Читать книгу: «Каждый атом», страница 2

Костя засмеялся, Ася бросила в него солдатиком. Обижалась она редко, никогда не интриговала и не кокетничала, как другие знакомые девчонки, но под настроение могла отбрить довольно жестко. При всем интересе к нарядам, прическам, манерам, в ней было много мальчишеского, простого и открытого, с ней было легко, как ни с кем другим. Среда была радостью, отменить ее могла только серьезная болезнь, с обычной простудой Костя все равно бежал к Болотиным, благо бежать было недалеко.

Но после Нового года он решил не ходить. Многое он мог простить ей, почти все, но не это, не обвинение в предательстве. Дома никогда не говорили о том, что происходит вокруг, словно не было ни черных машин-воронков, в зловещем ожидании стоящих под окнами, ни людей, исчезающих по ночам, ни бесконечных судебных процессов, ни еще более бесконечных митингов и собраний с требованием заклеймить, осудить, расстрелять. За последний год из класса исчезло двое ребят, у троих забрали отцов, а у лучшего друга Кости, Юрки Розина, сначала забрали отца, директора завода, а потом и мать.

Два дня Юрка не приходил в школу, по классу поползли слухи, и Костя сразу после уроков отправился к нему, уверенный, что все это сплетни и вранье. Враги были где-то там, далеко, на процессах, это были бледные, мрачные, мятые люди, неразборчиво или, наоборот, слишком четко читавшие по бумажке свои страшные признания. Юркин отец, крупный, сильный, веселый человек, любитель волейбола, шахмат и украинских песен, никак не мог быть одним из них, и Костя бежал к другу без раздумий и опасений. Открыл ему Юрка, молча посторонился, пропуская в комнату. По разоренной, опустошенной квартире серым печальным привидением бродила Юркина мать, то поднимая с пола какие-то книги и бумаги, то бессильно выпуская их из рук. За ней ходила хвостом маленькая Юркина сестра, дергая ее за рукав и монотонно повторяя: «Мамочка, не плачь, мамочка, не плачь». Дверь в одну из комнат была закрыта и заклеена бумажной лентой. Юрка провел Костю на кухню, не прячась, закурил в форточку.

– Это ошибка, – неуверенно сказал Костя. – Это точно ошибка.

Не глядя на Костю, Юрка пожал плечами.

– Напиши Сталину, – предложил Костя. – Он разберется. Ты же говорил, что твой отец Сталина знал.

Юрка усмехнулся, не ответил.

– Но как? – не выдержал Костя. – Почему?

– Говорят, сосед донес, – сказал Юрка, туша окурок в блюдечке, уже полном до краев изжеванных мокрых хабариков. – Он давно грозился, ему квартира наша нравится.

Не зная, что ответить, Костя посидел еще немного и ушел.

Теперь Юрка жил у тети, школу бросил, работал разнорабочим в типографии, и в те редкие разы, когда Костя забегал к нему или встречал его на улице, большей частью молчал, только смолил одну за другой дешевые вонючие папиросы «Север».

Костя начинал рассказывать про класс, про ребят, но молчание смущало, давило, и он тоже умолкал и быстро прощался. Юрка коротко кивал, пожимал ему руку, уходил, не оглядываясь, и Косте делалось неловко, даже стыдно, словно он сам, лично, в чем-то был виноват. Так обидно и неприятно ему было, что он даже пожаловался Асе.

– Все-таки ты дурак, Конс, – сказала она. – Дураковский дурак. Во-первых, он для тебя старается, зачем тебе дружить с ЧСИРом⁴. Я даже удивляюсь, что тетя Наташа разрешает тебе к нему ходить, мне бы маман точно запретила.

Костя собрался возразить, но вспомнил, как странно, с какой-то испуганной нежностью смотрела на него мать каждый раз, когда он рассказывал, что был у Юрки, откашлялся и спросил:

– А во-вторых?

– Во-вторых, ты же сам говорил, что у него сестру собираются отправить в детский дом, а у тетки денег нет. Теперь сам думай, интересно ему, как ты готовишься к испытаниям и что вы обсуждали на комсомольском собрании?

Ася вздохнула и отвернулась, уселась на подоконнике в любимой позе, поджав ноги и уперев подбородок в колени. Знакомый до мелочей горбоносый профиль ее на фоне заката вдруг показался Косте очень красивым и совсем взрослым.

