Читать книгу: «Рассказы и новеллы», страница 2

Плохая память

Василиса сидела за столиком белоснежно-красного средиземноморского кафе, украшенного цветами и античными вазами, уже в течение получаса, и внимательно изучала решительное лицо красивого белобрысого шведа в ярко синей спортивной куртке, который рассказывал ей о смысле жизни, залихватски откидывая волосы назад.

– В Швеции, знаете ли, все очень непросто теперь, даже, можно сказать, что – сложно, – он смотрел Василисе в глаза, а потом снова их опускал куда-то в землю, как будто бы искал там что-то важное, удивительное, давно потерянное.

– Правда? – Василиса пыталась поддержать никак не начинающийся разговор, лихорадочно соображая, каким будет его исход, и как сделать его, это исход, хоть немного более благоприятным. Было ей неуютно, неловко, от какого-то внутри зародившегося и уже проявившегося в легкой дрожи по всему телу, ощущения, что она не может ни на одну секунду расслабиться, сосредоточиться на чем-то своем. Как будто бы ее жизнь была давно подчинена неведомой силе, которая над ней, над этой жизнью Василисиной, теперь властвовала, и которая ее, эту жизнь Василисину, куда-то постоянно звала, манила, а может быть, просто нагло и бесцеремонно затаскивала.

– А well-designed plan. У меня расписание, – швед говорил по-английски, мягко и медленно, продолжая потягивать свежевыжатый апельсиновый сок, подробно рассказывая Василисе о том, что все события в их семье давно расписаны до мельчайших деталей, по дням, часам и минутам. И если не успеть сегодня отвезти деньги в банк к девяти утра, то полетит все сразу после этих самых девяти часов, и ничего нельзя будет вернуть. Швеция сдохнет, а он еще и потеряет работу, близких друзей, покончит жизнь самоубийством. А если следовать этому графику «до девяти», то все будет замечательно, хотя, все равно, знаете ли, «хуже нет», потому как «женщины все на работе», а «мужья сидят дома с детьми», «пособие за это сидение – бешенное», а «дисциплинировать себя человек не очень-то может», и, вот, «вы не правы», вернее, «вы очень правы», что от религии, достатка, возраста и пола «хоть что-то зависит».

Василиса пыталась понять, что именно было так тяжело в этом разговоре со шведом. Вдруг в какой-то момент поняла, что он вовсе не хотел с ней познакомиться особо близко, даже полюбезничать, пококетничать хоть немного не хотел, он очень, вот, жаждал, чтобы она его как-то развлекла, чем-то задела, тронула, отдала энергию, сколько хватит, ну, сколько не жалко. Будучи деликатным, воспитанным человеком, судя по всему, он совсем не мог дать ей это понять «впрямую», высказать без обиняков. Он был явно заинтересован глотнуть свежего воздуха, который, как он полагал, мог быть незамедлительно доставлен, здесь и сейчас, в лице этой, вот, девушки.

В какой-то момент ей показалось, что он даже прикладывал некоторые шведские усилия к тому, чтобы понять, что именно в ней, в Василисе, его может тронуть на данный момент. Прокручивал в голове возможные варианты импульсов, на которые его мозг мог дать слабину. Пытался настроиться. Ребрышки? Совсем хилые, торчащие в разные стороны, но переходящие в загорелые лопатки все-таки. Брови, несколько широкие, но трогательно стоящие домиком, если ракурс слева. Заметные морщинки, на руках, на щеках, чуть больше придают уверенности ему? Сутулость, тоже неплохо. Ведь это отсутствие продуманности и заботы о себе, явный признак неуверенности или эгоизма, недостаток спонтанности. Опять-таки, плюс. Василиса попыталась придумать, какие еще могут быть изъяны, которые отвратят и одновременно привлекут мужчину или вообще кого-нибудь. Силилась вспомнить. Почему-то в голову пришла мужеподобность. Этого, правда, у нее не было отродясь, но, увы, именно это сыграло бы решающую роль сейчас. Так она подумала. И дело вовсе не в Швеции, но в том, что есть в этой монументальности некоторых женщин какой-то странный и привлекательный атавизм, который отвращает и заводит одновременно, оживляя какие-то совсем неведомые внутренние импульсы.

