Читать книгу: «Записки ящикового еврея. Книга третья. Киев. В ящике», страница 3

Нина в «Спирте»

После того, как меня прописали, прописка для Нины препятствий не встретила. Устройство на работу, казалось, не должно быть трудным. У Нины был двухгодичный опыт работы в химической лаборатории, два курса химико-фармацевтического института, и искала она должность лаборантки. Но оказалось, что это не просто. В академические институты ее не принимали. Говорили, что химиков и биологов в Киеве много, а «местов» мало. На самом деле дефицитные места лаборантов в академических институтах заполнялись «блатными» дочками, которых трудно было чему-то научить. В этом призналась Нине зав. лабораторией в Институте биохимии, попытавшаяся ее взять на работу. В академических институтах «кадрам» мог не нравиться и Нинин паспорт – вона була москалька.

На химфармзавод устроиться было еще сложнее – туда из-за льгот и относительно высокой зарплаты хотели устроиться многие, особенно матери-одиночки. Находился завод в начале улицы Саксаганского, и жуткий запах от него распространялся на несколько кварталов. Нина знала, что это такое по опыту купавинского завода «Акрихин» и поэтому туда не очень-то и хотела.

В 60-е годы Киев переживал научно-технический бум. Строились и расширялись заводы, КБ, институты, лаборатории. В новом здании Института спирта и биотехнологии продовольственных продуктов, недалеко от Брест-Литовского проспекта, завотделом Никитин принял Нину сразу, правда ее паспорт ему тоже не очень понравился – была замужем. При этом кому-то сказал, что надеется, что хотя бы эта девушка не забеременеет сразу. Нина была уже на пятом месяце – ее приняли на работу в мае, а я продолжал искать работу.

Ездить было далеко, зарплата небольшая, но в те времена прерывание стажа грозило существенным понижением выплат по больничному, что при ожидавшемся ребенке представлялось неизбежным. Кроме того, для продолжения учебы, пусть и не сразу, требовалось наличие работы.

Коллектив в лаборатории был дружный, никаких стычек в преимущественно женском коллективе не было – он управлялся твердой рукой заведующего.

Одна из сотрудниц – Тамила – справляла новоселье. Дом находился недалеко от института, никаких отговорок она не принимала, а открывать преждевременно уважительную причину отказа от визита Нина не хотела, и мы пошли.

Оказалось, что двухкомнатную квартиру получил муж Тамилы – капитан КГБ. Было жарко, в холодильниках стояли чувствительные к жаре вещи, включая Киевский торт, водка рядком стояла на холодильнике.

Женскую половину составляли в основном коллеги молодой хозяйки, мужскую – сослуживцы ее мужа. Я оказался инородным телом, что обнаружилось, когда я отказался от водки (теплая, в жару) и попросил сухого вина. Кисленького? – удивился мой сосед слева, с которым мы поддерживали беседу по поводу их ведомственной команды – «Динамо». Застолье шло своим чередом, тосты и шутки, правда, были специфическими, но терпимыми. Когда кончились основные блюда и девушки уже убрали стол, а мужики пошли к окнам курить, я остался за столом, прикидывая как бы нам благородно смыться – уйти по-английски здесь не понимали. Вдруг появился мой сосед и торжественно поставил передо мной киевский торт – весь. С чего бы это? – выразил я недоумение. «Раз человек не пьет водки, значит, он любит сладкое!» – провозгласил коллега капитана, удачно и к месту использовав почти забытую спецпсихологию. Мы поблагодарили, нашли правдоподобную для него причину отказа и откланялись. Крепко учили наших защитников – ни один подозрительный, вроде меня, мимо них просочиться не мог.

После того, как Нина стала работать, можно было думать о продолжении учебы.

Попытка перевестись на химфак киевского университета была решительно пресечена: вы учились в России, не знаете украинского языка, так что учитесь там – нам на Украине инженеры-биотехнологи не нужны, мы их и не готовим.

Уровень общения, как и уровень преподавания на химфаке [Фиал] не пробуждал ни малейшего желания там учиться. Да, Нина не смогла бы ответить на вопрос: що воно такэ: «платинка, занурена у лугу»,¹⁸ но у нее это даже не спрашивали.

