Читать книгу: «По дороге с облаками», страница 10
Четки
Если бы к своим неполным тридцати пяти годам Михаил Небогов написал хоть один успешный роман, сейчас он непременно покончил бы с собой. Сидя в старом проваленном почти до пола кресле и глядя на задернутые шторы, он представлял свои похороны. Массивный дубовый гроб, строгий и элегантный, в каком и подобает возлежать телу великого писателя, стоит на постаменте, густо украшенном бордовыми розами. Толпа поклонников бессмертного гения Михаила Александровича роняет слезы на блестящий паркет главного зала дома культуры Зеленоморска. Нет, лучше театра имени Луначарского. Там обстановка гораздо изысканней. Кроме того, в этом театре с ошеломляющим успехом прошла постановка по роману Небогова. Бывшие коллеги, перо которых не отточить до уровня мастерства Небогова даже на токарном станке, по очереди произносят торжественные речи. Каждый говорит о том, какой неоценимый вклад сделал покойный в современную литературу, создав пусть единственный, но непревзойденный шедевр. И как много мог бы он еще сделать, если бы не свел счеты с жизнью, устав от поисков нового источника вдохновения.
Но у Небогова не было романа, потому кончать с собой было совершенно бессмысленно. Ни один из тех немногих читателей, что держали в руках тоненькие сборники лирических рассказов Михаила Александровича, и не вспомнит о нем. Наверняка, думал Небогов, эти крошечные книжонки пригождаются им лишь для того, чтобы коротать время в клозетах, и они более углублялись в биологический процесс, нежели в чтение рассказов.
Михаил Александрович, между тем, чувствовал в себе необыкновенный потенциал. Он, несомненно, был способен создать такую книгу, которую ни один даже самый отпетый невежда не посмеет взять в клозет, но будет бережно хранить на самом видном месте.
Небогов поерзал в кресле, и дубовый гроб в его мыслях сменился толстой книгой в дорогом переплете. В центре обложки – загадочная иллюстрация, плод воображения знаменитого абстракциониста. Книга переведена на пять иностранных языков. Нет. Лучше десять. На всех витринах книжных магазинов – плакаты:
М.А. Небогов
Лидер продаж
Роман «Обреченные»
Нет. Лучше «Покинутые». Или «Забытые». Сам Михаил Александрович сидит за столиком в строгом элегантном костюме. Вокруг него гудит толпа поклонников. Все они ждут автографа.
– Мишка, ты чего опять в темноте сидишь?
На затылок Небогова с глухим шлепком опустилась увесистая ладонь.
– Господи, мама!
Виолетта Андреевна прошла к окну и рывком раздвинула шторы, игнорируя протест сына.
– Сколько раз просил тебя не делать так!
– Не умрешь! – заявила мать и обернулась к Михаилу Александровичу. Лицо у нее было широкое, с тонкими губами и взглядом Генриха Мюллера. – Опять киснешь, писака?
– Не называй меня так! Я, между прочим, член Союза писателей, – в который раз обиделся Небогов.
Виолетта Андреевна скривила издевательскую гримасу.
– Ты обедал, член?
– Оставь меня в покое.
– Сейчас как оставлю, – и Виолетта Андреевна угрожающе подняла ладонь. – Слушай, Мишка. Звонила тетя Шура, завтра она отправляет к нам курортников. Нужно срочно освобождать квартиру.
– Что?! Апрель месяц, какие курортники?
– Курортные. На что прикажешь тебя кормить, писака?
– А кто тебя вообще просит меня кормить?
Михаил Александрович подскочил с кресла и принялся быстро ходить по комнате.
– Я у тебя ничего никогда не просил, ясно?
От расстройства и негодования голос его срывался на фальцет.
– Знаю, что не просил. Но думаешь, мне приятно знать, что ты здесь на одном хлебе с майонезом живешь? Ты хоть несуразный, а все ж сын мне! Единственный, между прочим.
Виолетта Андреевна опустилась в кресло, от чего то беспомощно развело в стороны подлокотники.
