Читать книгу: «Метапсихология социализма», страница 5

Глава 5. Место, где тебя нет

Знаешь, чем здесь хорошо? Смотри: вот мы идём и оставляем следы на песке, отчетливые, глубокие. А завтра ты встанешь, посмотришь на берег и ничего не найдешь, никаких следов, ни малейших отметин. За ночь все сотрет море и слижет прибой. Словно никто и не проходил. Словно нас и не было. Если есть на свете место, где тебя нет, то это место здесь.

Уже не земля, но еще и не море. Не мнимая жизнь, но и не настоящая.

Время. Проходящее время.

(Алессандро Баррико «Море-океан»)

Давайте хоть познакомимся, что ли… Вы кто? А, читатель… Ну, очень приятно: а я писатель.

Прикольно устроена литература, да? Вот читаешь-читаешь какой-то текст, переводит твой мозг некие чёрные символы на белом фоне в образы, в картинки… И вырастает из этих закорючек, которых всего-то три десятка, букв то есть, в разном порядке подобранных и составленных в слова, целый мир: с небом, солнцем, деревьями, людьми, разговаривающими на сложные и не очень темы… И ты прямо-таки видишь этих людей, слышишь их голоса, и даже готов на своей щеке почувствовать тот же самый тёплый ветер, что забирается под их воротники…

И всё это происходит, разумеется, только внутри тебя, в твоём воображении.

Нет ничего этого: ни неба, ни солнца, ни деревьев, ни людей, ни ветра. Есть, говорю, только набор условных знаков, написанных или напечатанных в определённой последовательности, которые, будучи восприняты твоим зрением, а затем расшифрованы мозгом, превращаются в огромный, солнечный или не очень, мир внутри твоей головы. Небольшая порция буквенного кода, всего-то в триста-пятьсот страниц, способна сделать тебя мудрым или глупым, счастливым или несчастным, радостным или грустным.

И вот ты читаешь, вот уже погрузился полностью в этот воображённый самим тобою мир, который твой мозг самостоятельно прорастил из загруженных в него буквенных комбинаций: видишь небо, слышишь людей, чувствуешь ветер щекою… А потом вдруг случается, как говорят программисты, баг: вся эта симуляция разваливается на чёрные квадратики, пиксели, исчезает звук, пропадает картинка, весь этот мир разрушается вдруг и мгновенно, только потому, что ты вдруг услышал (как тебе кажется, над самым ухом) протяжный призыв «Витька, хватит книжки читать: пошёл бы погулял!»

Или того хуже: сквозь этот мир, столь убедительно звучащий и выглядящий, вдруг проламывается нахальная харя писателя, который, оказывается, всё это время просто нашёптывал тебе в ухо строчки буквенного кода, и с ухмылкой произносит «Давайте хоть познакомимся, что ли… Вы кто? А, читатель… Ну, очень приятно: а я писатель».

Такие вот обломы, в виде внезапного разрушения реальности, создаваемой нашим собственным воображением, обычно испытывают только продвинутые мистики. Впрочем, для них это не облом, они к этому разрушению идут целенаправленно, годами, при помощи трудных, иногда мучительных повседневных практик.

Обычные же люди испытывают это ощущение, как правило, либо при просмотре кинофильма, либо при чтении книги. То есть при попытке создать в своём воображении ещё одну реальность, чуть более локальную, чем то, что они принимают за собственную жизнь. Реальность, как бы вложенную в основную, как вкладываются одна в другую матрёшки.

Если вы вдруг, сидя в кинотеатре и будучи по уши погружены в события на экране, внезапно окажетесь способны осознать (правда, именно это сделать сложнее всего), что никакой перестрелки или бурного чувственного романа перед вами в действительности не разворачивается, а перед вашими глазами просто прокручивается последовательность статичных картинок со скоростью двадцать четыре фотки в секунду, вы точно так же провалитесь в некую вдруг образовавшуюся под вашими ногами трещину в реальности, которую ваш мозг только что с таким усердием имитировал. Правда, вас тут же подхватит другая имитация, согласно которой вы удобно расположились в кресле кинотеатра, а рядом похрюкивает подруга или друг с ведёрком попкорна. Так что ваша паника, вызванная этим психологическим провалом, окажется очень недолгой…

В этом смысле кино с момента своего появления стало альтернативой книгам, ибо на протяжении большей части истории люди склонны были заколдовывать друг друга и самих себя, говорю, посредством шифрования и обратного расшифровывания реальности при помощи букв и слов.