Оставалось надеяться на восстановление в Химико-фармацевтическом институте в Ленинграде. Этот вопрос решился только после того, как мне удалось устроиться на работу.

Рождение коренного киевлянина

Нина ушла в декретный отпуск меньше чем за два месяца до родов – врачи сэкономили одну неделю декретного отпуска (он был тогда, кажется, два месяца до и три после рождения). Насколько я помню, первое появление Нины в женской консультации привело к недоразумению – занятая врач выглянула в коридор, где сидело несколько ожидающих, посмотрела на Нину и спросила – «А ты что здесь делаешь? Иди домой и без мамы не приходи». Ей показалось, что Нине пятнадцать лет. Документы рассеяли ее подозрение, и она даже извинилась.

Носила Нина ребенка хорошо, мало кто до восьмого месяца догадывался, что она беременна.

По молодости и глупости мы этим злоупотребляли.

Так однажды (не в первый раз) мы с Ниной поехали вместе с моим другом Вадиком на пляж. Нужно сказать, что Вадик уделял нам и Нине особенно, довольно много внимания. Если Вадика Нина приняла сразу, то и Вадику Нина понравилась, что не всегда случается в отношении жен близких друзей. Добрались до Довбычки (метро и моста на нее еще не было, туда ходили «лапти»). Взяв напрокат лодку, отправились в наши «пристрелянные» места на Матвеевском Заливе. Там было достаточно тени, хороший вход в воду. За разговорами, едой, историями время прошло незаметно и тут мы поняли, что опаздываем на футбол.

Мы с Вадиком гребли изо всех сил. Но скоро стало понятно – опаздываем. Кому в голову пришла идея попроситься на буксир к моторным лодкам, нас обгонявшим, не помню – скорее всего, мне, у которого авантюризма было гораздо больше, чем у Нины и Вадика. Первая же лодка согласилась нас взять на буксир и мы, как короли, ехали на моторной тяге. Но тут буксировщики посмотрели на часы, и увидели, что тоже опаздывают. Мы пошли быстрее, но бурун перед носом лодки стал перехлестывать в нее. Наши крики и махания руками были поняты слишком поздно. Мы были уже на траверсе Довбычки, недалеко от лодочной станции, когда лодка наполнилась водой (мы шляпами вычерпывали ее поступление) и начала погружаться в воду. Буксир остановился – подводную лодку он буксировать не собирался, да и не мог. Мы уже были одеты, так что вещей у нас было мало, а вот лодочные весла почему-то плавать не хотели и утонули сразу. Конечно, основное внимание было приковано к Нине – по пляжу разнесся призыв: спасайте беременную! Но беременная на животе, который служил воздушным пузырем, держалась не только спокойно, но ее разбирал смех от всей этой суеты. Несколько гребков брассом и она уже смогла встать на дно. Мы же действительно суетились – нужно было спасать вещи, нырять за утонувшим веслом и поднимать лодку с водой. Нам повезло – она затонула неглубоко, и мужское население пляжа ее вывело поближе к берегу, перевернуло, чтобы вылить воду и даже подвело к пристани проката.

Когда, полуобсохшие, мы ехали домой, на нас снова напал смех. Инициатором была Нина. Она, пытаясь сдерживаться, так заразительно смеется, что я никогда не мог устоять и меня тоже разбирал смех. Присоединился к этому ни с чего взявшемуся веселью и сдержанный Вадик. Не помню, попали ли мы на футбол.

Насколько влияют пренатальные впечатления на ребенка, до сих пор спорят, но Дима занимался плаванием, потом водным поло и даже «был оформлен» кандидатом в мастера спорта.

Все шло более-менее нормально, мама успела вовремя отвести Нину в роддом возле Печерского рынка. Звонили мы в роддом чуть не каждые два часа, роды шли непросто, и, наконец, в воскресенье, четвертого октября в десять вечера сказали: в 21.45 родился мальчик – 51 см, 3, 5 кг.

Острый приступ радости, охватившей меня, был похож на приступ помешательства, я бегал с Таней вокруг дома, она подсказала, где можно сорвать цветы с клумбы – где же их достанешь в десять вечера в воскресенье. В роддом нас, конечно, не пустили, даже дверь не открыли.

