали в правительстве принять переселенцев. Недолгое время правил городом один амбициозный деятель, бывший эстрадный артист, говорил он бойко, успел всем головы вскружить. Придумал местные правительственные награды. Убрал с площади памятник Ленину и установил на его месте памятник кораблестроителю. Бывший горисполком стал называться правительством, начальники отделов стали министрами. Оклады министрам, естественно, сделал на уровне кремлевских – все ж не простые чиновники, а министры… Программу целую составил, как всех русскоязычных, рассеянных по миру, в город привлечь, сделать город мегаполисом, а там и столицей всех русских людей. Устроил в городе гастроли самого Киркорова. Половину городского бюджета в этот концерт вложил. Певец был доволен. Говорят, они были друзьями. Одного не учел – радиации, она всех отпугивала. Недолго он властвовал, ничего не успел, бюджет местный опустошил, кредитов набрал неподъемных и сам загремел в психушку. Столичные врачи определили – шизофрения. А возможно, и было задание от верхних властей такое, чтобы устранить зарвавшегося артиста.
А исполнились бы его планы, не моталась бы сейчас Людмила по городу в одиночку, от женихов бы отбою не было. Девушка красивая, ее только приодеть получше, да манерам светским подучить. И еще в ней есть одно достоинство – знает почти все стихи Цветаевой наизусть, читает их так искренне, с таким напряжением, что закрой глаза и покажется – эта многострадальная и гениальная женщина вдруг ожила. Ефим далек был от поэзии, но даже его эти стихи будоражили, он не скрывал своего восхищения и просил читать еще и еще. Людмиле это нравилось. Она как-то сказала: никто из наших парней и слушать не хочет, говорят, устарела Марина. Глупые они, ведь это крик души, а разве он может устареть. Он соглашался, конечно, глупые…
Всякий раз, когда она появлялась на дороге, то, даже еще не видя его, кружила рукой над головой, словно расталкивая воздух. А заметив его, широко улыбалась. Но в этот раз не было обычной улыбки на ее лице.
– Ефим Захарович! Все в панике! – встревожено сказала Людмила. – Я слышала – и про вас говорили, мол, надо проверить, что вы сооружаете. Донос был, что большой самогонный аппарат. На четырех листах написан от руки. Мне знакомый милиционер сказал …
– В наше время – и от руки! Донос опять старый писатель настрочил! – догадался Ефим.
– Ну, что вы, Ефим Захарович! Писатели никогда не станут таким гнусным делом заниматься, – возразила она и привычным движением тонких пальцев смахнула волосы со лба.
Людмила училась на филологическом факультете и к писателям испытывала особое уважение. Даже диплом она готовилась писать по истории местной литературы. Название заковыристое. Что-то вроде сенсорного восприятия тропов в литературе моногородов. Советовал ей Ефим, взяла бы что-либо более понятное.… А то заладила: местная литература, гений места, творец в провинции… Даже доносчика производила в гении…
Переубедить её было трудно, она ведь не знала тех времен, когда донос был почти решающим в любом деле. Ты не донесешь, на тебя донесут. Это сейчас доносы почти и не читают. А раньше и пулю можно было схлопотать!
Но если взглянуть правде в глаза, то кто, кроме старого писателя, мог сотворить донос, могли по телефону наговорить, могли вскользь брякнуть при начальстве о своих догадках, могли по Интернету анонимно любой поклеп возвести. Но вот чтобы писать не на компьютере, а по старинке – на бумаге, и не электронной почтой посылать, а в конверте – таких чудаков почти не осталось. Только такой раритет, как старый писатель, способен продолжать старинную форму доносительства. Говорят, скоро будут отмечать его столетие, а годы его не берут. Сколько помнит Ефим, все время, этот ветеран писчих дел, щурясь близоруко, через пенсне вглядывается в каждого внимательно, и вроде благожелательно, а на самом деле жаждет в каждом гнильцу обнаружить. Уже писал он раньше донос на Ефима, когда тот «В круге первом» Солженицына у моряков приобрел. Да опоздал с доносом. Вышло на деле, что Солженицын самый великий среди пишущей братии, и из своего Вермонта в Россию с триумфом возвращается. Правда, пшик из этого триумфа вышел. Не ко времени мессия прибыл. Да и не дело это – писателю диктовать, как Россию обустроить. Так что сейчас Ефим, пожалуй, и согласился бы с тем кагэбэшником, который его, Ефима, пытался перевоспитать и Солженицына с пьедестала сбросить. Ефима он не убедил, а вот многих партийных инженеров человеческих душ, так называемых писателей-патриотов, вероятно, сумел привлечь на свою сторону. Потому что они коллективное письмо-протест против «литературного власовца» Солженицына в столицу накатали, и секретарь местного союза это письмо, не доверяя почте, сам возил главным писателям в свой писательский союз.
В правительстве местном старого писателя презирают и, можно сказать, даже ненавидят, однако к любой знаменательной дате то грамоту, то премию не забывают дать. Подачкой ему рот затыкают. Говорят: он наша живая история, а историю очернять нельзя. Ужели можно столько жить! Вот доказательство бессмертия! По его доносу в прошлом веке знаменитого поэта расстреляли. Об этом сам с гордостью рассказывает – вот, мол, укоротил я этого Леля златокудрого Пашку, кулацкого певца степей… Тогда, рассказывает, справедливые времена были: высшая мера социальной защиты и точка. Нет, обычные люди, столько не живут. Возможно, обречен он за грехи свои на вечное доносительство. Ведь только подумать, даже поверить в это трудно, но от фактов никуда не деться: в коллективизацию лично крестьян разорял. И крупно повезло ему. Первые его рассказы сам Горький расхвалил, обнял, заплакал – от радости или с горя, теперь уж не разберешь. И сейчас писатель этот живым укором местным властям. Каждый свой донос он пишет не от своего имени, а начинает так – мы писатели-патриоты, а заканчивает фразой: «За что боролись!»
