Цитаты из книги «Двери восприятия. Рай и ад», страница 5

Все - во всем; что Все - это, в действительности, каждое. Я понимаю, что это - самое ближнее, к чему может прийти конечный ум, "воспринимая все, что происходит везде во вселенной".

смутно многозначительной бессмыслицей...священное видение реальности...в мир, где всё сияет внутренним светом и бесконечно в своей значимости...

"Букет нравится?" - спросил кто-то.

"Не нравится, и не не нравится, - отвечал я. - Он просто есть."

Вечность-Знание-Блаженство.

Сегодня мы располагаем искусственными закатами и синтетическими молниями. Мы можем освещать свои статуи под любым нами выбранным углом и с практически любой желаемой степенью интенсивности. Скульптура, следовательно, явила нам свежие значения и неожиданные красоты. Зайдите как-нибудь ночью в Лувр, когда все греческие и египетские древности освещены прожекторами. Вы встретите новых богов, нимф и фараонов, вы познакомитесь с целым семейством незнакомых Ник Самофракийских, пока один прожектор гаснет, а другой, в ином секторе пространства, зажигается.

Прошлое это не что-то закрепленное и неизменное. Его факты переоткрываются каждым последующим поколением, его ценности переоцениваются в контексте вкусов и озабоченности настоящего времени. Из одних и тех же документов, монументов и произведений искусства каждая эпоха изобретает свои собственные Средние Века, свой личный Китай, свою запатентованную и охраняемую авторским правом Элладу.

Сегодня, благодаря последним достижениям в технологии освещения, мы можем зайти дальше, чем наши предшественники. Мы не только заново интерпретируем великие скульптурные работы, завещанные нам прошлым; мы, в самом деле, преуспели в изменении физического облика этих работ. Греческие статуи, какими мы видим их при свете, которого никогда не знала ни земля, ни море, какими мы фотографируем их в сериях последовательных фрагментарных увеличений под самыми странными углами, не обладают почти никаким сходством с греческими статуями, какими их видели художественные критики и обычная публика в тусклых галереях и на чинных гравюрах прошлого. Цель классического художника, в каком периоде ему не случилось бы жить,  в наложении порядка на хаос опыта, в представлении внятной, рациональной картины реальности, в которой все части ясно видны и связно соотнесены, с тем, чтобы созерцатель точно знал (или, если быть еще точнее, воображал, что знает), что есть что. Для нас этот идеал рациональной упорядоченности непривлекателен. Следовательно, когда мы сталкиваемся с произведениями классического искусства, мы используем все, что в наших силах, чтобы они выглядели как нечто, чем они не являются и никогда не должны были являться. Из работы, весь смысл которой в единстве ее концепции, мы выбираем единственную черту, фокусируем на ней наши фонари и, таким образом, навязываем ее сознанию наблюдателя вне всякого контекста. Там, где контур кажется нам слишком непрерывным, слишком очевидно понятным, мы разламываем его чередующимися непроницаемыми тенями и мазками ослепительной яркости. Когда мы фотографируем скульптурную группу или фигуру, то используем камеру, чтобы изолировать ту часть, которую затем покажем в ее загадочной независимости от целого. Такими средствами мы можем деклассицировать самую суровую классику. Подвергнутый легкой обработке и сфотографированный опытным мастером, Фидий становится образцом готического экспрессионизма, а Пракситель превращается в чарующий сюрреалистический объект, вытащенный на поверхность из илистых глубин подсознательного. Это, может быть, и плохая история искусств, но она, совершенно определенно, доставляет громадное удовольствие.

Наши лингвистические навыки приводят к ошибке. Например, мы скорее склонны сказать «Я воображаю» в то время, когда то, что нужно произнести, звучит так:

«Занавес был поднят с тем, чтобы я мог видеть.» Видения, будь они спонтанными или вызванными, никогда не являются нашей личной собственностью. Воспоминания, принадлежащие обычному "Я", не имеют в них места. То, что мы видим там, абсолютно незнакомо.

Визуальные впечатления в огромной степени усилены, а глаз вновь

приобретает что-то от перцептивной невинности детства, когда сенсум не

подчиняется концепту немедленно и автоматически. Интерес к пространству

уменьшен, а интерес ко времени падает почти до нуля

Бытие философии Платона - если не считать того, что Платон, повидимому,

совершил огромную, невероятно смешную ошибку, отделив Бытие от становления и

идентифицировав его с математической абстракцией Идеи. Бедняга, он никогда

так и не cмог увидеть букет цветов, сияющих своим внутренним светом и едва

ли не подрагивающих под напором значимости того, чем они заряжены; так и не

смог воспринять вот чего: то, что и роза, и ирис, и гвоздика так интенсивно

обозначали, было никак не большим и никак не меньшим, чем то, чем они были -

мимолетностью, которая все же была вечной жизнью, непрестанной гибелью,

которая одновременно была чистым Бытием, связкой крошечных уникальных

частностей, в которой по какому-то невыразимому и все-таки самоочевидному

парадоксу должен был видеться божественный источник всего существования.

Внешний мир - это то, где мы просыпаемся каждое утро нашей жизни, место, где волей-неволей мы должны пытаться прожить.

Мескалиновый опыт - это то, что католические теологи называли "безвозмездной милостью", не обязательно ведущей к спасению, но могущей потенциально помочь, которую, если она возможна, следует благодарно принимать.