Мама, Дима и Нина – все счастливы

Дима, в отличие от меня, при рождении стал коренным киевлянином – у него не только дед родился в Киеве, но прадед и прапрадед тоже жили в Киеве и имели собственные дома – дом прапрадеда на Керосинной сохранялся в Киеве еще в начале XXI века.

В понедельник, встретив по дороге своего старшего коллегу Витю Лазебного, я, как можно более спокойно, сказал, что у меня родился сын. Витя прореагировал как-то прохладно и сказал, что у него уже два, и он особой радости от этого не ощущает.

На работе, где я еще не всех знал (работал три недели) все были перегружены новостью – сняли Хрущева! Первый раз сняли, а не помогли умереть и не расстреляли.

Сына мы думали назвать Игорем (нередкая, как оказалось, связка Олег-Игорь), но нас отвадила от этого Лена – уборщица (потом продавщица) в молочном магазине, находившемся в нашем доме. Жила она на третьем этаже и, выходя на балкон, а иногда и прямо из окна кричала истошным голосом: Ииии-гор! … Ииии-гор! – пока ее отпрыск не вылезал откуда-нибудь, понимая, что количество шлепков будет зависеть от его задержки. И мы решили назвать сына Димой. Оказалось, что в эти годы так называли многих – нам-то казалось, что это имя нечастое. Но дома его неофициально звали Василием – Васей в память о пропавшем без вести отце Нины.

Проблемой тогда было все, включая детскую кроватку (пришлось вязать страховочную веревку в качестве ограждающей решетки). О приличной коляске и говорить не приходилось – она досталась от кого-то из знакомых за умеренную плату. Дом наш на Печерском спуске 17 стоял в стороне от проезжих улиц и транспорта. В ведомственные дома, составлявшие наш закуток, обязательно селили новоиспеченных представителей пролетариата – в недавнем прошлом сельских жителей. Среди них находились любители выпить на «халяву». Попав из села, где все с детства было под контролем родителей и соседей, здесь они почувствовали свободу и некоторые из них решили, что раз не увидят и не узнают, то можно. Обычно это не сопрягалось с проникновением в квартиру, но коляски, велосипеды и прочие табуретки нужно было, как мы убедились, заносить в наши очень малогабаритные квартиры.

Пятиэтажная «хрущоба» была, конечно, без лифта и Нине приходилось заносить сначала Диму, затем продукты, а потом коляску на четвертый этаж.¹⁹ Однажды коляска оставалась внизу чуть дольше, чем обычно и когда за ней спустились, ее уже след простыл. Купить приличную коляску было нельзя, ее нужно было «доставать».

Нагрузка на Нину возросла многократно, но она все делала быстро и в «охотку», если так можно выразиться – все ее любили, атмосфера в семье была дружеская, у Нины появились любящие родители и сестры.

Первый визит участкового педиатра, точнее детской врачихи, стал прологом к дальнейшим неприятностям. Молодая, уверенная женщина, сняв пальто и не вымыв руки, прошла к Диме, просюсюкала «какой холосенький» и наклонилась над ребенком. При этом стетоскоп, свисавший с ее шеи, которым она так и не воспользовалась, с размаху ударил металлической головкой по голове Димы. Он обиженно заплакал, у Нины выступили на глазах слезы. «Ничего, ничего», успокоила врачиха, «вижу, что ребенок здоровый, пришлю патронажную сестру». Патронажную сестру не помню, но она, в отличие от врачихи, была профессионалом. А врачиху, по фамилии Воронежская, пару лет назад поймали на крупных взятках – она была инспектором санэпидстанции (заканчивала, по собственному выбору, факультет сангигигиены) и должна была сесть и лишиться диплома. Но у нее нашелся способ отмолить грехи – взятки натурой. И медицинское, а за ним и судейское начальство, после «апробирования», ее наказало, но без лишения диплома. Ей запретили работать в санитарной инспекции, т. е. лишили возможности жить как прежде, на широкую ногу. И она вынуждена была пойти на тяжелую и малооплачиваемую работу – участковым педиатром.

