Читать книгу: «Секрет Сабины Шпильрайн», страница 5
– Я была там давным-давно, я даже жила там с мамой и папой.
– Разве? А я думала, что вы приехали из Ахтырки!
– Ну да, мы приехали из Ахтырки. А до Ахтырки… – я почувствовала, что иду ко дну, и забарахталась. – Я не помню, где мы жили до Ахтырки… я была маленькая…
– Но ты помнишь, что у тебя был красный трехколесный велосипед.
Тут зазвенел дверной звонок. Он звонил не раз и не два, он звонил без перерыва. Сабина стала белая как мел, и попыталась встать со стула, но ноги у нее подкосились. Я села и уставилась на нее – что делать?
Она сказала еле слышно:
– Пойди, детка, открой.
Я не двинулась с места, а звонок все звенел и звенел.
– Как открыть? – прошептала я. – Левой рукой?
– А ты постарайся и открой левой.
Я постаралась и открыла левой – за дверью стояла Ирка Краско, с которой мы последнее время сильно подружились.
– Собирайся и поехали к нам обедать. Няня Даша приготовила обалденный борщ и позволила мне пригласить тебя.
У меня потемнело в глазах:
– А как я дойду? Ты же знаешь, что у меня рука…
– При чем тут рука? Внизу стоит наша машина с шофером Колей – он нас в два счета довезет.
Я сказала:
– Заходи. Что ты стоишь в дверях? – и помчалась к Сабине. Ирка пошла за мной.
– Вы слышали, Сабина Николаевна? Ира зовет меня к ним обедать, но у нас ведь лечение.
– Раз тебя приглашают на обед, мы можем перенести… – начала Сабина, но я перебила ее по-немецки:
– Сделайте, что хотите, но не отпускайте меня туда!
Сабина не стала выяснять, почему я так не хочу идти к Ирке, она только спросила:
– А где ты живешь, Ира? На Пушкинской?
– Ну да, на Пушкинской, возле парка.
Сабина бросила на меня быстрый взгляд, от которого я вся похолодела.
– Понимаешь, я не могу отпустить Лину без разрешения ее мамы…
– Но шофер Коля отвезет ее обратно! – огорченно крикнула Ирка.
– А главное – я провожу с нею курс лечения, который нельзя прерывать. Ведь ты же не хочешь, чтобы она навсегда осталась с покалеченной рукой?
– Нет-нет, конечно, не хочу! Линка – моя лучшая подруга! Только с ней я могу говорить о книжках. Мне больше не с кем. Мама и папа всегда заняты, а Митька совсем дурак.
– Что же он целый день делает? Катается на велосипеде?
– Как вы догадались? – восхитилась Ирка. – Мама говорит, что у него на попе вырос мозоль от этого велосипеда.
– А велосипед какой – красный трехколесный?
– Ну да, – закивала Ирка, – красный трехколесный.
И я поняла, что мне конец.
Ирка убежала, огорченная. Мне пришлось пообещать, что в следующий раз я обязательно приду к ним, когда няня Даша нажарит блинчиков с мясом. Я пообещала, хоть знала, что не приду к ним никогда. Сабина заперла дверь и вернулась ко мне:
– Значит, ты в тот день пошла на Пушкинскую восемьдесят три и увидела ее брата Митьку на своем велосипеде. Или тебе это приснилось?
– Я же сказала, что приснилось! – сказала я твердо, хоть знала, что она мне не верит.
– Почему же ты вернулась вся исцарапанная? Ты поцарапалась во сне?
На это мне оставалось только закатить скандал. И я закатила – я вскочила с дивана, выбежала в коридор и стала швырять в Сабину все туфли – и наши, и ихние. Когда туфли кончились, а их было немного и у нас, и у них, я села на пол и заплакала. Сабина подошла, обняла меня за плечи и сказала ласково, будто это не я швыряла в нее туфли:
– Ну, поскандалила и хватит. Теперь расскажи мне все спокойно и по порядку.
И я ей все рассказала, спокойно и по порядку – и про маму с папой, и про маму Валю с папой Лешей, и про то, как я стала Столярова, и как Митенька ехал на меня на красном велосипеде, и как Ирка с няней Дашей искали меня в кустах, и как шофер Коля привез Ирку в нашу школу и мы с ней подружились. И когда я кончила рассказывать, я утерла сопли правой рукой.
