Читать книгу: «Правила Мерджа», страница 3

– Prenais la route à Besançon⁸, – проговорила она отрывисто.

– On va aller à France?⁹ – поездка до Безансона должна была занять около трех часов, и водитель не скрывал своего недовольства, что воскресный вечер он проведет в дороге.

– Si, bien exactement, je vais dire à toi la direction plus précisemént un peu plus tard¹⁰, – она дала понять, что разговор окончен, и, нажав кнопку, подняла стекло, отделяющее ее от водителя. Откинувшись на заднем сиденье, Анна Павловна нашла в мессенджере нужный ей номер.

Абонент значился под именем «Феликс», и она написала ему сообщение с просьбой о немедленной встрече. Она уточнила, что едет в его сторону и будет в Безансоне максимум через два с половиной часа.

Феликс Варгас Кондори был тем самым человеком, которого она нашла для Вуколова, уступив его требованиям и побоявшись обещанного им скандала. Это была, безусловно, наиболее подходящая личность для исполнения одной из ключевых ролей в реализации теперь уже их общего довольно хитроумного плана. При обычных обстоятельствах вероятность того, что он заинтересует Анну Павловну, равнялась нулю. Но для задуманного Вуколовым нужен был привлекательный бисексуал, и она его нашла на одной из последних вечеринок. Со слов Феликса, он был в Европе уже около полугода и имел боливийский паспорт. Его бисексуальность открывала ему двери в самые изысканные слои света и полусвета Европы. Эти контакты, изначально порочные в своей основе, позволяли обсуждать любые, самые закрытые и недопустимые в традиционном обществе темы. Единственным важным для себя табу он сделал наркотики. На свингерских вечеринках, в обществе обнаженных графинь и герцогинь вместе с их мужьями, открыто предающимися содомии в перерывах между двумя добрыми дорожками девственно-белого порошка, он вежливо, но твердо отказывался от приобщения, а если кто-то начинал расхваливать своего дилера, то крупный, с хорошо прокачанным торсом, покрытым татуировками, красавец изображал испуг и нежелание ни о чем подобном даже слышать. Это работало. Он прослыл хотя и милым, но простоватым парнем, готовым понравиться всем на свете просто и невзначай.

Однажды питавшая к Феликсу нежные чувства, граничащие с обожанием, немолодая пара потомков французских аристократов взяла его с собой в качестве главного украшения на один благотворительный вечер, проходивший в абсолютно закрытой обстановке и, как потом выяснилось, собравший не менее миллиона евро. Анна Павловна была приветлива с бароном и баронессой де^**** и, стараясь им угодить, обменялась с их спутником парой ничего не значащих фраз. Боливийца, конечно же, взяли на вторую, наиболее интересную часть благотворительного вечера, которая оказалась еще более закрытой, и, возможно, именно она обуславливала щедрые взносы приглашенных на нее доноров. Анна Павловна хотя и не принимала в ней непосредственного участия, но наблюдала с интересом и даже делала остроумные комментарии, а главное, она оценила неоспоримые достоинства ее нового знакомого. Когда высокомерная до надменности русская матрона незаметно сунула ему в руку карточку с телефоном и двумя словами на английском – «call me»¹¹, – он, стараясь не ранить нежные души потомков французской знати, незаметно спрятал записку в чулках, снятых с барона и брошенных вместе с кружевным поясом на пол. Ничего более подходящего он не придумал, так как сам в этот момент был абсолютно гол. Выдержав вежливую трехдневную паузу, он позвонил Анне Павловне. Когда она, храня строгую интонацию, достаточно вежливо пригласила его на обед в субботу, пообещав познакомить с интересными людьми, его уверенность в том, что она ищет с ним тех же отношений, что и остальные, только укрепилась.

– I will be glad to see you, my dear sir¹², – закончила она кокетливо, поразив его так и не искорененным за годы заграничных командировок славянским акцентом.