– И этого нет, господи, Боже мой, – подумала она и почти разозлилась.

– Вы хотите пройтись со мной? – вдруг спросил швед. – Walk…

Василиса вскинула на него глаза, и вдруг вспомнила, что вчера, у лифта, он даже не пытался отрицать, что не хочет помогать перенести вещи, когда не очень молодая русская женщина попросила его в гостинице помочь ей и ее внучке, когда они неторопливо и неловко выбирались из старомодного лифта, вместе с десятью чемоданами:

– А эм сорри, я опаздываю на ужин, – сказал он, и Василису как-то кольнуло, что он так грубо, равнодушно поступил. «Мы все куда-то опаздываем», – подумала она, очень расстроилась, и еще раз внимательно посмотрела на него, чтобы уж точно запомнить, что он холоден, равнодушен, наверное, груб и совершенно ужасен.

* * *

Она сидела на пляже уже полчаса, смотрела на море, ощущала тепло песка и солнца, и думала, что, наверное, хотела бы пребывать в этом состоянии всю жизнь, и что недели может не хватить. Отпуск был неожиданным, и бухгалтерская контора, где она старательно работала вот уже десять лет, выделяло столько времени не всегда. В этом году ей просто повезло.

Крит был островом жизни и улыбок. Отовсюду лилась музыка, а танцы продолжались до утра. Приветливые лица в кафе по всему взморью обещали радостные минуты, жизнь искрилась в них, как будто бы острова не коснулась ни одна война, ни одно землетрясение, ни одна трагедия, не считая падения Римской Империи, и того, что было, и правда, ну очень давно. Приветливые, дружелюбные, смешливые, изредка похожие на античные статуи люди ходили взад-вперед, торопливо собирая тенты, зазывая в рестораны и сиюминутно раскрывая по всему побережью бесчисленные зонтики разных цветов, которые тянулись вдоль пляжа, меняя окраску и размер, приветливо кивая послушными смешными головами.

А закаты здесь были такой красоты, что просто сил не было оторваться. Выходила Василиса из гостиницы и сидела на взморье, долго-долго, смотрела на море, как на большущий белоснежный экран в кино. Огромный шар разноцветный каждый вечер садился в воду, пахло сладким, каким-то, действительно, сладким морем, как миндалем на католическую пасху, пряностями на восточном базаре или мамиными ладонями, когда уткнешься в детстве. Песок был желтым, крупным, а галька мелкой, серой. Пена морская шипела, булькала. Возле пляжа стояли две красивые лошади, запряженные в белые кареты. А потом, если два шага в песок горячий, то снова – слева-направо – как на пленке – панорама, небо-море, калейдоскопом смена цвета, зыбь и удары волн. И снова цвета. Синий, бардовый, изумрудный. Тепло. И снова тепло. И только тихо-тихо прибрежная волна дает знать, что море только начинает просыпаться.

Запах был сказочный, солено-сладкий. Перед глазами быстро пробегали картины далекого времени, закрытого прошлого. Широкие палубы лайнера, на который они только что сели в Одессе, покрытые зеленой резиной. Пропитанные солью перила, бело-красные шлюпки, дымка полуоткрытых кают-компаний, где холод ужасный, и снова, снова – на верхнюю палубу, а там – пристань и через несколько минут – пароход отчалит. Средиземное море, Василисина мама в длинном платье, синем, в белых цветах, столько людей вокруг, а разговаривают они неспешно на незнакомом языке, изредка кричат, жестикулируют. Пароход отплывает, громкие протяжные гудки прощания.