– Мама, я к тебе больше не буду переезжать! Как ты не понимаешь, мое творчество страдает от этого. Если бы не твои постоянные «поехали на дачу», «сходи на рынок», «вытри пыль», я, может, уже давно роман бы написал.
– Ладно, Миша, не сердись. На этот раз я гораздо лучше все устроила. Тебе не придется ко мне переезжать.
Небогов остановился посреди комнаты и настороженно уставился на мать.
– За двести километров от Зеленоморска есть деревня. Приозерное называется. Так вот, там у тети Шуры знакомая живет.
– Нет! – Небогов замотал косматой головой. – Нет!
– Подожди ты, дослушай. У знакомой этой, ее Софья Валентиновна зовут, большое хозяйство, с которым она сама не справляется. Я подумала и решила…
– Решила, значит? – простонал Михаил Александрович. В голове снова появился гроб.
– Решила. Завтра же утром отправляйся туда на лето. Будешь Софье Валентиновне помогать и за это столоваться и жить у нее.
– Господи! Какое унижение!
Небогов воздел к потолку длинные худые руки.
– Брось причитать. Потрудишься немного, а там, гляди, и идею для романа найдешь.
– Да что ты? – Небогов скривил саркастическую гримасу. – В стогу сена найду? Или в навозе откопаю?
– Не паясничай. Все уже договорено. В шесть утра автобус.
– Послушайте меня, Виолетта Андреевна, никуда я отсюда не уеду. Это мое последнее слово!
***
Через три часа монотонного пути по шоссе изможденный автобус, следовавший по маршруту Зеленоморск – Приозерное, свернул на проселочную дорогу и затрясся, как от болезни Паркинсона.
Михаил Александрович выглянул в окно, и в его печальных глазах отразился серый пейзаж – маленькая деревня, обнятая подковой стального озера.
«Каждое лето Михаил Александрович был вынужден прерывать свой литературный труд, дабы отправиться в захолустную деревню вдалеке от дома и зарабатывать на кусок хлеба тяжелым физическим трудом». Именно так напишут о Небогове его будущие биографы. «Хозяйка фермы, Софья Валентиновна Халявка, ограниченная и жестокая пенсионерка, заставляла писателя выполнять самую грязную работу. Грошей, которые она платила, едва хватало на бумагу и… шариковые ручки».
Небогов поморщился. Как жаль, что нынче не пишут чернилами. «Шариковая ручка» звучит совсем не поэтично. Как-то по-собачьи.
На странице с описанием этого периода жизни Михаила Александровича обязательно будет фотография старого покосившегося домика и грязного двора, по которому ходит тощий и унылый домашний скот.
Дом с табличкой «Каменная 27» обманул скорбные ожидания Небогова и испортил драматический момент в трудах его будущих биографов. Двухэтажный особняк старой постройки, но чрезвычайно ухоженный, приветливо глядел на Михаила Александровича множеством чистых окон с крестообразными рамами. За сетчатым металлическим забором виднелся просторный двор с выметенными бетонными дорожками и посаженными вдоль них круглоголовыми кустами.
– Михаил Александрович?
Небогов обернулся и увидел женщину лет тридцати. Круглое лицо в оправе темных курчавых волос, смешной вздернутый нос, такой же розовый, как и полные щеки. На плечи она накинула красный платок с пестрым узором, а из-под длинного коричневого плаща виднелись крепкие ноги в теплых красных колготках. Должно быть, женщина подбирала колготки под платок, но из-за того, что вещи эти имели разный оттенок, наряд вышел безвкусный, вычурный.
«Как с ярмарки», – отметил про себя Небогов.
– Да, я Михаил Александрович. Я ищу дом… – Небогов достал из кармана клочок бумаги, будто не помнил имени, и прочел медленно, – Софьи Валентиновны Халявки.
– Это я и есть.
Женщина кротко улыбнулась, обнажив хорошие мелкие зубы. И с чего он решил, что его тираном в изгнании станет пенсионерка?
– Я ходила встречать вас к автобусу, но, видно, мы разминулись. Вы проходите в дом, чего мы тут стоим-то.
На просторной веранде Михаила Александровича ожидал завтрак, накрытый белым вышитым полотенцем.