В тот уикенд Феликс, чрезвычайно довольный приглашением на небольшой семейный вечер, не рассчитал свой тайминг и, приехав много раньше, еще около часа вынужден был прогуливаться по окрестностям, боясь показаться невежливым и докучливым. И все равно он пришел первым. Анна Павловна, познакомив его на скорую руку со своим мужем, занялась улаживанием последних деталей предстоящего ужина. Атмосфера, царившая в доме, сразу поразила его диссонансом с предшествующими оргиями. Василию Федоровичу было почти семьдесят, он был одет в строгий костюм и галстук и беседовал с ним с добродушным выражением лица без тени намека, что какие-либо тайные страсти могут гнездиться в его голове. Первые же слова, сказанные после принятых приветствий и жалоб на погоду, заставили Феликса почувствовать легкую тревогу, неприятную, как писк приближающегося душной ночью москита.

– Felix, you have such a typical surname for Bolivia! You were born there, weren’t you? Tell me, how is it to live in a country where average height is less than 1.5?¹³ – сказал Василий Федорович, стараясь придать своему не совсем вежливому вопросу оттенок лести.

– You know, my parents had to escape from Сhile and look for refuge in Bolivia when military came to power back in 1973. My uncle, maternal uncle was only twenty and he went missing. I believe he was tortured to death like other in the Santiago stadium. I was born in Sucre, but my parents were afraid they’ll chase me and gave me another surname. That’s it¹⁴, – ответил Феликс, надеясь, что история про дядю придаст ответу больше достоверности.

– That’s the case?! So your parents took part in these events? Believe me, I am exited to see you here, in my house. I know Luis Corvalan personally. I met him several times in Moscow, we discussed some philosophical issues from Marxism-Leninism point of view. By the way he never knew languages except his mother tongue and I had to learn Spanish! It is your native language too, isn’t it?¹⁵ – продолжал задавать нескромные вопросы Василий Федорович.

Настойчивость, с которой старая партийная лиса пыталась нащупать брешь в его легенде, отнюдь не испугала Феликса.

– Entonces hablemos en Español, en esa perte de Europa hay poca jente que lo sabe¹⁶, – Кондори легко перешел на испанский.

– That was years ago! To say the truth, I’ve forgotten all the words¹⁷, – старый дипломат поспешил перебить говорившего. – So your parents supported Salvador Allende?¹⁸

– Moreover, my mother knew him personally and I feel proud of it!¹⁹ – у Феликса была отличная память, и он никогда не боялся запутаться, раз за разом повторяя заученные подробности. Он смело отправился в путешествие по своим воспоминаниям о рассказах родителей про подробности военного переворота.

Гостиная Анны Павловны стала постепенно наполняться²⁰. Список приглашенных на этот скромный субботний ужин она продумывала не один вечер. Для осуществления их с Вуколовым плана ей следовало свести так удачно найденного Феликса Кондори с ничего не подозревающим Виленом Аристовым, мужем этой заносчивой гордячки Кольцовой. Все задуманное прошло даже лучше, чем она могла себе представить. Вилен вцепился в нового знакомого, почти позабыв приличия, и если бы не правильно подобранный состав участников вечеринки, пересуды о его поведении наверняка расползлись бы повсюду, как кляксы расползаются на промокашке. На правах подруги Анне Павловне удалось завладеть вниманием чуть было не потерявшей самообладание Натальи Сергеевны и, заняв ту пересказами последних сплетен, дать возможность «мальчикам» остаться наедине.