А теперь она почти обвинила его в доносительстве, почти признала, что он на это способен, что он может, как Юркин сосед, написать, пожаловаться, донести. Даже если она шутила, это была непростительная шутка.

В третий вторник января, вернувшись домой, Костя прокрался на цыпочках в свою комнату и долго лежал на кровати не раздеваясь, сбросив только пальто и шапку. Ждал звонка с вопросом «Где ты?». Звонка не было, и он представлял себе, как Ася сидит на подоконнике, полускрытая занавеской, узор которой он мог воспроизвести по памяти с абсолютной точностью, и тоже ждет звонка – его, Костиного. Но и он не звонил. Позвонила она только поздно вечером, так поздно, что мать выскочила из спальни в ночной рубашке, с распущенными волосами, в небрежно наброшенном халате, который запахивала на ходу.

– Это Ася, Ася! – крикнул ей Костя, прикрывая ладонью трубку. Мать коротко, нервно выдохнула и вернулась в спальню.

– Куда ты пропал, Конс? – легким голосом, словно между прочим, словно и не было трех недель молчания, поинтересовалась Ася. – Все дуешься? Не дуйся. Пока тебя не было, я совершила еще несколько сомнительных по своей красоте и изяществу поступков, так что наш разговор – не исключение.

– Каких еще поступков? – испугался Костя.

– Всяких, – хихикнула она. – Так ты завтра придешь?

– Приду, – буркнул Костя и повесил трубку.

3

Дверь открыла Ася. С привычной легкостью, едва касаясь, чмокнула его в щеку, затащила в знакомую прихожую. Но что-то изменилось, сильно, круто, может быть, бесповоротно изменилось, он почувствовал это сразу, как только вошел.

От нее пахло духами – она и раньше душилась иногда, а в ответ на Костины порицания пела: «Девушки-голубушки, вы не мажьте рожи, лучше мы запишемся в союз молодежи!» Костя сердился, она смеялась: «Это комсомолкам нельзя, а я деклассированный элемент, мне можно».

У нее была новая прическа – короткая спереди, подлиннее сзади, с косой челкой, полностью скрывающей один глаз. Второй глаз, ореховый, длинный, блестящий, пристально смотрел на Костю.

И платье тоже было новое, взрослое, с подчеркнутой талией и красивым кружевным воротником, стянутым изящной серебряной брошкой.

– Ты что, в театр собралась? – удивился Костя.

– Я не ухожу, я пришла, – объяснила она. – Раздевайся, проходи.

– Откуда пришла?

– Господи, Конс, ты зануден, как василеостровский немец. Раздевайся, наконец.

Он повесил куртку на вешалку, пригладил перед зеркалом волосы, вдруг ощущая себя маленьким, намного младше ее, хотя был младше всего на три месяца.

Войдя в комнату, она ойкнула и что-то быстро убрала со стола в ящик. Костя удивился, она промолчала, вытащила из-под кровати старый фанерный чемодан, в котором хранились все их сокровища, спросила:

– Выбираем или случайно?

– Случайно, – сказал Костя.

Она достала из чемодана шесть костяных кубиков, бросила. Выпало 21, битва при Алмейде. Костя взял картонные заготовки, собрал крепость, расстелил голубую ленту реки и принялся расставлять разноцветных уланов и гусаров, они всегда были французами. Расположив внутри крепости оловянных англичан и португальцев, он начал ставить пушки. Ася не помогала, сидела на кровати, поджав ноги, разглядывала себя в зеркало.

Закончив приготовления, он зарядил пушку, дернул за веревочку. Горошина пролетела над крепостью и шлепнулась Асе в колени.

– Перестань, – отмахнулась она.

– Ты будешь играть или нет?

– Буду.

Она слезла с кровати, села на пол, но игру не начинала, просто сидела на полу и молча смотрела на Костю.

– Так откуда ты пришла? – спросил Костя, вертя в руках пушку.

Она все смотрела на него, не мигая, словно оценивая, сказать – не сказать, поймет – не поймет, достоин – не достоин. Потом тряхнула головой так сильно, что челка снова соскользнула на глаза, и объявила:

– Понимаешь, Конс, я влюбилась.

От неожиданности Костя дернул за веревочку, горошина вылетела с низким свистом и стукнула Асю в лоб.

– Дурак, – сердито сказала она. – А если бы ты мне в глаз попал?

– В кого влюбилась? – спросил Костя, сжав пушку в кулаке так сильно, что картонное дуло, громко чавкнув, переломилось пополам.