6
Жизнь пошла почти спокойная. Мама Валя наконец поверила в Сабину, Павел Наумович опять уехал к себе в Краснодар, где у него вроде бы была другая жена, на которой он женился, пока Сабина моталась по заграницам вместо того, чтобы ехать к мужу. За это упрекала ее Рената, когда сердилась на мать, а сердилась она все чаще и чаще. Ева утешала Сабину, что Рената сердится от огорчения за свою грустную жизнь, которая, по ее словам, пропадает даром.
Она могла бы быть концертирующей (шикарное новое слово!) пианисткой, а не бренчать ерунду на детских утренниках. Сабина жаловалась мне:
– Она права, бедная моя девочка. Но при чем тут я?
После того как я открыла Сабине всю правду о себе, она дружила со мной больше, чем со своими дочками. Наверно, потому, что я не играла ни на скрипке, ни на пианино, а целые дни сидела рядом с ней и училась всему, чему она хотела меня научить. А они ничему не хотели у нее учиться – им казалось, что она испортила им жизнь: зачем она столько лет провела за границей и зачем вернулась в Россию? А мне она жизнь только исправила, и я ей рассказывала все, что со мной случалось.
Главной моей заботой стала Ирка Краско, которая ни на шаг от меня не отходила ни на одной переменке. Я уже догадалась, что ей очень одиноко в нашей роскошной квартире, – еще бы, целый день торчать там с глупой няней Дашей и с глупым толстым Митенькой! Ее никуда не выпускали без шофера Коли, а она никуда не хотела с ним ездить – она была уверена, что он за ней шпионит. Может, это ей казалось от бесконечных книжек, которые она с тоски читала без перерыва, а может, он и вправду за ней шпионил? Ведь странно, что его оставили возить Иркиного папу после того, как он много лет возил моего. Может, он и за нашими папами шпионил?
Самое ужасное, что Ирка все время хотела заманить меня к себе – поиграть и пообедать, чтобы ей было не так одиноко. Я боялась, что в конце концов она настоит на своем: я уже перебрала все предлоги и болезни и не знала, что бы еще придумать. Но случилось неожиданное и ужасное. Сразу после зимних каникул Ирка перестала приходить в школу. Сначала я подумала, что она простудилась, но когда ее не было целую неделю, я попросила Сабину съездить со мной на Пушкинскую и выяснить, куда делась Ирка.
Сабина придумала какой-то хитрый вопрос, который она задаст няне Даше, когда та откроет дверь, и пошла вверх по лестнице. А я осталась ждать ее в парке на той самой скамейке, на которой я ждала маму Валю, когда она еще была моей тетей по фамилии Палей.
Сабина вернулась очень быстро и поманила меня издали:
– Пошли отсюда скорей!
У меня сердце сжалось, сама не знаю почему, и я припустила за Сабиной, которая быстрым шагом, почти бегом, уходила в глубину парка. Дойдя до фонтана, она села на покрытую снегом скамейку, и я увидела, как она запыхалась, прямо чуть не задохнулась.
– Куда мы идем? – спросила я.
– Разве ты не знаешь, что через парк можно дойти почти до самого нашего дома? Впрочем, откуда тебе знать? Ты ведь ни разу тут не ходила.
– Сабина, при чем тут парк? Что ты узнала про Ирку?
– Линочка, ты уже большая девочка, ты можешь выслушать меня без фокусов? Чтобы никаких молчанок и онемевших рук?
Я похолодела до самого желудка.
– Я постараюсь, но скажи мне правду – что случилось с Иркой?
– Дверь квартиры семьи Краско опечатана.
– Что значит – опечатана?
– Это значит, что на нее наклеена желтая лента, на которой висит большая красная печать.
– А где Ирка, Митенька и няня Даша? Их запечатали внутри?
– Я не знаю, где они. Но вряд ли внутри.
И тут до меня дошло – с Иркиными родителями случилось то же ужасное, что и с моими. Они пропали навсегда, и никто их больше не увидит. Может, Ирку с Митенькой увезла какая-нибудь тетя Валя, а может, и нет. Что же с ней тогда будет? И мне стало стыдно, что я не пошла к Ирке в гости, хоть она меня так зазывала. Скамейка подо мной была ледяная, но я не могла с нее встать, я как бы к ней примерзла. Я начала дрожать, то ли от холода, то ли от жалости к Ирке, и тогда Сабина обняла меня и тесно прижала к себе:
– Тише, тише, доченька, успокойся. Тебе пора привыкать к этой жизни.