Проведя следующие несколько недель в обычных хлопотах бизнесвумен, она не переставала все это время внимательно наблюдать за новой парой. Наконец, дождавшись удобного момента, Анна Павловна довела до сведения Феликса Кондори, что не все так просто и от него потребуются определенные услуги. Готовая выслушать возражения, ожидая отказа или истерики, она даже неприятно удивилась, как легко Феликс согласился. Светская львица даже не заметила, как неожиданно поменялись роли, и ее страх перед этим человеком становился с каждым днем все сильнее. До последнего времени ей удавалось объяснять это себе самой просто расшатавшимися нервами. Но нервы были тут ни при чем, и это вызывало особую тревогу. На одном из последних аффтеров Анна Павловна попробовала разговорить баронессу и барона де^**** и узнать, откуда взялась их связь с потомком коммунистов, бежавших из Чили. Те не дали ей ни одной зацепки, а уже под утро, когда она собиралась уезжать, Феликс неожиданно, подойдя сзади, обхватил ее шею одной рукой, да так, что ей показалось, что она сейчас задохнется.

– Don`t ask so many questions²¹, – прошипел он ей в самое ухо.

Она замерла, не смея шевельнуться, пока он не ослабил хватку. Повернувшись к нему, Анна Павловна едва сдержала готовый вырваться из груди крик: Кондори стоял перед ней совсем голый, раскинув в стороны руки как бы для объятий, и, непристойно улыбаясь, смотрел ей прямо в глаза. На следующий день он сам позвонил и извинился. Однако чувство тревоги с тех пор только росло. И вот после всех ее усилий она оказалась одна против троих: упрямой дурочки, находящегося вне зоны доступа Вуколова и Феликса Кондори, ждавшего новостей от нее в Безансоне. Она призналась себе, что одинаково боится как отменить сделку, так и следовать дальше, не имея гарантий. Достав из сумки пудреницу, взглянув на себя в миниатюрное зеркальце и поправив воскресный макияж, Анна Павловна с горечью подумала, что эти нелепые воспоминания только прибавляют ей морщин, и, разозлившись на это сборище проходимцев, как она мысленно именовала своих новых друзей, наконец, успокоилась, решив, что в самом худшем случае все проблемы разрулит незаменимый в таких случаях Василий Федорович. Оставшуюся часть дороги она смотрела в окно и с неожиданной теплотой думала, какой подарок подарить мужу на Новый год.

* * *

Выехав с платной многоярусной парковки, больше похожей на огромный шкаф, плотно прижатый к склону горы, и получив сдачу от уплаченных евро в швейцарских франках, Наталья Сергеевна направилась прямиком в сторону аэропорта. Было уже около четырех, она знала привычку отца звонить ей, когда самолет уже на подлете, и поэтому решила не возвращаться в отель, а походить по торговому центру «Балекзерт» на авеню Луи-Касаи, что в пяти минутах от французско-швейцарского хаба. Ее мысли неумолимо возвращались к Вилену. Формально на карантине по случаю банального гриппа, он на самом деле уже девятый день не мог выйти из лютого запоя. Были опустошены сначала все запасы коллекционных тридцатилетних виски, а после он принялся за ящик с коньяком, приготовленный для отправки в тихие кабинеты на Смоленской площади. О цене даже одной бутылки лучше было не вспоминать. Ныне их шато в уютном и выгодном регионе Tierre Santé на склоне Cransprès-Céligny стал территорией грязной посуды, остатков еды и недопитых бутылок. Недвижимость, формально арендуемая семьей дипломатов у швейцарской компании, на самом деле, и слава богу, через сеть офшоров принадлежала ее отцу и представляла собой милый домик площадью четыреста пятьдесят метров с четырьмя спальнями, гостиной и видом на озеро и Альпы.

Ожидая его звонка, Наташа не спеша прогуливалась между украшенными к Рождеству витринами бутиков и старалась не вспоминать о навалившихся проблемах, но это у нее плохо получалось. С Виленом явно творилось что-то экстраординарное. Обычно спокойный, с вечно снисходительной ухмылкой, сейчас он стал полной своей противоположностью.