Компьютерные игры, которые по сути своей представляют собою просто управляемое вами самими кино, стали очередным шагом на этом пути.

Если ваш ноутбук слабоват, и не справляется с той операционной нагрузкой, которую требует от него запущенная вами игра, то вы точно так же будете проваливаться в трещины в воображаемой реальности, когда небо, солнце, деревья и люди начнут вдруг распадаться на чёрные квадратики. А если вы, вдруг и резко, переместите изображение на экране, то обнаружите, что тот объект, который до этого был за пределами экрана (и про который вы точно знаете, что он там есть!), на самом деле отсутствует, и появляется перед вашим удивлённым взором лишь с секундным опозданием: как младшая жена Гюльчатай, в очередной раз опоздавшая на инструктаж красноармейца Сухова.

Те объекты, которые в данный момент находятся за пределами экрана, программа просто перестаёт визуализировать, в целях снижения нагрузки на процессор: зачем вам домики, на которые вы пока не смотрите, и люди, в которых вы пока не стреляете?

Примерно это имели в виду древние, когда задавали себе разумный вопрос «Существует ли Луна, когда я на неё не смотрю? А когда на неё вообще никто не смотрит?»

Кстати, а на месте ли та стена, что позади вас?

Обернулись, проверили? На месте? Тогда двигаемся дальше…

Создать перед вашими глазами, а тем самым и внутри вашей головы, воображаемым вами самими мир, таким образом, совсем несложно. Для этого, как мы выяснили, достаточно предъявить вам несколько сотен страниц буквенного кода (в некоторых случаях хватает даже нескольких строк такого кода) либо промотать перед вами последовательность статичных картинок, из которых ваш мозг сам создаст движение.

Идея о том, что мы все живём в масштабной симуляции, невесть кем и для чего производимой, идея, что все мы суть не что иное, как персонажи некоей компьютерной игры, запущенной неведомым богом на принадлежащем ему сверхмощном компьютере, в нашем современном мире приобрела серьёзную популярность.

Правда, популярность эта особого рода, как и практически любая другая популярность в этом вашем современном мире.

В этом вашем, нашем, мать его так, современном мире популярность обретает – мгновенно и надолго – в основном то, что способно вызвать на лице потребителя глуповатую ухмылку и пробудить в нём мысль «А чё? Прикольно…»

Вы видели когда-нибудь выражение лица младенца, который вдруг рассмотрел повешенные перед его лицом погремушки, и осознал, что если теребить их ручкой, то можно вызывать приятный убаюкивающий звук?

Примерно такое же выражение появляется на лице аборигена Новой Гвинеи, когда появившийся перед ним белый человек протягивает ему яркие бусы или браслеты: их сверкание под солнечными лучами, равно как их мелодичное похрустывание, возникающее, если их потрясти перед носом аборигена, вводят его в подобие благоговейного транса.

Примерно это же выражение не сходит и с лица русского аборигена, с того самого момента, когда заезжие колонизаторы впервые показали ему жевательную резинку в яркой упаковке, синие джинсы и зелёную бумагу с портретами собственных президентов, сопроводив всё это аккордами рок-н-ролла.

Ни младенец, ни папуас, ни русский абориген, разумеется, не осознают ни подлинного назначения предъявленных предметов, ни целей, с которыми этот предмет им предъявлен: для них важно именно это состояние транса, полусонного комфорта, которое способен вызвать предмет.

Если же наш младенец или абориген, вопреки всему, вдруг поймут подлинный смысл происходящего – а смысл, понятно, состоит в том, что взрослые люди (или белые люди, что в известном контексте одно и то же) просто решили отвлечь его внимание на то время, пока они будут вокруг него заниматься своими взрослыми делами, – то он, скорее всего, расстроился бы, а вовсе не обрадовался.

Смысл и назначение этих взрослых дел он всё равно осознать будет не способен, и уж тем более не способен составить взрослым белым людям конкуренцию в занятии этими делами: так что куда лучше продолжать пялиться на повешенные перед твоим носом стеклянные бусы, периодически повторяя уже упомянутую мантру «А чё? Прикольно…»

В этом смысле идея о том, что всё тебя окружающее – не более чем компьютерная симуляция, а сам ты – просто персонаж внутри вселенской компьютерной игры, на поверку оказывается тем же самым: подвешенной перед носом младенца погремушкой, способной его отвлечь, позабавить или усыпить, но совершенно не способной предоставить юному папуасу подлинно ценных выводов.

