Читать книгу: «Товарищу Сталину», страница 11
– Егорушка, Машенька, – кричала женщина, стоя между истерзанным мужем и умирающей дочерью.
Она не знала, к кому кинуться, кого защищать, кого спасать. Материнский инстинкт сработал быстрее, схватив дочку одной рукой и встав на колени, воя как тысячи грешниц, она поползла к мужу. Весь этот ужас свершился за доли секунд, еще не все солдаты узнали о произошедшем практически на их глазах, а страна успела осиротеть еще на двоих своих детей. Женщина выла нечеловеческим голосом, зацеловывая бородатого мужа и неживые губы дочери, делая их красными от отцовской крови. Она причитала, бесконечно называя по имени мужа и дочь, и просила их не умирать. Недалеко, с другой стороны крыльца, лежал Смертькевич с перекошенным от боли лицом. Рядом с ним суетились товарищи, пытавшиеся ему помочь.
– Вилы не вытаскивать, – распорядился Егор, полностью придя в себя после захлестнувшего его бешенства. – Бойца на телегу и во все ноги в «Красный камыш», Голубченко, Стойкин и Чайников в сопровождение, живо.
Лошадь и телега, как обычно, изъятые у мужика, увозили раненого Смертькевича, ближе хотя бы к какой-нибудь медицине. Егор переживал за своего подчиненного, обидно было сохранить отряд в боевых действиях и потерять человека в такой нелепой ситуации.
– Убийца, – прокричала женщина, кинувшись на Правдина и пытаясь ударить его по лицу окровавленными руками.
Егор схватил ее руки, и в этот момент они встретились взглядами. Правдину показалось, что его по голове ударили молотом, она загудела, в глазах потемнело, и страшная догадка промелькнула в голове: " Я знаю, я помню эти глаза, они были такими добрыми и родными когда-то давно, когда я был еще ребенком. Неужели? Нет, нет, этого не может быть, мне просто показалось…»
Женщина, не переставая, кричала, пытаясь дотянуться руками до убийцы, но солдаты надежно держали ее, оттащив подальше от командира. Егор молча, не отдавая никаких распоряжений, вскочил на свою лошадь и поскакал прочь. Отъехал недалеко в лес, лишь бы скрыться от чужих глаз, свалившись с лошади, он никак не мог набрать воздуха полной грудью, внутри все жгло огнем, в голове возникали догадки, одна страшней другой. Он чувствовал, что бредит, наяву разговаривая сам с собой:
– Нет, этого не может быть! Но глаза, я помню ее глаза! Нет, мне это показалось. А если это она, тогда что же собственными руками… я, своего… Нет, вы мне голову не дурите, вы меня не обманете, – говорил он в чей-то адрес.
– Твои догадки верны.
– Кто здесь? – Прокричал Егор, вскочив на ноги. – Неужели я схожу с ума?
– С тобой это случилось давно, еще тогда…
– Заткнись, заткнись, я не хочу тебя слушать. – Он закрыл уши руками, продолжая кричать. – Я знаю, кто ты. Ты тот самый, кто желает загрести жар чужими руками. Все вы такие, сидите и ничего не делаете, ждете, когда за вас сделают все кровавые дела, наведя порядок, чтобы потом тыкать нас носом за чрезмерную жестокость, бесчеловечность и прочую вашу интеллигентскую чушь. А ты иди и сделай! Что, поджилки трясутся? От страха в штаны наложил?
– Что делать надо? Убивать?
– А что с такими делать? Как его заставить быть настоящим советским человеком? Настоящим гражданином.