Она протянула руку, шлепнула его по ладони, выбив из руки пушку, сказала со вздохом:

– Так я и знала.

– Что знала?

– Что ты обидишься.

– И вовсе я не обиделся. Просто хочу знать – в кого. Что, нельзя?

Она помедлила еще немного, потом встала, достала из ящика стола фотокарточку, протянула Косте.

– Это кто? – спросил Костя, разглядывая молодого человека в светлом костюме, с гладко зачесанными назад волосами, с короткой щегольской бородкой, что картинно держал сигарету меж двух наманикюренных пальцев. – Что за хлыщ?

– Никакой не хлыщ. Это Арик, Арнольд. Он студент-химик.

– Интересно, как он опыты ставит такими наманикюренными ручками, – сказал Костя и сам удивился, как зло и жалко прозвучали его слова.

– Не расстраивайся, Конс. Мы же все равно останемся друзьями. Ведь ты же сам говорил, что мы как брат и сестра. Ведь говорил же, говорил? – повторила она почти умоляюще.

– Говорил, – буркнул Костя. – Я пойду, что-то нет у меня настроения играть.

Он разобрал крепость, сложил части обратно в чемодан, ссыпал туда же солдатиков, все время чувствуя на себе Асин пристальный взгляд. Она вышла в коридор проводить его, сказала:

– У нас такая великая-развеликая эпоха жизни, что ревновать мелко, Конс.

– Я ревную? – возмутился Костя. – Да мне плевать с шестнадцатого этажа.

Выйдя на улицу, в мокрую, промозглую ленинградскую зиму, он поплелся домой, размышляя, почему у него так скверно на душе. Влюблялись они оба и раньше, делились друг с другом, давали друг другу советы, как Ася говорила, «с той стороны». Но никогда прежде, ни в первый раз, когда ей вдруг понравился новый, перешедший из другой школы одноклассник, ни во второй, когда она так же внезапно и неожиданно увлеклась братом подруги, не саднило так внутри. О прежних ее влюбленностях он узнавал заранее, иногда ему казалось, что даже раньше, чем она сама. Прежние приятели не забирали ее совсем. Она ходила с ними на каток или в кино, держалась за руки, даже позволяла целовать себя в щеку, но все равно оставалась рядом, близко, рассказывая Косте о своих приключениях и переживаниях, как о каком-то интересном эксперименте. А теперь ее рядом не было, она отделилась, удалилась, ее словно отрезали от него, и в том месте, где раньше была она, вдруг сделалось больно и пусто.

Дойдя до дома, он вошел в парадную, постоял, отогреваясь у батареи, но подниматься не стал, вернулся на улицу, теперь уже в полную темноту, в дрожащий, неровный свет фонарей, и пошел бродить улочками и переулками, твердо следуя с детства заученному правилу – если сворачивать строго поочередно то направо, то налево, рано или поздно выйдешь к Неве.

Когда он был помладше, мать любила гулять с ним по городу, показывала, рассказывала, затаскивала его во дворы, заглядывала в парадные. Улицы и дома оживали в ее рассказах, в них жили знакомые люди – Пушкин, Гоголь, Серов, Чайковский, декабристы, народовольцы – все они дружили, любили, спорили, писали, рисовали – и город тоже оживал, освещался скрытым, затаенным светом, словно множество прекрасных людей, некогда ходивших по его широким проспектам и узким улочкам, навсегда оставили в нем частицу своего огня.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивал Костя.

– Я же родилась здесь и выросла, – улыбалась мать.

– И тебе рассказала бабушка?

При упоминании о бабушке с дедушкой мать всегда мрачнела и поворачивала к дому. Говорить о родителях она не любила, только однажды упомянула вскользь, что дедушка был ученый и моряк. В материнской шкатулке, единственной вещи в доме, которая запиралась на замок, лежала старая фотография, наклеенная на коричневый твердый картон, с витиеватой надписью «В. К. Булла» в правом нижнем углу. На фотографии моложавый мужчина с короткой бородкой, в строгом костюме-тройке сидел на жестком деревянном диванчике перед изящным столиком на гнутых резных ножках. С другой стороны стола, странно далеко от мужчины, сидела женщина в платье из тяжелой блестящей ткани и в шляпке с пером. Было видно, что ей хочется казаться серьезной, но у нее не получалось, и, чтобы не засмеяться, она вцепилась рукой в столик и наклонила голову. Другой рукой она обнимала за плечи девочку лет восьми в платье с кружевными рукавами, и только девочка-мама смотрела прямо в камеру, словно ждала обещанной птички.