Она так и сказала «доченька», и я вдруг поняла, что рядом с ней я могу не так сильно тосковать о своей пропавшей маме. И мне стало легче и теплей. Мы поднялись с ледяной скамейки и, держась за руки, медленно пошли домой по ледяной дорожке. Я шла и думала, кому теперь достанется мой красный велосипед?
7
Ирка исчезла и больше не появилась. Никто ничего о ней не знал, и в школе ее не упоминали, будто она никогда там не училась. Правда, в газетах написали, что секретарь нашего парткома Андрей Краско оказался враг народа и немецкий шпион. Я, конечно, сама газет не читала, но мне рассказала об этом Сабина. Я только удивилась, как Иркин папа мог быть немецкий шпион, если Ирка ни слова не знала по-немецки – она ведь ничего не поняла, когда я попросила Сабину меня с ней не отпускать. Без Ирки мне в школе стало одиноко, я даже не понимала раньше, как хорошо, когда у тебя есть подруга. Но зато теперь я уже не боюсь ни няню Дашу, ни шофера Колю – они тоже куда-то пропали, может быть, катаются вместе на моем велосипеде.
У нас в квартире приятная новость: Рената уезжает в Москву насовсем. Весной она ездила в Москву два раза, играла там на пианино, которое она называет рояль, и наконец кто-то пригласил ее работать в московской мелормонии – я не уверена, что это правильное название, но что-то похожее. Я не очень поняла, кем она будет там работать, похоже, она будет играть на пианино, которое она называет рояль, когда кто-то другой, более важный, будет играть на скрипке.
Сабина говорит, что она немножко радуется и немножко огорчается, а мне кажется, что она больше радуется, чем огорчается, потому что она устала от бесконечных Ренатиных скандалов и истерик. А я просто рада: Рената почему-то страшно меня невзлюбила и вечно упрекала Сабину за ее заботы обо мне. По-настоящему огорчается только Ева, которой не с кем будет теперь играть дуэтом. Но Рената обещает и Еву забрать в Москву, когда она немного подрастет.
Наступило лето. Павел Наумович опять устроил Еву в летний пионерский лагерь, и мы с Сабиной остались одни. Мама Валя никогда даже и не пыталась отправить меня в какой-нибудь летний лагерь – она очень боялась, что при проверке моих документов могут обнаружить мою настоящую фамилию. Но мы с Сабиной не скучали – мы часами гуляли в парке, разговаривали по-немецки и обсуждали книги, которые она приносила мне из библиотеки для взрослых.
– Ты уже переросла эти детские глупости, – объявила она, протягивая мне первую книгу для взрослых: «Оливера Твиста» английского писателя Диккенса.
В тот день с утра накрапывал мелкий дождик, и мы не пошли гулять. Сабине что-то нездоровилось, и она прилегла отдохнуть, а я утонула в приключениях забавного мальчишки Оливера Твиста. Вдруг я услышала, как кто-то осторожно скребется в нашу дверь – именно не стучит, а так тихо-тихо царапается. Я рассердилась, что мне мешают читать, и не пошла проверять, кто там скребется, – может, мне просто послышалось? Но царапанье повторилось опять и опять, так что я рассердилась еще больше – зачем царапать дверь, если есть звонок?
– Линочка, – крикнула из своей комнаты Сабина, – пойди посмотри, кто там скребется!
Делать было нечего, я аккуратно заложила страницу закладкой и пошла отворять дверь. На площадке стояли двое незнакомых – взрослый мужчина и взрослый мальчик. Мужчина был обыкновенный, разве что слишком вежливый, но мальчик был особенный, рыжий, как морковка. Я никогда ни у кого не видела таких рыжих волос, даже у рыжего в цирке, куда Сабина однажды водила нас с Евой. Я так уставилась на этого рыжего, что застряла в дверях и загородила им дорогу.
– Сабина Николаевна у себя? – спросил вежливый очень вежливо, но я не успела ответить, что она спит, как она выскочила из комнаты и крикнула шепотом:
– Эмиль, ты? Зачем ты пришел? Ведь мы же договаривались!