– Твой де…
– Заткнись. Это неправда, неправда, неправда, так не бывает. Ты хочешь, чтобы я сошел с ума? У тебя это не получится! Все равно мы победим, чего бы нам это не стоило, и построим великое государство на миллионы лет…
Всю свою историю человечество ищет лекарство от безумия, ох, как бы оно сейчас пригодилось…
Глава 14
Опять дорога. Все это время Егор пытался избавиться от неприятных воспоминаний прошедшего дня. Никак не выходили из памяти глаза той женщины, но в духе Марксиско – Лениниско -Сталинского учения убеждал себя, что такого быть не может. Не может, и точка. Вчерашний срыв он списывал на переутомление, впервые за годы новой кипучей жизни захотелось отдохнуть. Немного приободряло то, что Смертькевич остался жив, и нога останется при нем. И девочка тоже жива, ушиблась только ножками, наверное, на всю жизнь останется калекой. «Хорошо, что Борщев отправил ее вместе со Смертькевичем в госпиталь. За это ему нужно сказать спасибо, не командирское, а простое человеческое. Не забыть бы.
Так вот он, Борщев, возьми и скажи, чего откладывать на потом, забудешь, как пить дать…
Но глаза – как они похожи…, тьфу ты, сколько можно, одно и тоже, я же решил, что нет, это не она. Этого не может быть…»
Пейзаж вокруг сильно отличался от прежней безлюдной пустыни. В деревнях ощущалась жизнь, работа кипела. Молотили собранный урожай, пытались наесться досыта хлеба да каши. Надеялись, что из желудка не станут вынимать, а то, что после, отдадим легко, с превеликим удовольствием. Но там, наверху, тоже не дураки сидели: слепили наскоро повинность в виде продналога, осчастливив этим освобожденное крестьянство. Теперь и каждый рот, и каждый двор, и каждая деревня обязаны кормить государство. А у государства, я вам скажу, аппетит будь здоров!
Скоро должна была показаться станция Багряная, там и до дому рукой подать. Начал накрапывать мелкий противный дождь, а у нас потеплее будет, чем в Бовском, хотя лучше бы без дождя. Но ведь погоду, как и власть, не выбирают. Впереди показалось несколько обозов, загруженных мешками с пшеницей. На первой телеге был закреплен транспарант, поднимающий на недосягаемую высоту настроение своей передовой мыслью:
«Продразверстка – счастливая дорога в светлое будущее! Ура!!!»
У этой телеги копошилось несколько человек, пытаясь починить колесо. Поравнявшись с ними, Егор спросил:
– Помощь нужна?
Мужики безрадостно сообщили, что не отказались бы от таковой, но вот беда: вокруг на десятки верст нет ни единой души.
Невзирая на такое важное обстоятельство Егор приказал своим бойцам пособить в общем деле строительства великого… и так далее. Бойцы без особого энтузиазма, но все же стали помогать. Починить смогли, но надежности в починке было маловато из- за отсутствия необходимых инструментов.
А потому Правдин решил сопроводить обоз пусть не до самой светлой жизни, но хотя бы до станции, чтобы в случае чего выручить крестьян, как он делал до этого много раз. В дороге Егор расспрашивал мужиков о том, какова стала жизнь, легче ли стало и намного ли по сравнению с временами царского бесправия. Мужики видать тоже были не лыком шиты, а потому подмечали массу положительных примеров улучшения. По их словам, получалось, что райская жизнь наступила, вот только одна беда, все улучшения проигрывали тринадцатому году.
– Ничего, мужики, вы не представляете, как вы заживете через тридцать лет, жизнь будет точно в сказке, – подбадривал их Правдин.
Глаза мужиков совсем сникли, такого близкого счастья им, скорее всего, не увидеть. Что-то опять перспектива хорошей жизни, предлагаемая властью, была далековато, впрочем, как и всегда.
За дружеским разговором и дождь не так досаждал, и дорога казалась короче. Станция радостно встречала близких людей слякотью дорог и всеобщем равнодушием. Егор приказал Борщеву отметиться в комендатуре и определиться с ночлегом, а сам решил проводить подводы до самых хлебных складов. У складов не было особого оживления, стояло ровно шесть телег, под которыми сидели мужики, прячась от дождя. Мужик с правдинского обоза сбегал спросить у ждущих, чего и как, и почему они не сдали хлеб. Вернувшись, он рассказал Егору, что мужики матерятся по поводу творимой несправедливости.
– Слушай, Павло, сходи-ка, разузнай все у весовщика, чего у них там, все потом обскажешь, – распорядился Егор, обращаясь к старшему обозу.