Дома Дима пользовался всеобщим вниманием. Все хотели его потетёхать. Помню себя, приходившего с работы усталым не столько от физических, сколько от ментальных нагрузок. Нужно было осваивать большой объем информации и производственных отношений – все для меня было новым – и при этом в короткие сроки. После ужина я брал Диму и ложился на тахту, кладя его на грудь. И мы засыпали. Оба. Я-то тогда готов был спать в любую свободную минуту – в трамвае, например, на что Нина сердилась – считала это неприличным. Как удавалось заснуть Диме, не знаю – он ползал по моей неширокой груди и как-то затихал.

В марте 1965 Таня (тогда десятиклассница) привезла из Белгорода бубу – мою бабушку по материнской линии. Она вынянчила меня, потом Таню, потом Веру – нашу двоюродную сестру, дочь маминого брата Андрея (см. книгу первую [Рог]).

Ей было 78, она уже стала слабенькой. Все равно просила хотя бы подержать Диму на коленях. Дима около года уже начал ходить и говорить. Интересовался домашними электроприборами и мы, «молодежь», это поощряли.

Очень хотел включать или выключать телевизор, но это ему было еще не по силам – ручки переключения²⁰ и выключения требовали существенных усилий. Когда Дима, только начинавший ходить, после включения телевизора начинал марш к нему, чтобы попытаться на него воздействовать, взрослые «издевались» над ним. Ползунки, в которых он ходил, завязывались у него на плечах «на бантики» и достаточно было незаметно (и коварно – сзади) потянуть за концы ленточек, как ползунки с него сваливались, и он вынужден был их подхватывать обеими ручонками и останавливаться. Его приводили в прежнюю позицию, завязывали тесемки, и он тут же начинал свой марш к телевизору. Тесемки снова развязывали, и все начиналось сначала. Дима понимал: что-то мешает достичь цели, но заподозрить родных в коварстве не мог и сердился из-за неведомых препятствий. Потом буба или мама просили прекратить «издевательство» над ребенком и его отвлекали от телевизора какой-нибудь забавой.

В воскресенье мы делали закупки (очень не люблю киевского словечка «закупались») на небольшом и недорогом Печерском рынке. Ходили мы туда вместе с Ниной и приносили полные десятикилограммовые «авоськи» овощей и фруктов, иногда я брал еще и абалаковский рюкзак, чтобы второй раз не ходить.

В мои обязанности входило также натирание полов – папа приучал меня к нему еще с детства. В квартире деда на улице Саксаганского 31 (см. книгу первую, стр. 51), где мы жили после войны, дореволюционные наборные полы после натирания²¹ преображали комнату – она становилась праздничной, несмотря на то, что свободного пространства оставалось не много. На Печерском спуске такого эффекта добиться было невозможно, но квартира становилась опрятнее. Кроме того, уже был электрический полотер с ручкой.

Дима всегда с большим интересом наблюдал за этим зверем и норовил с ним поиграть в догонялки. Убедившись, что кожух полотера не нагревается, я посадил Диму на него, научив держаться за ручку, за которую я водил полотер. Восторгу ребенка не было предела – он ездил на настоящем моторе. Кроме того, он еще выполнял полезную функцию – увеличивал давление щеток полотера на пол, что повышало эффективность натирания. Все наблюдали эту верховую езду с разными чувствами: кто радовался вместе со мной и Димой, кто беспокоился, кто считал, что это до добра Диму или полотер не доведет. Я не предусмотрел одного. На кожухе, на котором восседал Дима, были отверстия для охлаждения мотора. Они были такого малого диаметра, что принести вред человеку работающий полотер не мог. Взрослому человеку, который ведет ручку полотера или ребенку, который держится за нее двумя ручонками.

Дима вполне освоился с ролью всадника и готов был натирать полы каждый день. Он уже держался одной рукой, размахивая второй и крича что-то вроде «ула».²² Как и все дети, он был любопытным. Однажды, когда ему надоело кричать «ура» он решил исследовать, что будет, если попытаться засунуть палец в дырку. Указательный палец не прошел, водитель полотера на секунду отвлекся, и Дима засунул туда мизинец. Крик, шум, плач, кровь. На мизинце еще долго оставался шрам от пореза. Диму отстранили от езды, а я получил по полной за эксперименты над ребенком.