Эмиль не дал ей договорить, а вежливым плечом втолкнул ее в комнату:
– Если я пришел, значит, есть причина.
Дверь захлопнулась, и я осталась в коридоре с рыжим. Он оказался очень нахальный.
– Раз меня с тобой оставили, ты должна меня развлекать, – объявил он и без спросу вперся в нашу комнату. Первое, что он увидел, была моя книжка. – Ты что, читаешь «Оливера Твиста»? Это ж надо, какая интеллигентность!
Я не знала, что значит «интеллигентность», но поняла, что он хотел меня обидеть. И сказала по-немецки из Рейнеке Лиса, медленно и гордо, как иногда говорит Рената, когда сердится:
– Незваный гость должен вести себя скромно в чужом доме!
Мальчишка от восторга повалился на мамывалину кровать и взвыл от смеха:
– Да ты настоящее чудо природы! Как тебя зовут?
Чтобы он не вообразил о себе слишком, я вместо ответа спросила:
– А тебя?
Он не стал развозить слюни, а сразу сказал:
– Меня зовут Эвальд Эмильевич Шпильрайн. Шикарное имя, правда?
Я вспомнила, что на какой-то книжке Сабины видела надпись «Сабина Шпильрайн», и простила Эвальду его нахальство.
– Меня зовут Лина. – Я почувствовала, что Сталина нам будет ни к чему.
– А не найдется ли у тебя корочки хлеба для бедного странника, милая Лина? – пропел рыжий нахал. – Мы с папашей так долго тащились в этом грязном поезде без крошки во рту.
Я заглянула в кастрюльку, оставленную мне на обед, там на горке гречневой каши лежали две котлеты.
– Надеюсь, вы не откажетесь разделить со мной трапезу? – ответила я из Рейнеке Лиса.
– Не надейся, не откажусь, – хоть он и понял мой немецкий, но ответил по-русски. Небось у него немецкий был похуже моего, как и у Евы.
Мы быстро очистили кастрюльку, не тратя времени на тарелки. Так что мне пришлось поторопиться, запихивая кашу в рот, а не то этот рыжий нахал съел бы все сам.
– Не слишком сытно для бедного странника после долгой дороги, – пожаловался он. – А что, больше ничего нет?
– У меня нет, но можно попросить у Сабины.
– Это у тетки, что ли? Кому лучше туда к ним сунуться – тебе или мне?
Я не собиралась нарываться на неприятности:
– Конечно, тебе, раз ты ее племянник.
– А ты ей кто, собственно?
– Я никто, просто соседка.
– Ах, так ты и есть знаменитая Сталина?
– Я и не знала, что я знаменитая.
– Тогда лучше тебе, ведь ты ее главная любимица.
– Ни за что! – отрубила я. – Это ты хочешь есть, а не я.
Эвальд Эмильевич вздохнул и подошел к Сабининой двери. Было заметно, что он не уверен, стоит ли ему туда впереться или нет. Но, как видно, есть ему хотелось здорово, потому что он наконец решился и приоткрыл дверь. Однако ничего попросить ему не удалось: из комнаты донеслись странные звуки, похожие на собачий лай. Мы оба застыли в ужасе, и вдруг до меня дошло – это рыдала Сабина. Я как раз недавно узнала, что рыдать – значит громко плакать в полный голос, хотя этот страшный лай не был похож на голос Сабины.
Мы отскочили от двери и уставились друг на друга, и я вдруг тоже начала рыдать, сама не зная почему. Эвальд Эмильевич страшно испугался, он обнял меня и начал гладить по голове, как ребенка.
– Тише, тише, дурочка, ты всех мышей распугаешь, – бормотал он, и я почувствовала, что он сам тоже готов зарыдать. И чтобы этого не случилось, он повернул мое лицо к себе и поцеловал в губы, так, как взрослые целуются в кино. От этого мне стало немного легче, и, может быть, мы бы продолжали целоваться, если бы из двери не выскочил Эмиль Шпильрайн. Он даже не заметил, чем мы занимались, мне кажется, он вообще ничего не замечал, а двигался, как слепой.