Павло вернулся на удивление очень быстро, словно ему указали кратчайшую дорогу.
– Товарищ Правдин, весовщик сказал, что сегодня приема не будет, весы сломались, до починки ждать надо.
– Чего, даже весы ломаются, железо, оно есть железо, – сделал заключение Егор.
– Хотя они один вариант предложили, чтобы выручить нас от мытарств ожидания, – продолжил Павло.
Правдин вопросительно посмотрел на него, ожидая разъяснений.
– Пять пудов просят, чтобы весы опять заработали.
Егор опешил от услышанного: «Это же называется откат…, а нам говорили, что он – родной отец дикого капитализма! А тут социализм в зачатке, и такое… Мы там кровь проливаем, а они тут…, ну суки…»
Двери в склад Егор открыл с такой силой, что казалось он, сложится как карточный домик. Увидев приемщика, Правдин мгновенно вспомнил, что видел его раньше, это – казанская сирота, не иначе. Видать, сиротку разнесло вширь, от постоянного созерцания тысяч пудов пшеницы, сузив его глаза до узеньких, бессовестных щелочек, в которых тревожно бегали зрачки.
– Где хлебный комиссар? – Заорал Правдин, надвигаясь на сиротку, словно ужасный боевой слон.
– Болен, болен комиссар, – запричитал приемщик.
Егор схватил его за ворот и, придавив рукой горло, заглянул в самое дно свиных зенок, прорычал:
– Если не примешь по закону хлеб у крестьян, зарублю!
Сиротка на глазах сбрасывал вес, потея каждой порой, казалось, еще немного, и он сможет захлебнуться в усмерть от своих переживаний. Ничего не говоря, он лишь мычал и кивал головой, распахивая ворота склада и взмахом руки приглашая мужиков для сдачи хлеба.
Егор, чтобы подтвердить серьезность своих угроз, вытащил шашку и крест на крест рассек ею воздух перед собой. Сиротка, совершенно сникнув, испортил рассеченный воздух огромного складского помещения.
Правдин был бы не Правдиным, если бы сделал свое дело наполовину, поэтому, чтобы окончательно навести порядок в складах, решил доложить о произошедшем заболевшему хлебному комиссару. Пусть знает о творящихся в его отсутствие безобразиях, граничащих с преступлением.
Изба, где квартировал хлебный комиссар, встретила Егора каким-то беспокойным оживлением. «Как бы не случилось чего плохого,» – подумал он. Часовой у двери попытался воспрепятствовать Правдину пройти вовнутрь, но Егор одарил его таким взглядом, что у часового отпало всякое желание перечить. «Как противны эти швейцары, даже если они военные, даже если они по уставу», – думал Егор, отворяя двери.
Его чуть не сшиб запах перегара и табачного дыма, тут же грянула веселая музыка из самой дальней комнаты.
– Вот тебе и хлебный комиссар, вот тебе и вертеп разврата, – довольно громко произнес Правдин, желая, чтоб его услышали.
Пробираясь к эпицентру веселья, он перешагивал через разное барахло и пьяные тела, которые валялись там, где их неожиданно настигло опьянение. За столом, где, по-видимому, и проходила гуляба, сидел какой-то гражданский мужик с раскрасневшейся от водки мордой, вокруг него извивалась совсем немолодая баба почти в неглиже. Ее полные, бесформенные груди вываливались одна за другой из-под непонятной одежды, которая пока еще оставалась на ней. Она с показушным кокетством, как бы демонстрируя свои прелести, заправляла их в ненадежное укрытие, из-под которого они тотчас высвобождались снова и повисали как два мучных куля с сосками на плечах гражданского. За столом находился еще один субъект, но уже военный, он, доведенный до полного отчаянья то ли водкой, то ли танцами валькирии, мирно почивал в тарелке с остатками еды. Правдина переполняла ярость, он схватил военного за шкирку и заорал:
– Комиссар, смирно!