То, что у семи нянек дитя без глазу, проявилось в конце 1965 года. Я был на испытаниях в Феодосии, Нина поехала в Ленинград на первую после перерыва сессию в институт. Появились мы почти одновременно – в доме был бедлам – происходил ремонт, Димы не было. Впервые видел даже не плачущую, а рыдающую маму, повторявшую сквозь слезы: «Не у…бе…рег…ли!»

Замерло сердце. Нет, Дима был жив. В больнице, в тяжелом состоянии.

Предшествовал этому не вовремя начатый ремонт и наплевательское отношение работяг к жильцам – им почему-то нужен был сквозняк в квартире конце ноября.

Но главную лепту внесла «врач» Воронежская. Она успокаивала маму, что у Димы сначала легкое недомогание, потом, что простуда, потом что-то еще неопасное. Через пару часов после ее последнего посещения мама, наблюдая Диму, забеспокоилась и вызвала скорую. Повезло. Приехала хороший доктор. «Немедленно в больницу – у него двустороннее воспаление легких!». Больница была недалеко – на Цитадельной, скорая Диму туда и отвезла. Мы ринулись в больницу. Туда не пускали, было поздно. Сжалившаяся нянечка сказала, что ему делают горчичную ванну, можно даже заглянуть в окно первого этажа. Ничего толком видно не было, но врачи и медсестры не суетились, вели себя спокойно. Утром нам сообщили, что Диме стало лучше, через несколько дней его выписали.

Это был другой ребенок. Ставший заметно легче, спавший с лица, заторможенный. Уже активно употреблявший первые слова, Дима перестал говорить, и не говорил год. Невропатологи и педиатры в один голос говорили, что кора головного мозга настолько хорошо защищена в этом возрасте, что никаких изменений произойти не может. Мы как бы успокоились, патологии действительно не было, но сомнения о влиянии такого стресса на способности ребенка у меня остались.

В наших соседних пятиэтажных хрущобах на четыре подъезда каждый, у «педиатра» Воронежской в этот год умерло пять или семь детей. Она была на дружеской ноге с их мамами, большинство которых не так давно приехали из сельской местности, обедала и не отказывалась от стаканчика с ними, легко давала и продлевала им бюллетени. Советская медицина была самая бесплатная в мире.

Проблемы с местами в детских садиках в Киеве еще не кончились и нам посоветовали отдать Диму в ясли, тогда в садик он переходил автоматически. И Диму, и Нину было жалко, но мы почему-то не видели выхода из положения, а нанять приходящую няню уже не было возможности – все сельские устраивались на стройки или заводы и через несколько лет получали квартиры на массивах.

В ясли на бульваре Леси Украинки Диму отдали, когда ему еще не исполнилось двух лет. Привыкал он к ним долго и тяжело. Болел, и Нина часто сидела с ним дома – больничные врачиха давала и продлевала без проблем.

Пора вернуться к моим приключениям с работой. Напомню, что в конце августа я получил открытку с просьбой явиться в п/я 153 для переговоров.

Первые месяцы в ящике

Как рассказывал Максим Цветков, они с Глазьевым еще при первых переговорах, а может быть при оформлении, пошли к Пронищеву, который тогда был за главного и на режиме и в отделе кадров. Пронищев посмотрев в паспорт, сказал – что такое? – Олег Абрамович – русский. Тут Глазьев перешел в наступление – «а Вы классика пролетарской литературы Горького читали?» – «Ну причем здесь Мать?» ошарашено спросил Пронищев. «Да я не про нее, родимую. В пьесе «На дне» действует представитель органов (Глазьевч выдержал паузу и Пронищев проникся) правопорядка, околоточный надзиратель Абрам Медведев. Он что, по-Вашему, тоже еврей? А люди нам нужны – сами найти не можете, а тут человек со вторым допуском». Аргумент сработал, и мое дело запустили по инстанциям. Вынырнуло оно через полтора месяца, и у меня возникли трудности с увольнением из «Реле и Автоматики». Они не хотели мне отдавать ни свидетельство о свободном распределении, ни трудовую книжку. Не помню, помог ли ящик, но через две недели меня освободили.

7 сентября 1964 года меня зачислили в лабораторию № 32 п/я 153.