– Устали с дороги? Откушайте, пожалуйста, – предложила круглолицая.
Пока Небогов «откушивал» пять пирожков с мясом, тарелку салата Оливье, две котлеты с сыром и полную кружку горячего какао, хозяйка безмолвно наблюдала за ним, сидя по другую сторону стола.
– И где вы меня поселите? – спросил, наконец, Михаил Александрович, дожевывая завтрак.
– Да где вам понравится! Места хватает, слава богу. Поначалу можете устроиться в зале наверху, оттуда озеро видать, – она снова обнажила белые зубы и принялась накручивать на палец кончик платка.
– И что будет входить в мои обязанности?
Софья Валентиновна потупила темные глаза.
– Ну, не знаю. Что всегда.
– Интересно, – язвительно протянул Небогов и громко отхлебнул какао. – Откуда мне знать, если вы, человек, так сказать, с детства в этом опытный, сами не знаете.
– С чего это? Совсем я не опытная, – обиделась хозяйка.
– Вот-те раз! Ну ладно, – Небогов отодвинул в сторону пустую чашку. – Дело усложняется. Значит, мне придется самому все ваше хозяйство исследовать и решать, что с ним делать. А платить вы мне сколько собираетесь?
Глаза Софьи Валентиновны вдруг широко открылись и наполнились слезами. Она зашевелила губами, пытаясь что-то ответить, но не могла произнести ни слова.
И тогда Небогов все понял. Его левый глаз задергался от нервного напряжения.
– Мне сказали, что вам нужен работник. За скотом ходить, в огороде копать, – тихо пояснил он. – А выходит… выходит, меня к вам свататься подослали.
Гладкие, словно японский фарфор, щеки Софья Валентиновны запылали от стыда и досады. Блестящая полоска над нижним веком собралась в крупную слезу и поползла по щеке.
– Срам-то какой, господи! – сказала она, встала и отошла к буфету, стараясь незаметно смахнуть слезу кончиком платка.
Небогов часто моргал. Он не знал, что сказать этой бедной женщине. Нужно было объясниться с ней прежде, чем садиться за стол. Теперь вкусное угощение, которое селянка явно готовила с особым старанием, усугубляло муки его совести, будто совесть эта находилась где-то в желудке. Окажись здесь сейчас Виолетта Андреевна, он, наверное, поколотил бы ее. Даром, что мать. И надо же было подстроить такое издевательство.
– Вы простите меня, пожалуйста. Я сейчас же пойду обратно на автобус.
– Автобуса не будет до завтрашнего утра.
Софья Валентиновна повернулась к Небогову. Она совладала с чувствами, и только небольшие розовые пятнышки на лице выдавали ее волнение.
– В полдень ушел последний рейс на Зеленоморск.
– Как неудобно. А можно здесь у кого-нибудь комнату снять до завтра?
– Да чего уж там, можете в зале заночевать на втором этаже. Опасаться вам нечего. Исследовать хозяйство никто принуждать не станет.
Небогов побледнел от стыда.
– Матушке вашей обещано, что с вами все благополучно будет. Правда, она говорила, что вы ждете не дождетесь, чтобы…
Она осеклась и махнула рукой.
– Ну и ладно. В общем, оставайтесь, а я управляться пошла. Прошу меня простить, – закончила она голосом холодным и тяжелым, как чугун, и вышла во двор.
В такой идиотской ситуации Небогов не оказывался еще никогда. Идея женить сына уже давно стала для Виолетты Андреевны навязчивой, но раньше она всегда предупреждала его о цели знакомства с очередной дочерью или племянницей подруги. Яростное сопротивление Небогова смотринам всегда сламывалось с треском, как сухая ветка под тяжелым ботинком, и Михаил Александрович, побритый и умытый, отправлялся на первое и, как правило, единственное свидание.
Последней претенденткой на писательское сердце была Света из колбасного магазина – крашеная блондинка двадцати восьми лет с огромной грудью и узким задом. В кафе девушка упорно не заказывала ничего, кроме кофе, и вела себя довольно сконфуженно. Предложение отправиться домой к Небогову, однако, выдвинула сама. Дома из ее не совсем изящного ридикюля появились пару колец Краковской, добрых полкило отличного балыка и бутылка водки.