Мир – не симуляция. Мир реален. Но в реальном мире нет богатых и бедных. Нет «власти» и «народа». Нет денег, кредитов и процентов по ним. Нет жилья в ипотеку. Нет победы в карьерной и материальной гонке. Нет личного успеха в отрыве от общественного. Нет золотых парашютов и оффшорных счетов. Нет социальных дистанций – ни в каком смысле этого слова вообще. Нет никаких масок, кроме карнавальных, и никаких кодов, кроме компьютерных.

Всё перечисленное – просто бусы и погремушки разного размера, призванные вводить младенца в транс.

Реальный взрослый мир состоит из мужчин и женщин, пытающихся жить в любви, мире и согласии. И даже способных на это: ровно до того момента, пока их внимание в очередной раз не отвлекает шевеление и мелодичный звон погремушек, превращающих их в неразумных детей…

Глава 6. Проводники

Умение легко перейти от шутки к серьезному и от серьезного к шутке требует большего таланта, чем обыкновенно думают.

Нередко шутка служит проводником такой истины, которая не достигла бы цели без ее помощи.

(Фрэнсис Бэкон)

Они сидели в какой-то придорожной харчевне, низенькой и убогой, с покосившейся черепичной крышей.

Или не в харчевне.

За время, проведённое здесь и с ним, у Вити накопилось немало вопросов.

Первый из них, «Куда я попал и где именно нахожусь?», Витя задал Сиду сразу, ещё при встрече: и, если помните, получил дурацкий ответ «здесь».

Заметьте: куда бы вы ни попали и где бы вы ни находились, если встреченный вами прохожий на ваш вопрос «Где я?» ответит «Здесь», вы попадёте в странную ситуацию.

Во-первых, прохожий совершенно прав. Во-вторых, разумеется, вам такой ответ ничего не даёт. В-третьих, что самое интересное: все ваши попытки произвести более точную локализацию своего местонахождения – выяснить географию, названия населённых пунктов и так далее – на поверку оказываются лишь трусливым стремлением выяснить, насколько далеко вы, так сказать, выпали из своего привычного гнезда, и сколько усилий вам придётся потратить, чтобы вернуться к месту своего привычного обитания.

Ответ «Я здесь» вас не устраивает именно потому, что просто «здесь» вы находиться не привыкли: вы привыкли связывать себя с конкретным местом, и делаете это ещё прочнее, чем хозяин собаки привязывает её шнуром к забору.

Поэтому когда на вопрос «Где я?» вы получаете ответ «Вы сейчас в деревеньке Свиблово Мценского уезда Тутанхамонской области, в 30 км от районного центра, ближайшая автобусная остановка за углом» приводит вас в ощущение блаженства, ясности и формирует готовность к действию: теперь вы точно понимаете, как именно вернётесь в привычный вам Мухозасранск, и сколько времени потратите на это. А вот ответ «Вы здесь» – дезориентирует и пугает: он предполагает, что бежать, ехать, стремиться вам более никуда не надо.

Вы уже здесь.

«Я в харчевне», сказал себе Витя, вытащил пальцами из своей миски какой-то тушёный овощ и отправил в рот. А вчера я увидел Сида возле дороги под деревом, мы познакомились, до самого вечера шли пешком, переночевали на постоялом дворе, а сегодня нас вёз какой-то крестьянин на воловьей повозке, потом мы опять шли пешком, и вот мы здесь.

Если я могу вспомнить, как я сюда попал, то я не сплю. Это ведь так работает?

А как тогда я попал под то дерево?

То же самое касается и времени. Человеку, находящемуся в привычном метании между собственным прошлым и будущим, привыкшему постоянно задавать себе исключительно вопросы «Что же это было?» и «Что теперь будет?», крайне сложно поместить себя в то узкое пространство «Сейчас», в котором только и возможна жизнь. Никакой верблюд, отягощённый двумя горбами под названием «прошлое» и «будущее», принципиально не способен пройти через игольное ушко «настоящего»: хотя именно эта нехитрая способность и есть то немногое, к чему стоит стремиться в жизни.