Но Егору было проще докричаться до своего прошлого, чем до сознания хлебного комиссар: тот, как мешок пшеницы, покорно свалился к ногам пробуждающего. Гражданский, до сих пор равнодушно смотревший на Правдина, вдруг стал совсем багровым и, схватив кружку, выплеснул ее содержимое в Егора, закричав заплетающимся языком:
– Пошел вон, сволочь, иначе выпорю…
Пересказать, что сотворилось с Егором, невозможно, можно лишь прочувствовать свое крайнее возбуждение в творимой к вашей персоне несправедливости.
Быстрее скорости света у него отключилась способность думать, анализировать и сдерживать себя, зато появилась свобода праведного гнева. В одно мгновение он откинул рукой стол, перевернув его содержимое на пол, и со всей силы ударил кулаком в глаз наглецу. Совершенно не ожидая такого развития событий, гражданский вместе со стулом шлепнулся на спину. Быстро сообразив, что зачистка его морды – лица не окончится одним ударом, он стал резво ползти под стоящую рядом железную кровать. Делал он это очень проворно, но молча, лишь похрюкивая, как справный боров. Валькирия также тихо прошмыгнула из комнаты, размахивая во все стороны своими достоинствами, и уже на крыльце заорала во все свое бабье горло:
– Помогите, убивают!
В это время гражданский дополз до дальнего угла кровати и, схватившись руками за ножку крепче самой прочной сварки, стал осыпать всех вокруг матами и оскорблениями, предвещая всем тяжелую судьбу:
– Подонки, все подонки, я вас научу жизнь любить, вы все передо мной на карачках ползать будете. Подонки! Подонки, – не унимался красномордый.
Егор же в это время старался вытащить эту нелепость из-под кровати, тянув его за ногу так, что кровать двигалась, словно была на жесткой сцепке. Только чудо спасло красномордого от инвалидности. Правдин с такой силой дергал ногу, что мог запросто ее оторвать. А тот в ответ на издевательства материл всех, на чем свет стоит, обзывая подонками. Перетягивание ноги длилось недолго, на истошный крик валькирии вбежал часовой и попытался разнять конфликтующие стороны, но у него ничего не получилось. Он выбежал из дома и вскорости вернулся с подмогой, которая и смогла расцепить дерущихся. Спустя еще немного времени, разнимающих стало полный дом: военных, милицейских и гражданских начальников.
Егор сидел на стуле, все еще до конца не придя в себя. Все его мысли были обращены только к одному, к собственной правоте: «Мало подобных гавнюков уничтожали, расстреливали, стирая с лица земли. Страна только начинает строиться, а здесь бардак с хлебом, специальный комиссар – сволочь конченная, и это еще неизвестная гражданская сволочь.»
А неизвестный не желал выползать из-под кровати, не смотря на все уговоры. Видя, с какой учтивостью разговаривали с подкроватным собеседником все, кто находился рядом, Егором сделал вывод, что это какой-то важный гражданский чин. Но он нисколько не сожалел о нанесенном ему ущербе, а скорее сокрушался, что так и не смог вытащить его из-под кровати.
Суета творилась неописуемая, столько энергии людей и времени тратилось зря на разрешение данного безобразия. Егору представлялось все намного проще: вывести эту поганую братию, поставить возле хлебного склада и кокнуть другим в назидание.
– Товарищ командир, прошу вас последовать в отделение милиции, где вы сможете дать показания о случившемся, – обратился к Правдину местный милиционер.
Он молча встал и пошел к выходу, услышав за спиной чье-то обращение к подкроватной сволочи:
– Товарищ Сальский Владимир Вольфович, выбирайтесь, голубчик, вы в безопасности.
«Сальский, Сальский…, – крутилось в голове Егора, – знакомая фамилия, где-то я ее уже слышал, ах да, это председатель Среднего надела по сельскому хозяйству. Большая шишка в нашей местности, но мразь отменная.»
Ощущая справедливость на своей стороне, Егор даже не сомневался в правильных выводах со стороны вышестоящего начальства. Этого Сальского вместе с хлебным комиссаром, как минимум, расстреляют.