Не прошло и получаса, как девушка, весело опрокинув четыре полные рюмки, заявила:
– Ну что, Миша, я тебе свою колбаску выложила, теперь твоя очередь! Показывай свою!
Женщины у Михаила Александровича не было уже очень давно, с последнего поэтического конвента. Но бесстыдная фамильярность колбасной фокусницы привела его в ярость.
– Простите! – заявил он. – Но продовольственный отдел нашего универмага сегодня закрыт!
После этого он выпроводил девушку, не вернув Краковскую и балык.
«Пусть это будет маленькой компенсацией за моральный ущерб, причиненный нахалкой», – решил Небогов и снова остался холостяком.
Остаток дня Михаил Александрович провел в просторной комнате на втором этаже. Сперва он принялся читать роман молодого автора, на который его попросили написать рецензию, но воспаленные мысли никак не хотели складываться в авторитетное мнение. Тогда Небогов уселся у окна и стал уныло рассматривать живописный деревенский пейзаж. Темные, едва начинавшие зеленеть склоны убегали к озеру, в котором, будто на негативе, серели грозовые облака. Дальше начинался хвойный лес, казавшийся совсем черным из-за пасмурной погоды. Высокие сосны стояли плечом к плечу, будто оберегая что-то страшное, неведомое за своей спиной. Такие суровые и угрюмые места созданы для жестких и крепких, словно глыба, людей. И как только Виолетте Андреевне пришла идея женить его, Небогова, на русской глубинке? Его тонкая лирическая натура, помещавшаяся в хилом долговязом теле, шла этому месту не более, чем кавалерийское седло домашнему ослу.
Михаилу Александровичу вдруг представилось, что он сидит на веранде Софьиного дома, тускло освещенной керосиновой лампой. В доме было электричество, но оно подходило для грез еще меньше шариковой ручки. Низко склонив седую голову, он точит топор. Глаза его мутные, почти угасшие, как и керосинка на столе. Руки сплошь покрыты грубыми мозолями. Но самый большой мозоль – Софья – сидит на лавке под стенкой. Она выпростала из-под замасленного халата невероятно большую грудь и кормит ребенка, круглого и румяного, как мать. Вот кто окончательно поставит крест на карьере Небогова! Гений и отцовство – вещи несовместны. Софья мерно покачивается и поет колыбельную:
Лунные поляны.
Ночь, как день, светла-а.
Спи, моя Светлана.
Спи, как я спала…
Небогов выпустил из рук воображаемый топор, опустил голову на подоконник и погрузился в глубокий сон.
Когда Михаил Александрович проснулся, у самого его носа стоял глиняный горшок, полный пельменей с маслом и свежей зеленью, и расписной чайник с горячим сладким чаем. Пряный густой запах яства наполнял всю комнату. Есть было, конечно, совестно, но бесконечно вкусно. Стряпня Виолетты Андреевны не шла ни в какое сравнение с блюдами Софьи Халявки. Потому пельмени Небогов поглотил с рвением новенького пылесоса.
От непривычки к плотному домашнему питанию писателя снова потянуло в сон, но нужно было поблагодарить хозяйку, и Небогов отправился вниз, прихватив опустошенный поднос.
На веранде горел яркий свет, и приятно пахло мылом. Софья Валентиновна стирала белье в большом алюминиевом тазу. Сейчас на ней было длинное трикотажное платье, черное, в редкий голубой цветок. Волосы она убрала со лба обручем, и они вились мелкими колечками до середины осанистой спины. Утром в пальто она показалась Небогову огромной и бесформенной. Теперь же тонкое приталенное платье обнаруживало приятную полноту и аккуратные линии.
– Добрый вечер. Пришел поблагодарить за угощение, – хрипло начал Небогов. Голос не слушался его, видимо, от непривычки к сытости.
– На здоровье, – ответила Софья Валентиновна, не глядя на постояльца и продолжая ловко перетирать белье в тазу.