– Скорей, Эвальд, – заторопил он, – нам пора! Мы опаздываем на поезд! – И припустил ко входной двери, а рыжий отцепился от меня (по-моему, неохотно) и бросился за ним. Они уже мчались вниз по лестнице, когда я крикнула им вслед:
– Куда вы?
– На Кудыкину гору! – ответил Эвальд Эмильевич, совсем как когда-то мама Валя из окна Лешиного грузовика.
8. Врезка
Эвальда Эмильевича Шпильрайна я встретила через тридцать лет на конференции в Сухуми. Я только недавно защитила кандидатскую диссертацию, а он уже был уважаемым доктором наук и начальником лаборатории в институте теплофизики. Я стояла на широкой террасе, нависающей над морем, как вдруг на лестнице, ведущей на террасу с пляжа, появилась огненно-рыжая голова, потом золотые очки, а потом и весь носитель этого великолепия в светлой куртке с биркой, на которой было написано его имя. Но я бы узнала его и без бирки – какая девочка может забыть свой первый поцелуй? Впрочем, я к тому времени была уже далеко не девочка, а замужняя дама, мать довольно взрослого сына. Но хоть мне уже почти перевалило за сорок, образ этого рыжего нахала все еще гнездился в глубине моего сердца.
В порыве радостного изумления я шагнула ему навстречу:
– Эвальд Эмильевич, какая неожиданная встреча!
Он уставился на меня в недоумении:
– Простите, разве мы знакомы?
Увы, во мне не осталось ничего от той тщеславной дурочки, которая под аккомпанемент стихов из Рейнеке Лиса поделилась с ним своим скудным обедом.
Но я не сдалась:
– В каком-то смысле, даже больше, чем знакомы. Мы целовались с вами в Ростове, на кухне вашей тети Сабины Николаевны.
Эвальд Эмильевич был человек воспитанный – он не отшатнулся от меня и не пустился наутек. Но я отчетливо увидела, как душа его шарахнулась прочь с такой скоростью, что только чудом не слетела с террасы на мокрые булыжники пляжа.
– Не понимаю, о какой тете Сабине вы говорите. Тем более что я никогда не был в Ростове. – Выдавив из себя эти фразы, он развернулся на сто восемьдесят градусов и быстро зашагал вниз по той самой лестнице, по которой только что поднялся на террасу. Одно плечо у него было заметно выше другого. В нем не осталось ничего от того прелестного рыжего нахала, с которым я когда-то целовалась на кухне. На каких жерновах перетерла его жизнь за прошедшие годы?
9
Пока не затихли шаги наших гостей, я стояла перед входной дверью и разглядывала таблички с именами жильцов: «С. Н. Шефтель» и «В. Г. Столярова». Но если Сабина – тетка Эвальда Эмильевича и сестра Эмиля, значит, ее фамилия Шпильрайн. Почему за два года я ни разу об этом не слышала, если не считать той немецкой книжки, на первой странице которой было написано «Сабина Шпильрайн»? Все три наши соседки были Шефтели. Я давно уже знала, что женщина, выходя замуж, меняет свою фамилию на фамилию мужа. Таким способом мама Валя стала Столярова, а Сабина стала Шефтель. Значит ли это, что каждый раз, меняя фамилию, женщина старается скрыть свое прошлое? Мама Валя явно старалась, а как же Сабина – неужели тоже?
Я закрыла дверь и остановилась в нерешительности – зайти ли к Сабине или оставить ее в покое? Нет, нехорошо, какой же это покой – рыдать в пустой комнате? И я направилась к Сабине, тем более что мне не терпелось заглянуть в ту немецкую книжку с ее именем. Я осторожно приоткрыла дверь, в комнате было темно – свет погашен, ставни закрыты. Я было попятилась и потянула дверь на себя, но тихий голос Сабины позвал:
– Иди сюда, Лина, посиди со мной.
Она лежала на диване, лицом вниз, лбом на скрещенных ладонях. Я села рядом с ней и положила руку ей на плечо. Она была страшно холодная, как неживая.