Изложив все, до мельчайших подробностей, милиционеру: со времени ремонта подводы крестьян, сопровождения их до склада и до конфликта в доме хлебного комиссара, Егор подписал в протоколе, что с его слов записано правильно и им прочитано, затем отправился в комендатуру. Там он получил срочный приказ отправиться в Средний надел к Нагорному. Скорость, с которой история конфликта долетела до начальства впечатляла, и все же Правдин не считал это дело настолько срочным. Но приказ есть приказ, даже несмотря на то, что передвигаться придется в одиночку и в темное время суток.
Надел встречал Егора ранними криками петухов, хотя еще и не светало, но молодые петушки, чтобы обрести хоть какую-нибудь значимость и привлечь к себе внимание курочек, рвали свои слабые связки. «У этих глупых птиц все как у людей почему-то», – думал Правдин.
Свет в кабинете Нагорного указывал на то, что он провел очередную бессонную ночь. Адъютант без промедления доложил о прибытии Правдина и проводил его в кабинет. Комиссар Среднего надела встречал Егора как старого друга, он с неистовой силой пожимал руку и обнимал героя.
– Рад, очень рад, что ты жив, что герой, Молодец!
Правдин почувствовал благосклонность начальника, выражавшуюся в обращении к нему по имени, а не по фамилии или званию. Это дорогого стоит, тем более, от такого человека. Нагорный стал расспрашивать героя о его подвигах, но, как показалось, не очень-то вслушиваясь в повествование, словно подводя к чему-то определенному. Егор, борясь с подозрениями охотно рассказывал о сложностях Бовской операции. И вот когда он добрался до самого важного. Нагорный не дослушав, вдруг задал неуместный вопрос.
– А что случилось в Багряной?
Правдин даже не сразу сообразил, не успел перестроиться. «Ах, вот в чем дело,» – смекнул он, тут же охладев к восторженным эпитетам в свой адрес. В этот момент показалось, что все это было разыграно только для того, чтобы его расслабить, а затем застать врасплох.
Он во второй раз все обстоятельно рассказал, как встретил обозы, какой лозунг был написан на транспаранте, и как на складе из мужиков вымогали хлеб, и о безобразиях на квартире хлебного комиссара, и как дал в морду Сальскому.
– Ты уверен, что это был именно Сальский? – Спросил Нагорный. – Ты его до этого знал что ли, видел?
Егор объяснил, что до этого дня с Сальским был незнаком. Но его так называли те, кто был в доме, да и милиционер подтвердил, что это был именно он. Впрочем, все это есть в протоколе участкового.
– Понимаешь, какое дело, – начал комиссар, выслушав все очень внимательно. В его интонации чувствовалась то ли нотка недоверия к рассказу, то ли желание что-то донести до собеседника. – Мне доложили, что товарищ председатель по сельскому хозяйству в данный момент находится в Помочалове. А это, хочу заметить, на другом конце надела, что, в свою очередь, делает невозможным нахождение его в Багряной.
– Не понял, товарищ Нагорный, – изумился Егор.
– А, что тут непонятного, просто ты обознался, вот и все.
– Ну, хорошо, я его не знал и обознался. А как же все остальные, которые его знали и называли по имени и отчеству?
– Ну, знаешь, они тоже завтра все обознаются и представят на этот счет письменные подтверждения, хоть по сто штук на каждого.
– Кто же это был тогда?
– Просто человек, похожий на Сальского, мало ли на свете похожих друг на друга людей.
– Товарищ главный комиссар, разрешите направиться в Помочалово и лично встретиться с Владимиром Вольфовичем.
– Ты такой глупый или упрямый? – С недоброй интонацией спросил Нагорный. – Мне оттуда, – задрав палец вверх, показал он, – позвонили и сказали, что это был не Сальский. Это не обсуждается, это – приказ!
Настроение Правдина совсем испортилось, и на мгновение ему даже показалось, что он потерял смысл жизни. Столько времени быть на грани жизни и смерти, защищая и отстаивая интересы встающей с колен страны, а тебе за это по морде. И ради кого, ради этого подонка Сальского? В чем тогда смысл? Он смотрел на Подгорного, который что-то ему объяснял, жестикулируя руками, но ни одного слова не смог разобрать, да и сам главный комиссар, расплывался в глазах как одно мутное облако.