Небогов поставил поднос на стол и осторожно присел на край табуретки. Нужно было начать разговор, ради вежливости, но кроме невесть откуда взявшегося «И какие теперь удои в Приозерном?» ничего не шло в голову. От напряжения ком подступил к горлу. Хотя, это мог быть последний проглоченный насильно пельмень.
– Над чем сейчас работаете?
Софья Валентиновна нарушила молчание первой.
– В каком смысле?
– Ну, вы ведь писатель?
– Писатель. Вроде как, – засмущался Небогов.
– Вроде как писатель, значит. Хорошая профессия, – пошутила Софья Валентиновна и бросила на Небогова быстрый лукавый взгляд. – И что вы сейчас вроде как пишете?
Небогов поерзал на стуле.
– Сейчас ничего не пишу. Застой. Последний сборник рассказов был не очень удачным.
– Почему это?
Софья Валентиновна оставила стирку, вытерла руки о фартук и тоже села за стол.
– По-моему, отличный сборник.
– Вы читали мои рассказы? – удивился Небогов.
– Читала. С большим удовольствием. Особенно мне понравился тот, в котором девушка отдала свою почку на пересадку, когда ее жених попал в автокатастрофу. В его машине еще была другая девушка, которую героиня не знала.
– Ах, вы имеете в виду рассказ «Верю»!
– Да-да, именно. Вы знаете, когда она поверила и спасла его, а в конце оказалось, что девушка – его сводная сестра, приехавшая на свадьбу, я даже всплакнула. Очень правильно вы показали. Если любишь – нужно верить несмотря ни на что.
Софья Валентиновна говорила с неожиданным воодушевлением. Темные глаза ее горели. Из дородной зрелой матроны она вмиг превратилась в романтическую девушку. Небогову очень польстили ее суждения и понравилась внезапная перемена.
– Вы знаете, все мои коллеги в один голос заявили, что это мой самый слабый рассказ, «сопли с сахаром». Я очень рад, что он вам понравился.
Софья Валентиновна нахмурилась.
– Вот я не понимаю, почему все, что о жизни, о доверии, так сразу сопли? Все, что просто и доступно, считается сейчас примитивным. Бывает, возьмешь какую-нибудь знаменитую современную книгу, а там – матери с сыновьями грешат, кровь рекою льется, а то и вовсе такая околесица, что от нее здоровый человек помутиться рассудком может. Нет, увольте меня. Я за сопли с сахаром.
В сердцах она громко вдохнула и замолчала, застеснявшись своего порыва откровенности.
– Софья Валентиновна, а как к вам моя книга попала?
– Так матушка ваша всем знакомым по экземпляру подарила. Она вами очень гордится. Говорит: «Миша мой – талант. Он еще всем покажет!»
В душе Михаила Александровича закипела радость. Мало того, что он услышал в свой адрес похвалу от простой мудрой женщины (при том, весьма недурной собой), но еще и узнал, что мать ценит его творчество. Он-то думал, что в кругу своих знакомых она тоже называет его «писакой» и насмехается над его трудом. А, выходит, на самом деле, она им гордится.
Еще долго сидел Небогов на веранде и разговаривал со своей новой знакомой. Софья Валентиновна с неподдельным интересом слушала истории появления тех или иных рассказов, задавала вопросы, высказывала простые и емкие суждения.
Когда Небогов вернулся в отведенную ему комнату, было уже за полночь. Набухавшее весь день небо разразилось яростной грозой. Дождь бил в окна, и от его хлестких капель стекла возмущенно гремели. Молнии то и дело освещали озеро, склоны и лес, которые, казалось, менялись при каждой вспышке.
В такую ночь едва ли удастся поспать. Да и не хочется совсем. Небогов уселся на высокую перину, которая мягко выпустила поток ароматного воздуха.