Эту самую длинную главу моей биографии можно было бы назвать ортогонально к книге «50 лет украинской гидроакустике» – «О расс(ц)вете и закате гидроакустики на Украине». Рассвет я не застал, самый романтический период прошел без меня, а вот расцвет и сумерки я видел. Развал и, по-немецки точнее – не закат, а «Untergang», прошли без меня.

В первый день моего появления оказалось, что Глазьев отсутствовал – он был на дополнительных испытаниях «Оки». Меня принял начальник отдела Олег Михайлович Алещенко. Симпатичный, хорошо говоривший, расспрашивающий меня о бэкграунде, он предложил, пока не будет Глазьева, присмотреться к лаборатории и работе в ней, найти слабые места в том, что делается и выбрать себе интересную задачу. Такого я не ожидал. Я понятия не имел ни о гидроакустике, ни о гидроакустических приборах. Через месяц я должен был представить письменный отчет с предложениями. Одна соринка осталась в глазу: если Глазьев, походя, впечатлил при первой встрече, то Олег Михайлович хотел произвести впечатление. На меня, ничего из себя не представляющего юнца?

Лабораторию 32, в которую меня зачислили с 7 сентября 1964 года, еще недавно возглавлял сам Алещенко. Теперь ею руководил Глазьев.

Глазьеву, после успешных испытаний «Оки», в которых он принимал деятельное участие, разрешили создать группу точного пеленгования. Группа должна была выяснить некоторые принципиальные вопросы и провести эксперименты, которые подтверждали бы теорию (и могли бы быть использованы в его диссертации). Глазьев мне объяснил, что в лаборатории автоматики занимаются довольно примитивными вещами и реализуют только то, что задает им комплексный отдел и, в частности, его группа.

Сотрудники были молоды, жизнерадостны, атмосфера дружеская. Можно было расслабиться. Но мне предстояло выполнить завет Ленина комсомолу: учиться, учиться и еще раз учиться.

В 32 секторе шла напряженная работа по доводке и сдаче вертолетной гидроакустической станции «Ока» и ее модификации для кораблей. Ударной силой были Сережа Мухин, Витя Кирин, занимавшийся больше документацией, Костя Пехтерев, незаменимый настройщик Витя Костюк и Виталий Тертышный. У Виталия была дополнительная нагрузка – он должен был заканчивать вечерний факультет КПИ.²³ Уже приобретали опыт комплесников Юра Самойленко, Саша Москаленко. Кроме того, в секторе были созданы «научные» группы по направлениям: эхолокации (Леопольд Половинко), шумопеленгованию (Игорь Юденков) и точному пеленгованию (сам Глазьев). Кроме них была группа расчета гидрологоакустических условий (Эдит Артеменко) В ней работали математик Лида Горновскаяч, Люба Кришталь, Валя Тарасова, Лариса Педенко и Катя Пасечная. Числились в лаборатории в чем-то для меня похожие Таран и Тронь – брат автора известного военно-морского справочника. Второй из них был с большими претензиями, в чем мне скоро довелось убедиться.²⁴

Виктор Львовичч Кошембар тоже числился в лаборатории, но он находился в распоряжении Алещенко и был во многих вопросах для него советником и учителем.

Самой яркой личностью лаборатории был Леопольд (Лёпа) Половинко. О нем, как и о Кошембаре, расскажу позже.

В первые месяцы моего пребывания на работе начальникам было не до меня. В отсутствии Глазьева мне дали месяц на вхождение в курс дела (какого?), а потом от меня ждали идей, куда идти (плыть) дальше. Моей специальностью (теорией управления) не пахло, и я погрузился в теорию оптимального обнаружения.

Забегу немного вперед. В конце 1964 года в Ленинграде проводилась конференция молодых специалистов оборонки, на которой рассматривались вопросы обнаружения и определения координат целей (имелось в виду радиолокационных) в условиях помех. Желающих поехать на нее не имелось, а я хотел воспользоваться представившейся возможностью и съездить в Ленинград, чтобы попытаться восстановить Нину в институте (перевести на заочное отделение) и повидать друзей.

Глазьева замещал Игорь Бойко. Игорь обратил на меня внимание, когда я «терзал» Троня на предзащите его диссертации. Контактов с Игорем у меня было немного, но все позитивные – мне он нравился манерой общения и принципиальностью.