Все началось с того чванного, «только для близких друзей» воскресного обеда у Анны Павловны. Этот странный боливиец, неприятно кичившийся своим накачанным торсом, был представлен им обоим как сын сподвижников Сальвадора Альенде, знавших его лично и чуть ли не вместе с ним защищавших президентский дворец во время ночного штурма. Он свободно говорил по-английски, но, когда Наташа перешла на его родной язык, Кондори сделал две или три ошибки, которые мог заметить только родившийся и выросший в Южной Америке человек. Она не была создана для игры в покер и, будь боливиец не так увлечен Виленом, он смог бы заметить удивление, промелькнувшее на ее лице. Впрочем, почувствовав флюиды зарождающейся похоти, источаемые ее мужем, она нашла предлог и вместе с Анной Павловной переместилась к другой компании, оживленно обсуждавшей последние европейские сплетни. Это было ошибкой, и она корила себя за это. Первой ласточкой раздиравшего Вилена кризиса стал инцидент, когда он в истерике, размахивая своими худыми, никогда не знавшими физического труда руками, проорал ей, что не хочет больше видеть ее отца, – прекрасно зная, кому на самом деле принадлежал этот дом и на какие средства они на самом деле могли себе позволить жить на широкую ногу. Тогда она не догадалась связать это с его новым знакомым. Когда же Вилен окончательно сломался и, ползая у нее в ногах, рыдая, просил помощи, рассказав, в какую ловушку его заманил этот неизвестно откуда взявшийся на самом деле Феликс Кондори, было уже поздно. «Высокомерные снобы!» – подумала о своем муже и всей его семье Наталья Сергеевна, примеряя темные очки, и саркастическая ухмылка на ее красивом лице отразилась в зеркале бутика.

Много лет назад, сразу после того как она закончила второй курс, они с отцом полетели на Байкал половить омуля и присмотреть пару-тройку гектаров землицы для «дальней дачи», как в шутку назвал Сергей Николаевич свой новый проект. Ее молодой супруг в то время мотался с Рублевки на Арбат по два раза в день, собирая документы для загранкомандировки, и с радостью отпустил свою жену с тестем, наказав тому обязательно привезти достаточное количество шкурок баргузинского соболя, пообещав в таком случае пошить его дочери шубу по лекалам дома Фенди в закрытом мидовском ателье. Вилен в ту пору всегда в разговоре с генералом называл Наташу не иначе как «ваша дочь», видимо, хоть так стараясь удержать дистанцию в этом, по его искреннему убеждению, мезальянсе. Тогда-то, на Байкале, Наташа наконец и узнала, как отец познакомился с ее свекром. И по поведанному ей в минуту откровенности Кольцовым выходило, что мезальянс если и имел место, то совсем в другую сторону, а если дорисовать недостающие в его рассказе фрагменты – в конце концов, не все можно рассказать своей дочке, – то дело было так…

В начале второй половины девяностых весь дипломатический корпус новой России хранил свои деньги и производил расчеты через банк «Национальный». Отец Вилена, как и все твердые марксисты-ленинцы, хотя и ненавидел Америку, империализм и все их хваленые общечеловеческие ценности, все же предпочитал хранить свои трудовые сбережения в твердой валюте, которой тогда, как, впрочем, и сейчас, был зеленый «бакинский» с хитрыми президентами на одной стороне и масонскими знаками на другой. Впрочем, его сбережения были малы, зато влияние на членов совета директоров и правление банка «Национальный», напротив, было огромно.