На все Костины расспросы, где бабушка с дедушкой, что с ними, мать неизменно отвечала:

– Там, откуда нет возврата.

– Они умерли? – спрашивал Костя.

– Они там, откуда нет возврата, – повторяла мать.

Со временем любопытство угасло, тем более что никакого следа в его жизни бабушка с дедушкой не оставили: не было ни вещей, ни писем, ни подарков, только фотография. Долгое время он был уверен, что Булла – это девичья фамилия матери. Лишь в третьем классе, увидев знакомый вензель на фотографии в доме одноклассника, он понял, что это фамилия фотографа.

Об отцовских родителях Костя знал больше. Дед был директором частной гимназии в Казани, бабушка преподавала там же русский язык, оба погибли от попавшего в их дом случайного снаряда, когда белые отбивали город у красных, или красные у белых – отец, уже работавший в ту пору в Петербургском университете, так и не смог этого выяснить. В анкетах он писал: «Родители убиты белогвардейцами», несколько смущенно объяснив Косте, что так проще. Вместе с родителями погибли две младшие сестры отца, так что и с отцовской стороны родни у Кости не осталось и рассказать о том, как ему странно, плохо и больно сейчас, было решительно некому.

С отцом говорить было невозможно. Он, конечно, выслушал бы, внимательно и серьезно, как все, что он делал, и посоветовал бы «выкинуть из головы этот вздор и сосредоточиться на чем? Правильно, молодой человек, на учебе. Поскольку она что? Правильно, единственный залог успешного будущего». Эту учительскую манеру разговаривать вопросами Костя не выносил до такой степени, что предпочитал не общаться с отцом вообще.

Мать бы тоже выслушала и посочувствовала и пожалела, но ему не нужны были ни сочувствие, ни жалость, он хотел понять и все бродил и бродил по вечернему городу, все думал и думал, чем так задел его этот наманикюренный светлоглазый Арнольд. Почему-то было трудно дышать, словно кто-то невидимый прижал его коленкой, и невозможно было сбросить эту коленку, невидимую, неосязаемую.

Свернув очередной раз налево, он вышел на проспект Чернышевского, к бывшей церкви. Как-то мать заставила его пройти весь проспект, чтобы отыскать дом, в котором раньше была церковь, и он нашел его, догадался сам, без всяких подсказок, и с тех пор всегда приостанавливался, когда проходил мимо, как бы говоря дому «привет».

Сразу за церковью стояла коричневая громада нового хлебозавода «Арнаут». Полгода назад, когда они с матерью добрели, гуляя, до только что построенного здания, вдруг оказалось, что Костя знает это слово, «арнаут», а мать не знает. Костя думал, что она расстроится, но она обрадовалась, сказала с заметным удовольствием: «Как здорово, что ты перестал быть кукушонком». И добавила торопливо: «Все дети – кукушата, это естественно».

Выйдя на Воскресенскую набережную – нынче она называлась Робеспьера, но мать никак не могла привыкнуть к новым названиям, все время путалась, и Костя выучил и те и другие, – он перешел дорогу, подошел к парапету, спустился к реке по широким ступеням, сел на влажный холодный гранит. Далеко слева темной дугой возвышался Литейный мост, по нему медленной, сытой золотисто-черной пчелой полз трамвай. Справа набережная уходила в темноту, в тупик. Он встал на лед, ощутил смутное, едва различимое дрожание – под толщей льда неслась к морю Нева, и, если прислушаться, можно было услышать легкое гудение мчавшегося на свободу потока. Посреди огромного города с миллионом жителей он был один. Один на один с рекой, один на один с природой, один на один с собой. Когда он был маленьким, рядом всегда была мать, знала ответ на любой вопрос, могла утешить в любом горе. Потом он вырос, но был Юрка, с которым можно было говорить о чем угодно без стеснения и страха. И Ася, всегда была Ася. Он снова вспомнил фотографию, стукнул кулаком по мраморному шару, стоявшему на нижней ступени, чувствуя себя обманутым, обворованным, понимая, что прошлая жизнь кончилась, оборвалась и никогда уже не будет как раньше. Давным-давно, лет в семь, он спросил мать: «А как я узнаю, что уже вырос?» «Ты узнаешь, – улыбнулась мать. – Ты поймешь». Теперь он понял.