Всё это Сид объяснял ему за то время, которые они провели вместе, и примерно в этих самых выражениях. Надо сказать, Сид умел завораживать слушателя: не только убийственной простотой и кристальностью собственной логики, но и своими царственными манерами, осанкой, жестами, неторопливостью и мелодичностью речи. Кроме того, с его лица практически ни на секунду не сходило ранее подмеченное Витей чуть раздражённое, но в то же время снисходительное выражение всё понявшего про жизнь гуру, вокруг которого наступают на привычные им грабли неразумные младенцы, и по поводу синяков и шишек которых он испытывает глубокую скорбь. Это тоже придавало ему своеобразный шарм: он продолжал напоминать Вите осла Иа из советского мультика, словно бы постоянно готового спросить «Ну, что у вас опять случилось?» или «Ну, какой вашей очередной глупости мне придётся сопереживать?»

Минуту назад он объяснял Вите, что и эта придорожная хибара, куда они заглянули на запах тушёного мяса, и этот грубо сколоченный стол, на который Витя выложил локти, – всё это просто попытка привязать собственные ощущения к каким-то привычным образам и конструкциям.

Мол, если я скажу себе «Я сижу в харчевне за столом», то есть навешу конкретный узнаваемый ярлык на место своего пребывания, то это даст мне то самое обманчивое чувство спокойствия, за которым я так гоняюсь. Но которое, в действительности, просто погружает меня в привычный для меня сон повседневности.

Если же я скажу себе просто «Я здесь»… в общем, ну вы поняли. Это для меня шанс проснуться и бла-бла-бла.

Так что, возможно, думал я, мы и не в харчевне. И он не ест руками из глиняной плошки рис, а передо мною не стоит на столе тарелка с овощами и козьим сыром. Тушёное мясо, говорите? Видели бы вы, какими глазами он глянул на меня, когда я спросил хозяина о мясе: как Робинзон Крузо, которому Пятница по привычке предложил полакомиться трупами убитых врагов. Попав в незнакомое место, следует внимательно относиться к настроению своего единственного попутчика: поэтому мясо я переиграл на сыр и овощи. И вот уже около получаса мы сидели у приоткрытого окна, в которое порывами влетал тёплый степной ветер, гладя меня по щекам и шевеля чёрные распущенные волосы Сида.

Кстати, рис Сид тоже ел довольно своеобразно: доставая из миски пальцами едва ли не по одному зёрнышку, укладывая в рот и даже не прожёвывая, а словно бы растирая языком по нёбу. Насколько я понял из его предыдущих рассказов, в его жизни был период, когда он питался одним зёрнышком риса в день. Если в это поверить, то сейчас он на моих глазах уничтожает примерно свой годовой рацион. Впрочем, поверить легко, если он всё же Будда. И бывший царевич Шакьямуни. Если же он Сид, как я называю его с момента нашего знакомства под придорожным деревом, то хотя это не объясняет ни его величавых манер, ни странноватых аскетических привычек, ни удивительной логики, но зато даёт мне возможность сохранять веру в здравость собственного рассудка и снижает градус нашего общения. Позволить себе запросто побродить по просёлочным дорогам и поесть за одним столом с Буддой я, по-видимому, психологически пока не готов.

– Сид, – заговорил я, – Допустим, я всё понял и про «здесь» и про «сейчас»…

Он глянул на меня взглядом профессора математики, которому семилетний внук после урока арифметики сообщает, что в науке для него не осталось никаких тайн, и я поправился:

– Я же говорю «допустим». Ну, не всё, но кое-что понял. Короче: я верблюд, который никак не может пролезть в игольное ушко под названием «Где я?» Да, с твоей точки зрения это глупо, но мне нужно конкретное объяснение. То, что здесь странно, я уже оценил. И сообразил. Это место – в смысле, все места, где мы с тобой уже побывали, – очень своеобразное. Это очень отличается от того, к чему я привык. И потом, ты мне постоянно твердишь «там, у вас» и «здесь, у нас». Где это «там у нас», и что это «здесь у вас»? Проще всего, конечно, предположить, что я во сне: это всё объясняет. Я сплю, и всё это мне снится: вместе с тобой.

Он улыбнулся своей фирменной улыбкой, одними уголками губ, потому что за время нашего знакомства он мне все уши уже прожужжал насчёт сна и пробуждения.