После должности посла в молодой африканской республике он был разочарован назначением в финансовое управление МИДа и поначалу даже предполагал устроить демарш тогдашнему министру и подать в отставку. Неожиданно умные люди открыли ему глаза на истинное положение дел в «датском королевстве», как они между собой называли банк «Национальный». И сразу дела пошли хорошо, жизнь стала налаживаться. Появились радужные перспективы. Следующие полтора года он жил как в сказке. К несчастью, как в таких случаях нередко происходит, все рухнуло в одночасье. «Национальный» банк прекратил выплаты по счетам, и дело медленно, но верно пошло к банкротству, а за ним к позору и бесчестию. Отец Вилена было запил, но и тут умные люди растолковали недотепе: чтение русских классиков не приносит ничего, кроме сумбура в голове вкупе с томлением духа, а устаревшие моральные принципы, коими руководствуется большинство персонажей оной беллетристики, не имеют ничего общего с действительностью. Оказалось, банкротство дало такие возможности по извлечению доходов, какие нельзя было представить даже в восточном эпосе про антилопу, дефектирующую золотыми монетами. Схема была проста и зиждилась на принятом в те времена постулате, что доказательством уплаты налога является платежное поручение с отметкой банка. Небольшая цепочка начиналась с одного банка, в котором открывался счет и заводились финансы, необходимые для уплаты налога, далее деньги шли в другие банки, где обналичивались их владельцами и схематозниками в заранее обусловленных пропорциях.

Секрет фокуса был в корреспондентских счетах, которыми эти банки заранее обменивались с банком «Национальный», – ведь к этому времени на его собственных счетах уже царил такой же вакуум, как и в большей части нашей вселенной. В итоге Казначейство получало дырку от бублика и платежные поручения с отметкой банка. В схему были вовлечены не только мелкие коммерсанты со своими блошиными малыми предприятиями, но и совсем недавно приватизированные огромные промышленные конгломераты. Однако всему приходит конец. Казначейство, заваленное платежными поручениями с напечатанными на них миллиардами, забило тревогу. Начались проверки. Новоиспеченного негоцианта вызвали в кабинет к министру, где его пояснения вежливо, но весьма скептически выслушали двое незнакомых и не представившихся ему мужчин.

Вечером того же дня ему позвонили со Старой площади и спросили, удобно ли ему будет завтра в пятнадцать часов заехать в Администрацию – уточнить пару вопросов. Как ни странно, но он не связал одно событие с другим. Откровенно говоря, отец Вилена просто не понимал масштабов казнокрадства, расцветшего с его молчаливого согласия. Умные люди, в свое время купившие на корню его доверие, не были бы такими умными, если бы отдавали ему больше, чем требовалось для удержания его в узде. Именно поэтому карьерный дипломат шел на Старую площадь в приподнятом настроении, уверенный в скором новом назначении, возможно, даже со значительным повышением.

Получив пропуск, он поднялся на шестой этаж здания брежневской постройки, почти незаметного, если смотреть со стороны Политехнического музея. Встретивший его мужчина лет пятидесяти представился Вадимом Вениаминовичем Жомовым, полковником в отставке, консультантом Контрольного управления Администрации. Прием на таком низком уровне сразу испортил радужный настрой визитера. Полноватый типичной неспортивной дряблостью партийного функционера эпохи застоя, в толстых очках, делавших его взгляд похожим на взгляд декоративной рыбки телескопа, рассматривающей вас из зеленоватой мути аквариума, Вадим Вениаминович был приветлив и многословен, расспрашивал о работе и семье, явно стараясь произвести впечатление своего парня. Так и не назвав определенно цели их встречи, он продолжал пытаться поддержать беседу, пока его «моторола», которую он не выпускал из рук, не начала бесшумно вибрировать. Вытащив тоненький прутик черной антенны и откинув крышку микрофона, он, как-то пригибая голову вниз, без приветствия, торопливо то ли проговорил, то ли прошептал: «Да, да, сейчас спускаемся».

– Давайте выйдем на улицу! – обратился он к обескураженному дипломату. – Там с вами еще хотят люди переговорить, давайте я пропуск отмечу.