Глава 15
Так бывает, в какую-то минуту ты чувствуешь, что все зря, все бессмысленно и бесполезно. Твои стремления и дела никому не нужны и ничего не стоят, хотя еще вчера ты был готов положить за них свою жизнь, и с такой же готовностью отнять ее у других. Затем ты понимаешь, что это все кризис подростковый, юношеский, тридцатилетний, сорокалетний и так далее, до самой последней своей минуты ты будешь сомневаться…
Ах, эти отступления, художественные уловки в подготовке читателя к поступкам героев. К чему вас готовить?…
Егор запил.
Но делал он это обстоятельно: до беспамятства. Уязвленное самолюбие бунтовало, а деланье из него дурака руками власти, ради которой он рисковал своей жизнью и клал сотни и тысячи жизней других людей, сильно обижало. Ну, в конце концов, не доказывать же свою правоту, ложась костьми за правду. В пьянке вся правда и есть, … плетень упал, дети полуголодные, лошадь издохла – пей с горя! Оскорбил начальник или чиновник, дети не понимают, с женой разлад – пей! Пей, и говори с горя, тебя поймут, а может и впрямь полегчает.
Вы, может быть, замечали, бывает человек бесстрашный и храбрый, рискует своей жизнью, выдавая на-гора подвиг за подвигом, и кажется, что никто не сможет сломить его геройство. Но казенное: " мы вас туда не посылали, без вас бы обошлись, незаменимых людей у нас нет, вы обознались " – ломает стального героя словно спичку, истерзав его душу когтями сомнений. Ему хочется привлечь внимание и рассказать, что свершал он свои героические поступки ради них же, для вас, для тебя. Но вам нужно дуть на кашу, помешивая, чтобы не пригорела, стоять в очереди в уборную или стирать носки. А он старается докричаться до окружающих, трясет их за плечи, хочет объяснить, отчего все так произошло. Но они равнодушно отпихивали его, не понимая, в чем польза от этих никчемных подвигов, вот если бы носки сами стирались, или уборная на каждого, или каша не…
Он все сильнее не понимал их равнодушия, еще раз, уже не надеясь на успех, стучится в ваши двери, но вы устали и хотите отдохнуть, дежурно отвечаете:
– Друг, давай завтра, хотя нет, завтра у меня такой день… Знаешь, что? Сейчас разгребу накопившиеся дела, появится время, и я тебя обязательно выслушаю.
Зачем вы лжете? Не будет у вас времени не потому, что вы заняты, а потому, что у вас черствая душа, как и у тех, кто не посылал его туда. А может и того хуже, вы боитесь, что ваши важные дела и якобы занятая жизнь покажутся убогими и никчемными на фоне его одного настоящего поступка.
– Пей, Егорка, водка душу лечит, она одна нас понимает.
Сашка лил мутный самогон в кружку, проливая мимо. По его лицу было видно, что он горевал давно и не по Егоровым переживания, а по своим собственным.
– Ты понимаешь, Егор, – начал он свой рассказ, уже, наверное, в девяносто девятый раз со дня их встречи. – Я же жизнь свою не щадил ради власти, я, как в директиве, беспощадно истреблял, палил и стрелял, а они меня под жопу. Меня, Егор! Меня, боевого командира. И за что? Что им барахла жалко, да? Вот ты сам рассуди…
Правдин безучастно смотрел на кума, силясь понять, что тот от него хочет.
– Понимаешь, меня, боевого командира, да я жизнь за них, а они меня под жопу…
Сашка заплакал словно малец, размазывая слезы по лицу, но эти рыдания никак не трогали Егора. Он понимал, что плачет не Сашка, а водка, да и к тому же на утро он ничего не вспомнит, что молол языком и зачем рыдал как дитя. А еще потому, что Сашка – сволочь, и удивительно, что его не расстреляли, а всего лишь дали под зад, ведь то, что он творил, называется не иначе, как мародерство. В отряде Егора тоже были отдельные факты, и он о них знал, но за незначительностью закрывал глаза.