Никакой он не современный писатель, а русский мелкопоместный дворянин. Село Приозерное досталось ему в наследство от покойной матушки. Небогов представил Виолетту Андреевну на смертном одре, и на его глаза навернулись слезы. Вот уже несколько лет живет он холостяком в деревне и успешно ведет дела. Крестьяне его любят и уважают, так как Небогов – хоть и строгий, но справедливый барин. Вместе с ним в доме живет молодая экономка Софья Валентиновна – девушка скромная и рассудительная. Она чрезвычайно нравится Михаилу Александровичу и отвечает ему взаимностью. От мысли о взаимности в голове Небогова приятно помутнело. Он поднялся на нетвердые ноги, постоял с минуту и решился.
В спальне экономки, находившейся прямо напротив покоев Михаила Александровича, горел слабый свет. Он осторожно приоткрыл дверь. Софья Валентиновна сидела у старенького трельяжа. На ней была тонкая ситцевая сорочка, облегавшая большие красивые груди и расклешенная книзу. Колечки волос падали на спину, плечи и лицо.
– Что случилось? – недоуменно спросила она.
– Софья Валентиновна.
Голос снова не слушался Небогова, но уже не от сытости, а от страсти.
– Софья, я пришел осуществить первоначальную цель своего визита.
– В огороде покопать? – шутливо спросила она.
– Нет. Свататься.
С этими словами он решительно подошел к ней и стал целовать, блаженно вдыхая запах ландышей от ее пушистых волос.
***
Было в этой женщине что-то особенное. По натуре простая и прямая, как деревянная ложка, она порою сверкала сообразительностью, словно изысканное столовое серебро. Бесформенная, с грубыми руками, она орудовала лопатой с силой и уверенностью непьющего деревенского мужика, но стоило Небогову проявить к ней нежность, как все ее черты смягчались, прикосновения становились нежными, а взгляд излучал ту особую чистую любовь, которую может дарить только женщина, не ждущая ничего взамен. Ее чувство было, как тихий высокогорный ручей. Свежее и прозрачное, оно выбивалось из недр души, чтобы напоить путника, не забросав при этом его одежду брызгами обид и требований, не оглушая громом упреков, как делают это иные водопады.
С неделю Михаил Александрович наслаждался своей новой жизнью. С его лица сошла обычная бледность, щеки зарумянились, как у малыша, едва оторвавшегося от груди. Но чем толще становились Небоговские бока, тем скорее возвращалась к нему обычная творческая тоска. Ненаписанный роман снова являлся в кошмарах…
Михаил Александрович заходил в книжный магазин, где на многочисленных полках стояла только одна книга – его книга. Он брал первый попавшийся экземпляр, открывал его и с ужасом обнаруживал, что все страницы пусты.
В другой раз он оказывался на судебном заседании в качестве ответчика, а истцом выступала некая Дарья Хромая, у которой имелись неопровержимые доказательства, что единственный роман Небогова написан ею. Добавляло Михаилу Александровичу позора еще и то, что Дарья была и в самом деле хромая и вообще кривоватая. За дверями судебного зала Небогова ждала толпа, разъяренная обидой, которую горе-писатель нанес несчастному инвалиду. Когда судья выносил смертельный приговор, огромные дубовые двери открывались, и Михаил Александрович просыпался в поту.
Если бы одним утром с Небоговым не случилось необыкновенное, можно даже сказать, магическое происшествие, история его могла бы окончиться очень печально.
Проснувшись, как всегда, довольно поздно, Михаил Александрович обнаружил на тумбочке возле кровати небольшую картонную коробочку, обвязанную атласной лентой. Под коробочкой лежала записка, в которой говорилось следующее.
«Михаил!
Чувствую, что тебе плохо, и не могу больше смотреть, как ты терзаешься. Вещь, которую ты найдешь в коробке, обязательно поможет тебе. Она заговоренная.
Уехала за саженцами в город. Вернусь после обеда с дедом Николаем».
Небогова не на шутку озадачили слова Софьи. Как-то раз она упомянула, что бабка ее была деревенской врачевательницей, но сама Соня казалась ему совершенно не склонной к мистицизму.
Он осторожно открыл коробку и обнаружил в ней деревянные четки. Крупные блестящие бусины были окрашены в темно-бордовый цвет. На некоторых красовался витиеватый черный узор, что придавало вещице еще больше загадочности.