Выйдя на Ильинку, они прошли метров пятьдесят в сторону Кремля, когда черный «Брабус», грозно урча мотором, как ни в чем не бывало пересек встречную и, наехав передним колесом на тротуар, резко остановился, перегораживая путь отцу Вилена, шагавшему справа от отставного полковника. Тот распахнул заднюю дверь внедорожника и уже резким тоном предложил присесть в машину. К еще большему удивлению забравшегося не без труда на заднее сиденье и вконец растерявшего свой обычный апломб международника, Жомов захлопнул за ним дверь, совсем уже невежливо промямлив что-то вроде «счастливо оставаться», – и, развернувшись по-военному, на каблуках, рысцой потрусил обратно, под защиту незыблемых стен Администрации.

Первым побуждением Алексея Владимировича было немедленно выйти вон из пропахшего дорогим парфюмом и табаком затюнингованного «гелика», но форсированный движок последнего выдал все свои шестьсот лошадей, и его просто вдавило в жесткую спинку заднего сиденья. Пролетев пару сотен метров, они так же резко и неожиданно затормозили возле Гостиного двора. Обернувшийся к нему с переднего пассажирского сиденья человек с лицом, которое по системе Ломброзо можно было безошибочно отнести к склонному к насилию в самых разнообразных формах, произнес медленно, процеживая слова между рядами золотых зубов:

– Ты, значит, банком управляешь?

– Каким банком? Кто вы такие? – пролепетал он, стараясь не заикаться и не выдать панический страх, внезапно пронзивший его и не позволяющий даже сделать попытки открыть дверь и выбраться из злополучной машины. Сидевший за рулем молодой верзила, вполоборота повернувшись назад, внезапным точным движением отвесил ему оплеуху и, посмотрев в бессмысленные от боли и унижения глаза очередной жертвы, ударил его еще пару раз, сначала так же открытой ладонью, а потом сжатым кулаком точно в нос, из которого немедленно потекли коричневые сопли.

– Салон испачкаешь, химчистка с тебя, козлина, – покопавшись в бардачке, водила вытащил оттуда тряпку, которой протирал салон, и сунул ее сидящему сзади и в полубессознательном состоянии размазывающему по лицу кровь Алексею Владимировичу.

– Ладно, слушай сюда! – процедил золотозубый, короткими затяжками быстро докуривавший сигарету. Он держал ее между большим и указательным пальцами по старой привычке прикрывать папиросы от магаданских ветров. Его кулак казался синим от перстней и зловещего черепа, искусно вытатуированных лагерным кольщиком. – Ты поднял хорошие бабосы, только жрать в одну харю – это западло. Отдашь на общак десять лямов зелени, это наша доля, и не спорь, мы в курсах по теме и все цифры знаем. Тебе даем сутки, принесешь единицу, остальные до Пасхи собери. Отдашь вовремя – никаких штрафов, и тогда встретишься с нашими старшими, они скажут, как дальше жить будешь, – сказал он.

– Уяснил? – молодой, сидевший за рулем, говорил нарочито громко и угрожающе. После его вопроса Алексей Владимирович невольно прикрыл голову руками. Парень дал ему щелбан по лбу совсем не сильно и потрепал его по затылку. – Не горюй, денег еще заработаешь, мы тебе крышу дадим и с такими людьми познакомим! Соседи уважать будут, – нес он обычную блатную музыку, кроме которой, в общем-то, ничего больше и не знал.

– Поехали на Арбат, – мужчина на пассажирском кресле открыл окно, выбросил окурок на тротуар. – Завезем этого домой и заедем там еще к одному коммерсюге.

Не спрашивая адреса, они, болтая о бытовых делах, подрулили к современной постройки дому на Сивцевом Вражке. Прикрывая лицо грязной тряпкой, Алексей Владимирович прошмыгнул в подъезд, дабы не встретить никого из соседей, – брюки его костюма были заляпаны коричневыми пятнами крови, – и бегом поднялся по лестнице на третий этаж. Ничего не сказав испуганной его появлением жене, он как был, в дубленке, не снимая обувь, прошел в ванную, где долго полоскал рот, пытаясь удалить медно-железный привкус крови. Ситуация была тупиковая, он чувствовал себя между Сциллой и Харибдой и никак не мог сосредоточиться, в голове почему-то все время вертелось, как молодой парень говорил своему подельнику, что сегодня Татьянин день и ему надо обязательно заехать к сестре и подарить цветы.