– Я укрою тебя, ладно? – попросила я и пошла в спальню за одеялом. Она собралась под одеялом в маленький клубок и тихо сказала:
– Когда мне было года четыре, мне приснился ужасный сон. Будто ночью в темноте я услышала какой-то шорох в своей ночной тумбочке. Я встала, открыла дверцу и увидела в тумбочке двух черных котов с зелеными глазами, они стояли на задних лапах и точили когти о перекладину. Я попыталась закрыть дверцу, но коты вцепились в мою ночную рубашку и стали тащить меня внутрь. Я кричала и отбивалась, но они были сильней меня. Все-таки мне удалось вырваться и захлопнуть дверцу, но до этого один из них прошипел человеческим голосом: «Всю жизнь будешь горем мыкаться». Тогда я не поняла ни слова, но иногда мне кажется, что этот кот напророчил мне всю мою горькую жизнь.
Я не знала, что ей ответить, но она наверно и не ждала от меня ответа. Она плотней закуталась в одеяло и продолжала:
– Эмиль сказал, что они арестовали Яна, и что его, наверно, тоже арестуют со дня на день.
Я не стала спрашивать, кто это – они, а вспомнила Ирку Краско и спросила:
– Арестовали – это значит, опечатали его квартиру желтой лентой с красной печатью?
– Вот видишь, ты уже все понимаешь.
– А что сделали с ним самим?
– Страшно подумать, что они могут сделать с ним, с Эмилем, со мной и с моими девочками. У меня ведь нет тети Вали, которая увезла бы их на какую-нибудь Кудыкину гору. Только не говори ничего Еве. Она не должна об этом знать, а то перепугается насмерть.
Она запрокинула голову назад, и я опять услышала тот собачий лай, какой услышали мы с рыжим Эвальдом Эмильевичем, когда он отворил дверь в комнату Сабины.
Я не знала, как мне быть – уйти или залаять вместе с ней.
И я придумала:
– Давай я почитаю тебе какие-нибудь хорошие стихи.
Я знала, что она любит стихи. Я зажгла настольную лампу, подошла к книжной полке и начала перебирать книги. Книги с именем Сабины Шпильрайн на полке не было, наверно, ее сожгли в тот день, когда Павел Наумович затопил печку на кухне. Я наугад вытащила старый затрепанный томик, и он сам раскрылся на стихотворении, заложенном закладкой. Не переводя дыхания, я начала читать:
Узник
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном…
После первого куплета Сабина перестала рыдать, а я продолжала без передышки:
Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно;
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!..»
– Господи, – простонала Сабина. – Где ты это откопала?
Значит, она меня слушала. Я не стала отвечать – будто неясно, где я это откопала? – и дочитала до конца:
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!
Я замолчала, а Сабина заговорила. Она говорила быстро и неразборчиво, я даже подумала, что она бредит. Когда-то в Ахтырке заболел соседский мальчик, и его бабушка позвала маму Валю, а я поскакала за ней – я тогда боялась оставаться одна, мне казалось, что меня могут украсть и увезти далеко-далеко. У мальчика была высокая температура, его волосы слиплись, и он бредил – он говорил громко и быстро, но без всякого смысла.
И так сейчас заговорила Сабина, путая русский и немецкий:
– Карл, это ты? Ты вспомнил этот стих? Да-да, конечно, я ведь читала его тебе, но ты тогда не понял ни слова по-русски, а теперь ты его вспомнил и пришел забрать меня из этой темницы. Туда, где гуляем лишь ветер да я. Я узник, сижу за решеткой в темнице сырой. И никого уже не осталось – ни Исаака, ни Яна, ни Эмиля. Как хорошо, что ты пришел забрать меня из этой ужасной темницы, из этой ужасной страны.
Она вскочила с дивана:
– Скорей, скорей улетим отсюда, ведь они могут прийти за мной каждую минуту.
И побежала почему-то к окну, отворила его и начала открывать ставни, повторяя:
– Давай улетим! Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Она встала на табуретку и начала взбираться на подоконник. Я страшно испугалась, что она хочет выпрыгнуть из окна, и вцепилась в ее платье, чтобы стащить ее вниз с подоконника. Но она была гораздо сильнее меня, и я не могла ее удержать. Тогда я бросилась к пианино и начала стучать по клавишам кулаками, но она не обращала на меня никакого внимания. Тогда я влезла на клавиатуру и стала топтать клавиши ногами. Пианино взвыло и зарыдало, и Сабина словно проснулась – она села на подоконник и начала озираться по сторонам, как будто не понимая, где она.
– Кто это там? А, Лина, это ты? Что случилось? Почему ты влезла на пианино в сандалиях?