– Я в прямом смысле, – продолжал я, – Хорошо, договорились: мы все спящие, а ты Первый Пробуждённый. Я бы мог сказать, что у меня есть совершенно чёткое ощущение реальности всего происходящего, но я наперёд знаю, что ты мне ответишь: что во сне оно у всех есть, и что оно нас всех обманывает до тех пор, пока мы не проснёмся… Окей, давай я спрошу по-другому: в каком именно сне я нахожусь? Такая постановка вопроса отвечает твоему мировоззрению? Ведь у сна, как и у любого мира, есть своя внутренняя логика… В чём логика этого мира? Вашего мира? Как мне себя вести? Может быть, ты даже скажешь мне, для чего я здесь? У меня странное чувство: я уверен, что я здесь для конкретной цели, но вот для какой?.. Если же это сон, то все приснившиеся мне персонажи должны вести меня по моему пути. Так что давай, не снись мне просто так: веди меня по пути моего сна!

Как я уже успел убедиться, Сид никогда не смеялся, так что его резкое хмыканье в ответ на эту мою тираду должно было означать верх веселья с его стороны. Однако Сид не сразу ответил: он помолчал, задумался, а потом вдруг стал серьёзен.

– Разумеется, я не знаю, зачем ты здесь, – ответил он наконец, – Более того: скажу тебе по секрету, я не знаю даже, зачем я здесь. Для меня совершенно очевидно одно: я здесь, и это для чего-то необходимо. В данный момент, безусловно, единственный смысл моего пребывания здесь – это помочь тебе достичь твоей цели, даже если мы оба не знаем, в чём она состоит. Поэтому я объясню тебе, где именно ты находишься, и расскажу, как здесь всё работает. Надеюсь, это поможет нам обоим сделать следующий шаг.

– Барабанная дробь, – сказал Витя, – Жду с нетерпением. Наверняка сейчас услышу нечто потрясающее.

– Ничего особенного, всё просто, – улыбнулся Сид, – Это идеальный мир.

– В каком смысле? – спросил Витя, – Это лучший из всех возможных миров? Рай? Идеальный в смысле безупречный?

– Нет, не так, – ответил Сид, – «Идеальный» в смысле «информационный». Это – мир идей. Тут живут одни идеи. Информация. Здесь нет материи. Мир чистой абстракции. Ну, у вас там был такой грек Платон, он описал это как некий космос, где хранится весь потенциал для материального созидания. Или был русский Вернадский, он говорил о ноосфере. Вам это вообще свойственно: придумывать новые определения давно известным вещам. Мы это тут у себя называем Акаша.

– «Хроники Акаши»? – переспросил Витя, – Да, что-то слышал…

– Хроники? – поморщился Сид, – Это у вас там хроники: хронически пересаживаются с одних стимуляторов на другие… Один такой и придумал «Хроники Акаши»: кажется, Штайнер его звали… Вот опять: зачем усложнять простое? Акаша – это отсутствие сопротивления материи. Полное отсутствие физического пространства. Первопричина всего. Повторяю, чистая абстракция.

– Мир мыслей, говоришь? – переспросил Витя, – Мир идей?..

– Даже ещё круче, – улыбнулся Сид, – Мир того, что до мыслей и до идей. Того, что им предшествует. Когда тебе пришла мысль, пришла идея, то она уже не принадлежит Акаше, хотя пришла отсюда: она уже принадлежит тебе. И становится в этот момент довольно глупой и посредственной, если честно: потому что преломляется через призму твоего личного опыта и ума. Твоего не вполне адекватного опыта и не вполне созревшего ума… А уж когда ты её начинаешь воплощать в жизнь – вообще беда…

Сид снова хмыкнул.

– То есть я – чел из материального мира, который попал в информационный мир? – уточнил Витя, – И общаюсь с идеями? И ты – идея? Абстракция?

– Ну не то чтобы «попал»… Здесь, повторяю, никакой материи существовать не может. Но у твоего физического тела, которое существует на материальном уровне, есть первопричина. Его, этого тела, так сказать, информационный проект. Идея о тебе. Ты как идея. Вот она тут и живёт.

– Не понял…

Сид побарабанил пальцами по столу, словно бы подбирая слова.

– Ну, – сказал он, – Вот мама с папой зачали ребёнка. Ребёнок уже есть?

– Кто как считает, – ответил Витя, – Попы говорят есть. Поэтому аборты запрещают. Типа, это убийство, только в утробе.