Он открыл глаза, ощущая жуткую сушь во рту, голова разваливалась на куски, казалось, если она о чем-нибудь подумает, то треснет, как переспелый арбуз. Очнулся он, как всегда, дома, также, как Сашка, не помнил, как и чем закончился вчерашний день. Вот уже не одну неделю как два бравых командира напивались каждый со своего и с одного общего горя: обиды на власть. Сашка жаловался и плакал, а Егор просто пил. Он совершенно потерял связь с реальностью и временем, казалось, что про него все забыли, также как обо всем забыл и он. И только неизменная Сашкина морда метусилась перед ним, не переставая скулить:
– Ты понимаешь, мне, боевому командиру, ни за что… – понес свою бредятину Сашка после очередного стакана самогона.
Егору принятая доза не доставила облегчения, а нытье собутыльника уже выводило из себя, казалось, еще немного и он сам удавит этого боевого командира. Вот и руки уже потянулись до ненавистной шеи.
– Тятя, тятя, там по твою душу, солдат до тебя, – беспокойно затараторила доченька, заглядывая в хлев и ища глазами отца.
Он молча встал и пошел, оставляя воющего Сашку. У правдинского дома стоял посыльный, верхом на лошади. Он козырнул в приветствие, хотя в этом человеке, который стоял перед ним, совсем не угадывался бравый командир. Обросший, неопрятный, с опухшим и посеревшим лицом, он был похож на законченного пьяницу, впрочем, коим он сейчас и был.
– Товарищ командир, вам устный приказ, явиться в надел к товарищу Нагорному.
Губы Егора зашевелились, но ни единого слова невозможно было разобрать, словно все они застревали в зубах. Не дождавшись ответа, посыльный еще раз повторил приказ. Егор поразился тупости бойца, ведь он все ясно сказал, … Что, не понимаешь словами? Придется объяснять пальцами… Он свернул фигу, посмотрел на нее, плюнул, обтерев о себя, и продемонстрировал бойцу. Не дожидаясь дальнейшего развития событий, посыльный ускакал, чтобы передать увиденное начальству.
Нагорный на полученный ответ совсем не рассердился, он понимал, что Правдин злится, и еще не отошел, поэтому решил подождать. Следующий приказ о прибытии, был доставлен в пакете с сургучовыми печатями. Егор, находясь точно в таком же состоянии, демонстративно порвал пакет, пустив по ветру клочки. Нагорный, выждав опять время, отправил конвой с приказом доставить в любом состоянии.
Правдин удивился, проснувшись не дома, а в каком-то чужом месте. Первая мысль промелькнула: «Арест…", да что- то не похоже, больно комфортно. Кровать, большой шкаф, тяжелые шторы на окнах, он все внимательно рассмотрел, лежа на кровати, затем решил проверить, не заперта ли дверь, та легко поддалась, предательски заскрипев.
– Что проснулся? Выходи, покажись, герой.
Егор не видел говорящего, но по голосу узнал Нагорного, с виноватым видом за свои поступки и внешность, опустив голову, вышел из комнаты.
– Красавец, ничего не скажешь. «Проходи, садись за стол, вот бутылка водки», – говорил он, наливая стакан, – можешь выпить залпом, можешь растянуть, но она у тебя будет последней. Думаешь, я тебя осуждаю?
Егор вскинул голову, желая что -то сказать, глаза налились обидой, а ком в горле готов был выстрелить катапультой.