Михаилу Александровичу понравился неожиданный подарок. Гладкие темные бусины было приятно перекатывать между пальцами и передвигать по крепкой черной нитке. Кроме того, Софья была женщиной серьезной. Она никогда ничего не говорила зря, а, значит, ее словам можно было доверять.
Что, если четки, на самом деле, заколдованные? Что, если Небогов повертит их в руках, и его озарит новая выдающаяся идея?
И он принялся вертеть. Позавтракал и вертел. Вымыл посуду и вертел. Потом устроился на старом кресле под деревом во дворе и продолжал перебирать бусины, глядя перед собою и размышляя, какой сюжет вдохновил бы его. Какой персонаж позволил бы не сомневаться в каждом написанном предложении, но шел свободной легкой походкой от завязки и до самого конца романа.
Мысли толкались и гудели, словно покупатели в очереди за дефицитным товаром, которого никак не хватит на всех. Бусины грелись в руках и становились мокрыми.
И чего это он вдруг ударился в суеверия? Ладно Сонька, глупая деревенская баба! Он-то хорош! Образованный здравомыслящий человек, и поверил в такую ерунду.
Небогов швырнул четки в сторону, досадуя на Софью Валентиновну, на мать, сославшую его сюда, на свои собственные мысли, которые, вместо полета, выстраивались в очередь за итальянскими сапогами, или черт знает чем.
Когда Софья Валентиновна вернулась из города, уже опустились сумерки. Окна ее дома темнели, словно вход в пещеру.
– Уехал! – выдохнула она чуть слышно.
Не нужно было дарить ему четки. Решил, что она сумасшедшая, и уехал. А ей было так хорошо все это время. Она уже успела привыкнуть к интересным беседам до поздней ночи, к его переменчивому настроению, ко взгляду, то печальному и холодному, то горящему воодушевлением и, как ей казалось, любовью.
Размечталась! Нужно было идти замуж за Ваську Карпа, да жить, как у Бога за пазухой. Даром, что глаза и мозги у него рыбьи, а вся романтика умещается в бочонок с пивом. Зато зажиточный и работящий. И любит ее давно. Своей безмолвной рыбьей любовью.
В сердцах Софья Валентиновна стукнула ногой по входной двери так, что та распахнулась с грохотом.
– Не получилось, и шут с ним! – сказала она себе вслух.
– Получилось! – тихо ответил звенящий голос из темноты.
Софья подпрыгнула от неожиданности и включила свет.
Небогов сидел за столом. Волосы его были взъерошены, как у сорванца, которого поймали на горячем и от души потаскали за вихры. Глаза воспалены. В дрожащих руках Михаил Александрович держал простой карандаш с обгрызенным концом. Белые листы, исписанные мелким почерком, были беспорядочно разбросаны по столу. На одном из них, чистом, лежали четки.
– Я просто сразу не понял, что с ними делать, – продолжал он со странной улыбкой, глядя поверх Софьиной головы. – А потом понял: если их на каждый лист минут на пять класть, то все получается. За час написал план нового романа. Только что закончил первую главу.
Он потер красное лицо обеими руками.
– Я пойду ужин готовить, – сказала Софья Валентиновна звенящим от радости голосом. – А ты пиши, Миша, пиши, не останавливайся.
Останавливаться Небогов и не собирался. День за днем он вставал рано утром, устраивался во дворе с термосом какао и миской пирожков, бережно доставал из коробочки четки и клал их на стопку белой бумаги. Каждый лист, побывавший под необычным пресс-папье, вскоре превращался в следующую страницу рукописи. Персонажи ходили вокруг Небогова по свежей весенней траве, осязаемые, настоящие, живые, шептали ему на ухо свои мысли, садились напротив, чтобы поведать о своих горестях и радостях. Михаил Александрович, слушая их, смеялся, плакал и запивал переживания горячим сладким какао.
К приходу лета роман был почти окончен. Оставалось лишь написать развязку. Проделанный труд был большим, сложным и искусным, как персидский ковер ручной работы. Оставалось лишь сделать окантовку, чтобы волшебный узор не распустился.