– Я не в этом смысле, – сказал Сид, – Вот представь: они уже знают, или думают, что знают, каким он будет. Видят его, светловолосого, кудрявого, симпатичного, бегающего по комнате и переворачивающего всё вверх дном… Представляют как живого: цвет глаз, улыбку. Даже уже знают, как его будут звать. Имя выбрали. Он уже есть?

– А, понял, – подхватил Витя, – Как идея, безусловно, уже есть. Уже родился и живёт, так сказать.

– Ну вот. Хотя самого человека в его материальном воплощении ещё нет. А теперь другой пример: дедушка умер, и внуки повесили портрет на стену. И прошло тридцать лет: старика уже даже в могиле нет, кости истлели, а внуки показывают на стену и говорят «Вот какой был человек!» Старший внук пишет книгу «О вкладе В. С.Староверного в развитие инженерно-технического потенциала СССР», средняя постит статейку в Википедии, а младший вспоминает «А дедуська меня на лыбалку блал!» Есть человек?

– Физически нету, – ответил Витя, – А как идея продолжает жить. И будет жить всегда. Бессмертие в этом?

– Ну, ваши идеи тоже не бессмертны. Теоретически может случиться, что некий постулат, некую идею люди забудут навсегда. Между собой забудут. В силу особенностей своего ума и структуры своего текущего опыта, который эту идею никак не подтверждает. Скажем, у вас там сейчас это с идеей «Бог» происходит… А у нас здесь да: ничего не теряется, и ничто не умирает. И к любому из того, что здесь есть, вы в любой момент можете притронуться или вернуться.

– А у вас тут всё есть?..

– Ничего у нас тут нет, – снова улыбнулся Сид, – Только первопричина. Великое «Ничто». Ваши физики сейчас ведь посчитали: более девяноста процентов Вселенной – это так называемая «чёрная материя». Непроявленная, развоплощённая… Это и есть великий потенциал, из которого всё рождается…

– Упс, – сказал Витя, – Улавливаю. То есть отсюда каждый выносит то, что он способен вынести, с учётом собственного ума и опыта? И потом облекает это в идею? А ещё потом претворяет в жизнь? Типа, захотел, придумал, построил?

– Ну да.

– Впечатляет. И что я здесь делаю? Я зачем сюда попал?

– Вот это и будем выяснять, – сказал Сид, – Видишь ли: мы тут типа проводников. Ты, скажем, когда в горы идёшь, нанимаешь ведь местных, которые все тропы знают… Ты спросил, абстракция ли я? Для Акаши уже нет, я тут оформленная идея, которая помогает всем, кто к ней обращается. Ну и у вас там я периодически появляюсь, в разных физических шкурах…

– Зачем?

– Посылают, – пожал плечами Сид, – У вас там девять десятых народу в принципе неспособны даже заглянуть за грань физического мира. Ты вот как-то пролез, молодец. Анахата-чакра, значит, прокачанная… А большинство нет, досюда не добираются… Поэтому напротив них надо просто поставить реального человека из плоти и крови, который, чтобы что-то духовное до них донести, должен треснуть их дубиной по башке. Ну, не в прямом смысле, конечно…

– А как?

– По-разному. Мне в своё время повезло: я харизматик был, красивый, статный, пластика царственная, спасибо папе и дворцу…

– Ты и сейчас такой…

Сид состроил довольную гримасу.

– Мне даже говорить особо не надо было: я как-то на людей смотрел, и они сами всё понимали. Иногда просто пальцем показывал… Или они на меня смотрели, как я живу и что делаю, и тоже всё понимали. Да… А вот уже после меня были такие проводники, которым с людьми говорить приходилось, и помногу. Люди менее восприимчивые стали, что ли?.. Одному из наших даже пришлось на их глазах умереть мучительной смертью: его на кресте повесили… На несколько сот лет им хватило. Правда, потом снова всё по-новой… Он интересный: попозже познакомишься…

– Как? И с ним?

– Ну да. А что такого?

– Ну как бы… Я не то, чтобы верующий и всё такое, но я ведь в христианской культуре воспитывался. А у нас… у них там Он – это Бог. И так вот с ним пообщаться, на короткой ноге, как мы с тобой…

Сид поморщился.