– Молчи, – не дав возможности высказаться, продолжил свой монолог Нагорный. – Я могу тебя понять, как никто другой, потому что тоже побывал в этой шкуре. Еще до революции в нашей парторганизации несколько прохвостов обвинили меня во всех грехах, которые только могут быть у коммуниста. Хитростью и интригами они смогли настроить большую часть партийной ячейки, и меня исключили из партии. Меня, человека, ввергшего свою жизнь победе коммунистической идеи, меня, ссылаемого много раз в самые страшные уголки империи. Меня, порвавшего со своей любовью из-за идейных разногласий и ее дворянского происхождения. Не знаю, какие еще жертвы должен понести человек, чтобы доказать свою преданность общему делу. У меня отобрали все за несколько минут, подняв руки, голосуя единогласно за мое исключение. Но я, в отличие от тебя, не распустил сопли, а, собрав всю свою волю в кулак, продолжил борьбу, ведь я сам не исключал себя из партии. Меня невозможно из нее исключить, меня можно только убить. Я нашел неопровержимые доказательства, что те двое были сотрудниками охранки, и вот этими руками я лично покарал их, восстановив справедливость.
Нагорный искренне переживал те далекие дни, голос его рокотал словно сердитый майский гром, лицо раскраснелось, взбугрив его вздувшимися венами. Мощные руки, как тиски, ладонями вверх были обращены к Егору, как неопровержимые улики.
– Сильным надо быть, товарищ Правдин, а если ты ведешь себя как слизняк, столкнувшись с несправедливостью, грош цена твоему геройству. Говорю это тебе, чтобы понял ты, бороться надо и работать, работать и бороться, не так много у меня тех, на кого я могу положиться. Не с кумом же твоим мне государство с колен поднимать?
В душе у Егора от таких слов порядка не прибавилось, а наоборот, все противоречия обострились. Он пытался понять, что делать дальше, впрочем, с самым главным он уже определился – он восстановит справедливость в конфликте с Сальским.
– Товарищ старший командир, это всё-таки был он?
Нагорный молчал, как бы подтверждая своим молчанием то, в чем Егор был уверен с самого начала.
– Я все понял, какие будут распоряжения?
Новое назначение возводили в душе еще большие холмы сомнений на месте прежних. Нагорный, будучи первым секретарем младшего надела, стал главным звеном в решении тяжелейшей задачи – коллективизации. «Но какими целями руководствовался Нагорный, назначая меня председателем колхоза, – размышлял Егор, – ведь он посылает меня в самое логово врага. Да нет, какой ему интерес расправиться со мной таким мудреным способом? Скорее всего, ему нужны люди, верные люди, которые могли бы противостоять Сальскому, а не плясать под его дудочку. Из всего этого вытекает, что первый секретарь – мой покровитель.»
К сожалению, и такой расклад не очень его обрадовал. Эти политические интрижки…, как он был далек он от них, и считал эти дела бесполезными и ненужными, ведь сколько времени и нервов уходит на мышиную возню в выяснении, кто главный. А силы нужно пустить на решение неотложных, действительно нужных дел. Но самый высокий холм был холмом обиды, он возвышался над всеми остальными, не давал покоя: «Конечно, не хотелось бы мне походить на кума Сашку, и все же я не жалел своей жизни. Глядел в глаза смерти, обливаясь кровью, и что заслужил, всего лишь вонючую должность председателя колхоза?»
Но выбирать было не из чего, а если живешь в системе бесконечных молотов и наковален, то выбор невелик: или будешь бит постоянно, или нужно стать хотя бы наковальней, чтобы о тебя плющились все эти шестерни и винтики. А пока самому нужно уцелеть во всей этой механике и металлургии. В том, что жизнь продолжает быть нелегкой, сомневаться не приходилось, счастливая и радостная она, как всегда, отодвигалась в будущее… Вот и первый документ, доставленный свежеиспеченному председателю от руководителей надела. Это был план.
Еще не было колхоза, крестьяне не знали о таком слове, а план уже был, и чуяло сердце, что будет он неподъемным, и сечь за него будут в полный рост.
Прежде всего нужно было собрать деревенский сход, но задача это была не из легких: помещения, куда бы вместилось большая часть жителей, отсутствовало, а на улице мороз, который не позволит думать, по существу. Егор лично обошел все дворы, известив и предупредив, что в случае неявки будут делаться оргвыводы. И первым, к кому за помощью в создании колхоза обратился Егор, был кум Сашка. Кум встретил Егора с большой радостью. Лишившись собутыльника, он лишился и так не обходимой для него жилетки.