Именно в это время в Приозерное приехал погостить друг Михаила Александровича – Константин Овсянников. Это был невысокий сутулый человек с темно-русыми волосами и идеально круглой лысиной, которую близорукий скорее принял бы за еврейскую шапочку. Его лицо с редкими невидимыми ресницами и бровями всегда имело постное выражение, будто радости в жизни этого человека тоже случались редко и проходили почти незамеченными. Возможно, объяснялось это тем, что Овсянников был слишком умен, чтобы радоваться всяким глупостям. Писал ли он критические очерки, пил водку или щупал грудь любовницы – выражение его лица никогда не менялось.
Небогов, однако, очень ценил дружбу Константина Овсянникова. Потому Софья Валентиновна устроила критику царский прием. В день его приезда были приготовлены самые лучшие угощения, натоплена баня. У соседа, деда Николая, позаимствовали рыболовные снасти и два велосипеда.
Три дня Овсянников снисходительно терпел все прелести отдыха в русской глубинке, когда Михаил Александрович отважился показать ему свою рукопись.
– Ты пишешь роман?
Константин очень удивился. Он непременно поднял бы брови, если бы не имел настолько неподвижное лицо.
– Дописываю, Костик! Остались последние штрихи.
В ожидании мнения друга, которое должно было созреть к утру следующего дня, Небогов обгрыз все ногти, выпил сам бутылку водки и даже перекопал сотку огорода.
Ночью ему снился кошмар. Видел он, будто Овсянников ловит рыбу в местном озере. Улов каким-то загадочным образом сразу становится копченым. Со злорадной улыбкой Константин заворачивает каждую рыбешку в отдельную страницу Небоговской рукописи. Буквы мгновенно расплываются от влаги, бумага желтеет и расползается. А у Овсянникова все клюет и клюет без перерыва.
Михаил Александрович проснулся в ужасе. Он был готов броситься наверх и отобрать рукопись у друга. Но, почувствовав тонкий аромат от пушистых Софьиных волос, успокоился и снова уснул.
Ранним утром Небогов нашел критика в кресле под черешней. Константин был чрезвычайно бледен, глаза воспалились от долгого чтения.
– Что я тебе скажу, Миша, – начал он, делая большие значительные паузы. – Это просто невероятно. Ты знаешь, я всегда ценил тебя, как автора, но такого я даже не мог ожидать. Эта вещь принесет тебе большую известность. Я не сомневаюсь, что так будет.
Критик бережно протянул рукопись Небогову.
– В творчестве ты изменился до неузнаваемости. В чем секрет? Любовь?
– Любовь – да. Но есть еще кое-что.
Поначалу Небогов не собирался никому рассказывать о четках. Овсянников был убежденным атеистом и прагматиком. Узнай он о магической вещице, вдохновившей Небогова, – обязательно рассмеется. Чего доброго, еще расскажет об этом в городе, и Михаил Александрович превратится во всеобщее посмешище.
Но теплые слова вызвали в душе автора бурю нежных чувств. В порыве благодарности за похвалу Небогов выудил из кармана свою коробочку и протянул Овсянникову.
– Что это?
– Это то, без чего не было бы этого романа. Посмотри!
Овсянников открыл коробочку и двумя пальцами достал четки, глядя на них, как на козявку, которую только что достал из носа, с интересом и легким отвращением.
– Не понимаю, что ты имеешь в виду.
И тогда Михаил Александрович принялся взахлеб рассказывать историю своего сокровища. Овсянников слушал, презрительно поджав губы и не глядя на собеседника.
– Ты мне не веришь? – спросил, наконец, Небогов.
– Миш, да ты в своем уме? Ерунду такую городишь. Вот уж чего я в людях не люблю, так это склонность к подобного рода предрассудкам.
Небогов не стал переубеждать критика. Смутившись, он положил коробочку обратно и сменил тему разговора.
Следующим утром, проводив Овсянникова в город, Михаил Александрович снова устроился в любимом кресле. Радуясь тому, что можно снова приступить к работе, он достал коробку, открыл ее и обомлел от ужаса: вместо любимых четок на дне лежало несколько речных камешков, наспех завернутых в карамельные фантики.