Глава 2

1

Полночи он не спал, заснул под утро, проснулся с больной головой и без голоса. Мать заставила померить температуру, он додержал градусник до 38,2, отдал матери и облегченно откинулся на подушку – в школу можно было не ходить.

Школа не мешала ему, как мешала она Асе, ему даже нравилось ощущать себя частью чего-то большого, сплоченного, кипучего. На демонстрациях, в нарядной веселой толпе, на физкультурных парадах, наблюдая четкие, слаженные движения сотен, тысяч молодых красивых людей, было легче верить, что и он вправду живет в самой лучшей, самой сильной, самой справедливой на свете стране, а процессы, аресты, нехватки – это временно, это пройдет, надо только не останавливаться, постоянно идти вперед, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Когда на него накатывало подобное настроение, он начинал отмечать в дневнике всевозможные официальные годовщины, читал Ленина и с удвоенной старательностью выполнял комсомольские поручения. Но приподнятое настроение проходило довольно быстро, и до следующего праздника, до следующего парада он чувствовал себя недостаточно активным, недостаточно честным, недостаточно старательным – недостаточным. В школе, с ее вечной суетой, собраниями, уроками, кружками, заседаниями редколлегии, это ощущение глохло, он был такой же, как все, один из всех, сидевшие рядом с ним одноклассники тоже не бросали учебу и не уезжали строить заводы на Урале или прокладывать метро в Москве. Учителя объясняли, что главное – учиться, и Костя учился, был лучшим в классе учеником. Наверное, за это он и любил школу – за ощущение причастности, за возможность быть лучшим.

Но сегодня ему было не до школы. Лежа в кровати в ночной пустоте, когда ничто не отвлекало и мысли не уходили в сторону, он решил, что Ася права: это ревность. Но не та ревность, не мужская, о которой думала она, а ревность брата, потому что какому брату понравится, когда его сестра бузит с таким хлыщом.

Лекарство от ревности он тоже себе придумал за эту долгую бессонную ночь – надо было срочно влюбиться.

Мать принесла свежую газету и горячий чай. Костя выпил чай, чувствуя, как с каждым глотком растворяется, тает колючий сухой ком в горле, равнодушно пролистал газету. Все то, что казалось важным еще три дня назад – выборы в Верховный Совет, новое правительство, новые планы, – опять ушло в тень, отступило перед живым, больным и горячим – как быть с Асей.

Он протянул руку – в узком пенале комнаты даже вставать с кровати не надо было, – взял со стола прошлогоднюю фотографию класса в синей картонной рамке, откинулся на подушки и принялся рассматривать знакомые лица. Сначала отбросил тех, в кого уже был влюблен в прошлом году. Потом тех, кто был явно ему неприятен: большеротую, громкоголосую Иру Рихтер, лучшую ученицу, комсорга, вечно озабоченную и неизменно деятельную, и трех ее подружек, таких же шумно активных и прямолинейных. Когда-то давно они с Асей придумали таким девочкам название: лягушки-квакушки. После лягушек шли мышки-норушки – тихие, незаметные, скромные девочки, не глупые и не умные, не уродины и не красавицы. Их он тоже отбросил – с ними было скучно. Отбросил Машу Коровину и Тоню Ларионову, лучших в классе спортсменок и танцорок – рядом с ними, здоровыми, мускулистыми, сильными, он терялся, как теряется обычный человек, случайно попавший на стадион. Самую красивую девочку класса, Валю Волкову, своей томной взрослой красотой напоминавшую барышень с дореволюционных открыток, Костя тоже отбросил – она давно уже гуляла со взрослыми парнями. Оставались три девочки, и он долго-долго их рассматривал, пытался представить, как будет с ними гулять, ходить в кино, может быть даже под ручку. Представить не получалось, но решение было принято, а еще раньше, перед самым Новым годом, было принято решение не менять так часто своих решений, и Костя выбрал Нину Морозову, самую спокойную из трех. Несколько человек в классе намекнули ему за последние месяцы, что он ей нравится, так что половина пути уже была пройдена.

Отложив фотографию, он снова лег, закрыл глаза, попытался вспомнить все, что знал о Нине. Получалось совсем немного: она хорошо училась, была вожатой в четвертом классе, неплохо пела и рисовала, много читала, у нее были старший брат и младшая сестра. Неразговорчива, и это плохо, ведь, когда идешь куда-то вдвоем, надо разговаривать, и если она будет молчать, то говорить придется ему. С другой стороны, это хорошо, потому что обычная девчоночья болтовня ему быстро надоедала.