– Я же говорю: у нас тут идеи. Даже не идеи, а пред-идеи, зародыши идей. Нет у нас тут никаких богов. Есть, скажем, нечто, что кто-то оформил в идею «Возлюби ближнего своего». И понёс её, так сказать, людям. А они, наслушавшись, сделали много разных своих выводов. Например, что раз такое кто-то говорит – то он бог, не иначе. Главного вывода только не сделали… А насчёт короткой ноги – он сам тебе расскажет. Люди с ним не то что на короткой ноге: они из него вообще сделали скорую помощь, бюро находок и сервис добрых услуг в одном лице. Хорошо хоть меня мои адепты ни о чём не просят… А ведь отказывать неприятно: подумают, что тебя нету. Или ты не способен. А делать то, что они просят, ещё неприятнее… Вот и выбирал бы.

Сид отпил воды из стоявшей перед ним глиняной чашки.

– Ну хорошо, – помолчав, продолжил Витя, – Я значит, в мире идей. Или в том мире, который до идей. И мне надо выяснить, зачем я здесь. И что я отсюда вынесу туда к нам… то есть к ним… мать твою, совсем ты меня запутал… в том числе с твоей… ну, по ходу, я так понимаю, уже с вашей общей помощью. Но давай так: а зачем тут чаще всего оказываются? Что выносят? Ну вот ты чаще всего в чём помогал?

Сид задумался.

– Да если объединить, то всё одно и тоже. Типа, мы, люди, там у себя живём плохо. Страдаем. Забыли, как хорошо жить. Хотим вспомнить. Разница только в том, что кто-то хочет для себя вспомнить, как хорошо жить. А кто-то хочет вспомнить для всех.

– А разве не каждому своё? То есть одному хорошо так, а другому эдак?

Витя снова увидел старого утомлённого осла.

– Вот потому, что вы так думаете, там у вас и плохо, – назидательно ответил Сид, – Ты видел моё дерево? У него все листья растут на одной ветке. А ветки растут из одного ствола. А ствол торчит из одного корня. Ну, и как один лист может сделать себе хорошо? Есть спецспособ обретения личного счастья, который не годится для прочих?

– Не знаю, – сказал Витя, – Нет, наверное.

– Ну вот. А «каждому своё» – это только в качестве надписи на концлагере годится¹.

Сид аккуратно выгреб из миски последние зёрнышки риса, отправил в рот и некоторое время шевелил скулами. Глядя на него, я вдруг отчётливо понял смысл выражения «тает во рту»: секрет его в том, что таяние пищи во рту зависит не от качества пищи, а от качества дегустатора. Если вы понимаете, что я хочу сказать.

– «Возлюби ближнего своего», – повторил я, – А ты чего отсюда вынес? Как там у буддистов… «Жизнь есть страдание»?

– Это не отсюда, – сказал он, – Это я оттуда, от вас вынес. Здесь я до такого не додумался бы… А там – да. Я ведь как начинал?.. Если у тебя папа живёт во дворце за каменным забором, где даже у обслуживающего персонала единственная цель дня – переползти от одного фонтана к другому, по возможности не сблевав по дороге от пережора, а потом ты в тридцать лет вдруг выходишь за пределы этого дворца и видишь, как живут прочие люди…

– Страдают, понятно. Так у кого жизнь страдание? – уточнил я, – Я чего-то перестал понимать… Ты ведь если бы остался во дворце – то страдания у тебя бы не было? Было бы только у них? Ну так остался бы…

– Метапсихология социализма, – сказал Сид.

– Чего?.. – напряжённо переспросил я.

Он посмотрел в окно. За окном, похоже, готовился дождь: начинало темнеть, поднимался ветер, вздымая с дороги ветхую серую пыль. По верхушкам деревьев пробежал лёгкий озноб, какой бывает в предвестие хорошего ливня. Небо вздыхало, собираясь с силами.

– Нам нужно идти, – сказал он, – Но мы поговорим об этом, обещаю. И ещё о многом.

– Идти? – переспросил я, – Под дождь? Сейчас как ливанёт, промокнем…

– Это не дождь, – сказал он, не отрывая взгляда от пыльной дороги, – Мы засиделись на месте. Погода всегда должна быть хорошей. Если погода портится – это знак, надо уходить. Тут у нас так.

– А куда идти?

Он поднялся из-за стола и с удовольствием повёл плечами, потягиваясь. Причудливый браслет на его запястье, составленный из дерева и кожаных ремешков, затрещал, словно гремучая змея. Потом он посмотрел на меня насмешливым взглядом и указал рукой в сторону открытого окна на дорогу:

– Туда.

Ну да. Чего ещё можно было ожидать.