Гротескность происходящего и охватившая вдруг паника окончательно вывели его из строя. Обращаться было не кому, дружбу он ни с кем не водил, опасаясь неформальных отношений и разговоров, могущих повредить карьере. Связь между преступным миром и контрольными органами была очевидной, но недоказуемой. Его собственная роль в банковских хищениях повисла над ним дамокловым мечом, отсекающим всякую надежду на помощь по официальным каналам.

Выйдя из ванной, он сказал жене, что упал и разбил лицо. Закрывшись в домашнем кабинете, Алексей Владимирович позвонил умному человеку и начал без предисловий рассказывать о случившемся, упирая на неведомые миллионы и надеясь услышать такое же возмущение и обещание быстрой и эффективной помощи и даже жестокой мести зарвавшимся оборванцам. Он подумывал упомянуть неведомую сестру по имени Татьяна, воодушевившись собственной версией подачи происшедшего и воображая карающее возмездие, неизбежно настигающее всех участников драмы. Однако чем дольше он говорил, постепенно распаляясь и распаляясь, тем больше его начинало беспокоить глухое молчание на другом конце провода. Под конец он замолчал и как-то сник, не решаясь продолжить разговор даже простым вопросом, слышат ли его. Повисшая пауза длилась почти минуту. Вздувшиеся вены на висках и холодный пот, серебристыми бисеринками покрывший лоб говорившего, безошибочно указывали тому на реальное положение дел.

– Ты во что вляпался, Алексей? – голос умного человека доносился из трубки, сопровождаемый каким-то эхом, словно тот находился в подземелье.

Снисходительная манера разговаривать, и раньше бесившая видавшего виды дипломата, сейчас была последней каплей, переполнившей чашу невзгод, выпавших на него всего за один только день. Обхватив голову руками, он рыдал навзрыд, раскачиваясь вперед-назад.

Вот тогда и вернулся в его жизнь Сергей Николаевич Кольцов. Неудавшийся финансист от дипломатии вспомнил о нем уже за полночь, когда, измученный бессонницей и подозрительными взглядами жены, он в очередной раз доставал из горки, стоявшей в гостиной, бутылку коньяка, наливал себе пятьдесят грамм, потом, глубоко и задумчиво вздохнув, выливал янтарную жидкость обратно и, не попадая трясущимися руками точно в горлышко бутылки, оставлял желтоватые пятна на белой скатерти. Большие старинные напольные часы величественно пробили половину третьего утра. Отчаявшись забыться сном, чертыхнувшись про себя в адрес своей благоверной, он решительно налил стопку и, выпив одним махом, пожевал дольку лимона, аккуратно отделив корку от заветрившейся и ставшей суховатой мякоти. Поморщившись не от коньяка, а от кислоты заморского фрукта, и чувствуя успокаивающую теплоту, растекающуюся по телу, немедленно налил еще, немного не рассчитав и перелив через край, и махнул вторую, далеко назад запрокидывая голову. Алексей Владимирович пил очень редко – делая карьеру дипломата, следует быть крайне осторожным. Бахус не был божеством, которому он поклонялся. Даже на официальных торжествах он только держал бокал с шампанским или вином в руке, время от времени поднося его к губам, растянутым в официально приветливой улыбке. Сейчас вторая рюмка успокоила его. Сев в кресло, он стал смотреть в окно на безлюдные в этот час арбатские переулки. Снег, падавший уже почти сутки, забелил черные полосы проезжей части, и свет уличных фонарей, отражаясь от него и от медленно падавших снежинок, сделал обычно скучный вид похожим на декорации Большого театра к мизансцене дуэли Онегина с Ленским. Он даже не удивился тому, как причудливо работает человеческий мозг и одна ассоциация, как триггер, открывает путь к другой, такой нужной и одновременно такой забытой, проход к которой до поры был наглухо закрыт для линейного сознания. Сердце Алексея Владимировича екнуло и забилось чаще. Но он уже знал, что шанс на спасение, тонким лучиком света мелькнувший из-за туч среди бушующего урагана, все-таки есть.