Прошлой весной на комсомольском диспуте в школе обсуждали отношение комсомольцев к любви. Пришел лектор из райкома, долго и скучно говорил о том, что любовь и брак – это не личное дело, а вещь огромного социального значения, а потому общество обязано следить и направлять, и если выбор комсомольца неправилен, то друзья из ячейки должны ему подсказать. Костя исправно конспектировал, подавляя зевоту, а по дороге домой вдруг задумался: может быть, жизнь стала бы намного проще, если бы пару человеку подбирал не он сам, а какой-нибудь научный комитет. Приходишь, заполняешь анкету, сдаешь анализы, ученые закладывают их в волшебный аппарат, трах-тарарах – и результат готов: твою идеальную пару зовут так-то, живет там-то.

Мысль показалось ему забавной, он стал прикидывать, что сказал бы такой аппарат о его родителях, об Асиных родителях, о Вовке Конашенкове и Тоне Ларионовой. Конашенков, высокий тощий парень по кличке Конь, бегал за Ларионовой с пятого класса. Над ним хихикали девчонки и издевались ребята – ему было все равно, он продолжал носить ей цветы, большей частью сорванные с городских клумб, писать записки и решать за нее алгебру, когда Тонька на это благосклонно соглашалась. В классе его держали за идиота и периодически посылали в Желтый дом лечиться, но у Кости умение Коня не слышать и не слушать насмешки и сплетни вызывало странное уважение.

Насчет родителей, и своих, и Асиных, он решил, что вряд ли аппарат счел бы их подходящими друг другу, уж скорее перемешал бы: матери жилось бы намного проще с Борисом Иосифовичем. О себе он тогда подумал, что его идеальная пара ему пока неизвестна, а вспоминая сейчас, почему-то подумал об Асе, рассердился на себя, перевернул горячую подушку на холодную сторону и снова принялся размышлять о Нине, попытался представить, как они идут на каток, как он берет Нину за руку. На том же диспуте лектор говорил, что дружба в отношениях полов важнее любви, потому что любовь – физиологический порыв, половодье чувств, как правило краткосрочное, а дружба, отношения равноправного товарищества – это надолго. Костя вспомнил, как они с Юркой – тогда еще был Юрка – смеялись над половодьем чувств, потом вспомнил, как Нина пригласила его танцевать на новогодней классной вечеринке, а он отказался, потому что фокстрот танцевать не умел, только вальс и мазурку, выученные еще у Екатерины Владимировны в группе. А теперь они подружатся и будут ходить под руку и к нему вернется эта прекрасная легкость, это довольство собой и миром, что случалось всякий раз, когда он был влюблен. С Ниной гулять не стыдно, она вполне приятная девушка, гимнастка, фигура хорошая и лицо симпатичное, только глаза круглые, а ему нравились удлиненные глаза, как у матери, как у Аси. Интересно, гладкие ли у Нины руки, как у Аси, или все в цыпках, как у Ларионовой? Поймав себя на этой дурацкой мысли, Костя рассердился, решил, что в три часа, когда все вернутся из школы, позвонит Нине, спросит уроки и позовет послезавтра на каток или в кино, если она не умеет кататься, и закрыл глаза. Сон пришел быстро, и проснулся он как раз вовремя, в два, доплелся до кухни, съел специально сваренный матерью бульон, выпил две чашки чаю, притащил в коридор табуретку, сел у телефона, провел пальцем по листку со списком одноклассников, прикнопленному к стене рядом с аппаратом. Трубку взяла Нина.

– Привет, Морозова, – прохрипел Костя. – Это Успенский.

– Здравствуй, Костя, – сказала она. – Ты болеешь?

– Да, простыл немного. Уроки дашь?

– Да, конечно.

Она убежала за дневником, Костя обругал себя за краткость, откашлялся.

– Записывай, – сказала она. – По алгебре упражнялись на логарифмирование и потенцирование, страница восемьдесят три, все десять примеров, по истории Австро-Венгрия, по географии Швеция, на литературе Глеб делал доклад о философских взглядах Чернышевского. А биологии не было, Бациля тоже болеет.

– Спасибо, – буркнул Костя. – Ты это, на каток со мной пойдешь?

– Ты же болеешь, – удивилась Нина.

– Ну, когда выздоровею.