Меня в это время «бросили» на составление сводной заявки на комплектующие детали на следующий год. Она должна была учитывать и потребности специализированных отделов, работающих по темам, которые вел отдел. Имелась «рыба» с прошлого года, какие-то отписки-дополнения от спецподразделений, но все понимали, что все это похоже на «туфту» – в новом году возникнут новые потребности, вспомнят и что-то забытое и дозаявлять комплектующие придется в оперативном режиме.

Врожденные пороки планового хозяйства проявлялись здесь как в капле воды. Со мной они были связаны следующим образом. Срок представления заявки еще не вышел, я свой участок закончил и больше этим не занимался. За сводную заявку отвечал Игорь Петрович Юденков. Он сказал, что отпустить меня не может – а вдруг что-нибудь случится – а ему отдуваться. Кажется, от него я услышал впервые: «умри ты сегодня, а я завтра». В лагере он не был, но жизнь его не баловала. В 1943, когда ему было четырнадцать лет, его угнали на работу в Германию. Задержали его за пределами села, где он жил и где могли документально подтвердить его возраст. Игорь был рослым мальчишкой и с ним никто не стал разбираться. Немцы тогда уже мало обращали внимание на формальности. Полтора года он провел в крестьянском хозяйстве – кормил свиней. Пришла Красная Армия, командир части пожалел его и зачислил в хозвзвод – свиней нужно было кормить и дальше. Игорь прослужил в хозвзводе до Победы около месяца и стал участником Великой Отечественной. Сколько-то времени дослуживал в армии после войны, но он был все еще несовершеннолетним и его отпустили домой. Ему удалось окончить вечернюю школу с серебряной медалью, но из-за принудительных работ в Германии дорога в большинство вузов ему была закрыта. В институт киноинженеров его все-таки приняли, но в гидроакустические группы он не попал. При Хрущеве ситуация смягчилась и его взяли в «Рыбу».

Игорь предложил пойти к ответственному за компанию заявок – заместителю начальника отдела Павленко. Он знал к кому меня вел – Павленко посмотрел на меня, как на назойливого насекомого и процедил – пока все не закончится, не поедешь.²⁵

Выручил меня Игорь Бойко. Он сказал, что в такой работе меня легко заменить и назвал фамилии, удовлетворившие Павленко. Когда я через неделю приехал, ничего не изменилось, а потом собранные ведомости ушли в сводную заявку отдела снабжения.

На конференции, проводимой в Доме культуры п/я 49 (потом ЦНИИ «Гранит») было много интересного. Понимал я далеко не все, точнее очень мало. Мои сокурсники в ней еще не участвовали, хотя у многих уже имелись решенные задачи – ведь они уже работали полтора года в своих ящиках – в «Электроприборе», «Ленинце», «НИИ радионавигации и точного времени».

Запомнилось два доклада на пленарных заседаниях. Первым выступал, кажется, Французов. Он рассказывал о решении какой-то нечетко поставленной задаче в достаточно свободной манере. Но зато мастерски отвечал на все вопросы, в том числе каверзные. Другой выступающий четко сформулировал задачу, но изложить ее решение так же хорошо, как и первому оратору, ему не удалось. На вопросы он старался отвечать подробно, но звучало это выступление не так уверенно, как у Французова. Кроме того, сам Французов задал несколько вопросов, еще более осложнившее положение выступающего. Почти все были убеждены в правильности решения и важности задачи, но подача материала и ответы ставили его в невыгодное положение. С удивлением я воочию увидел, что можно блестяще доложить серую работу и казаться лучше того, который докладывал хорошую работу, но не владеет дискуссионными приемами. Урок запомнился, но, к сожалению, впрок не пошел – до решения задач и докладов было далеко.

Во время собравшегося по поводу моего приезда междусобойчика, ребята из группы рассказывали о своих фирмах и людях в них, удивляясь разнообразию ситуаций и типов, коротко рассказали про задачи, блюдя завесы закрытых тем. Мне это помочь не могло – у меня была другая среда – не только среда общения, но и среда распространения сигналов.

Зато в Химфарминституте пошли навстречу и восстановили Нину с начала следующего учебного года.