Много лет назад, в самом начале трехмесячных сборов для принятия присяги после пяти лет на военной кафедре, Алексей Владимирович, тогда просто Леха, как и все курсанты, в кирзовых сапогах и портянках с запекшейся кровью, регулярно сочащейся из мозолей, кое-как ковылял в строю, выкрикивая слова песни о солдате, собирающемся вернуться через два года при условии ожидания его девчонкой, плакать которой не рекомендовалось. Других вариантов развития событий песня не предполагала, и единственным утешением Лехи было только то, что он не солдат, а курсант, и ждать его надо не два года, а всего-то три месяца. Однако сокращение срока, даже такое значительное, мало что меняло, учитывая непростые обстоятельства непростых людей. Девушка, на которую Леха положил глаз, была весьма привлекательна собой, но проблема коренилась совсем не в этом. Она была дочкой ответственного работника международного отдела ЦК КПСС, и помимо пары дюжин джинсов типа «Леви Страус» и прочих чуждых советской молодежи шмоток могла похвастаться бóльшим числом женихов, чем было у пресловутой Пенелопы за двадцать лет скитаний Одиссея. Сам молодой курсант тоже был не из крестьян. Его семья твердо удерживала позиции в партийной элите одной из пятнадцати социалистических республик, входивших в тогда еще казавшийся незыблемой твердыней СССР. И все же этого было недостаточно для настоящего успеха на таком уровне. Удача улыбнулась Лехе, когда будущий тесть, которого не на шутку расстраивала почти патологическая привычка дочери путать акцент aigu с акцентом grave, не говоря уже о circonflexe в письменном французском, узнал, что потенциальный жених без ошибок и хорошим слогом способен излагать свои мысли и чувства на этом языке. Тогда он, взвесив все за и против и справившись в кадрах о родословной претендента, благословил их взаимоотношения как «полезные». Как ни крути, а английский был не в счет, им владели все надеявшиеся попасть на работу в МИД. Переписка на языке Вольтера придавала неописуемый шарм его длящимся уже почти год отношениям, но в глубине души Леха понимал, что положение его зыбко, особенно сейчас, когда он в курсантской робе часами марширует на залитом солнцем плацу. Вчера он засунул в почтовый ящик уже пятое письмо, и его очень тревожило отсутствие какого бы то ни было ответа. Это не помешало ему заснуть сразу после того, как прозвучала команда «отбой» и покрытая раздражением от холодной воды и бритья тупым лезвием щека коснулась подушки. Он даже успел посмотреть короткий сон, в котором пробирался по крымским скалам, а его двоюродная сестра с каким-то парнем кричали ему что-то с лодки, и сестра держала в руке огромную камбалу. Он отчетливо слышал их возгласы «вставай, вставай!» – и правда скала, на которой он лежал, была скорее плоской, чем вертикальной, и не было смысла цепляться за нее пальцами, можно было просто встать. Встав и отряхнув прилипший к нему песок, он удивился, услышав опять тот же голос, на этот раз над самым ухом: «Вставай!»

Открыв глаза и непонимающим взглядом уставившись на дневального, тормошившего его за плечо, Леха понял, что спал. Ему велели одеться, и вслед за дневальным, прихрамывая на натертую ногу, он пошел через плац в штаб части. Они остановились возле двери с табличкой, на которой черными буквами было написано: «Особый отдел».