А потом снова, но уже на пароме, по дороге в Хельсинки или Таллинн, совсем другое время. Он целует ее, и Василиса понимает, что всегда хотела ото всех убежать, хоть это и тщательно скрывала, хотела остаться в этой каюте надолго. Но пароход вновь отходит, и нужно бежать и махать тем, кто стоит на пристани. Так ждала этого момента, внутренне как-то ждала, но нужно, по какой-то тайной причине, обязательно нужно бежать вверх по лестнице на палубу и махать рукой. Он так сказал или она? Одевается, быстро-быстро, бросает ему в лицо кофту, или что-то еще, что на кровати лежало. В лицо, со всего маху, бросает и мчится себе по лестнице, на всех парусах, огнях. Чуть не упала, там ведь всегда, на пароходах, ступени высокие, не перепрыгнуть даже. Вот и палуба. Видит, что пароход уже стоит к причалу стальным серебряным боком, кричит, что есть силы: «До свидания!» – с отчаянием машет стоящим внизу матерям с детьми и военным. Глупость какая, какого лешего сорвалась-то? Он целует ее в затылок.

Еще что-то вспомнила? Солнце припекало все больше. И больше. Моря ведь бывают разные, так ей недавно рассказывали. На Крите море особое и их, этих морей, целых четыре, кстати. Море здесь не такое как Мертвое, к примеру, где одна жижа, жарко и нельзя плыть, не такое как Красное, совсем теплое, парное, прозрачное. Критское море, что омывает остров с севера, не соленое, не теплое, а такое, как можно только мечтать – в самый раз, с прохладцей, мягко-нежное, и даже мужественное, что ли, решительное. Не хитрое – утопить, задушить, заманить течениями, а дружеское, хоть и строгое. Тело становится податливым, как будто бы сама превращается в рыбу, которая не живет под водой, дыша жабрами, а плавает вместо тела, шевеля послушным хвостом как во сне. Такое ощущение, что какое-то создание другое внутри просыпается, ну, женщины знают, ведь у них приятие себя важнее всего иногда. Как чувствуешь себя, так и живешь. Для мужчины, в общем-то, тоже, также, иногда бывает. Именно поэтому, вдруг подумала Василиса, швед с ней так старательно и разговаривал, беседу вел.

* * *

А что было-то? Да было, и было. Было как в кино. Как «Смерть в Венеции», в котором мальчик молодой, и тот, другой, в возрасте, замертво падает, гибнет от чувств. Или как в «Даме с собачкой», но это, уж, даже, как-то, очень будет однообразно пересказывать, как и то, что бывает на море.

И как там хорошо бывает! И как теперь так не бывает. А если бывает, то не сейчас. Но обо всем об этом ведь все равно на море забывается. «Обо всем» это, непременно, конечно, «несчастный муж и не менее несчастные дети». Либо, наоборот, там, на море, обо всем – вспоминается. Как вспомнится! А времени как будто бы и не было. И не будет. И – нет. Его, этого времени и не существует вовсе. И живет человек, хочет – в детстве, хочет – в юности. Да, где угодно, в общем-то. А Крит ведь венецианский, в 16-м веке здесь все-все было, как в Италии, как в Римской империи. Хорошие дороги, илом, дебрями веков пахнущие люки. Сказочный остров гиен и чудовищ, богов и героев. Палаццо, в которых каменные полы и турецкие полукруги на окнах, как будто бы спишь не в комнате с видом на море, а в шатре. Балкончики маленькие, а келья гостиничная покрашена в зеленый салатный цвет. Кофе, крепкий, ароматный, по утрам, из окна запах доносится. Ряд кафе покрытых зеленью вдоль моря тянется, вдоль пляжа. Как на картинках девятнадцатого века, снятых во Франции, в особой скрытой от глаз студии на Монмартре, черно-белых, с настроением. Можно запросто просидеть и «проглазеть» на проходящих мимо хоть весь день, потягивая этот самый кофе.

А как это бывало?

* * *

Бывало! Было, всегда, как бывало у Василисы. И вены она резала, и письма она писала, и глупости разные себе представляла. И о возрасте забывала. И такого она понаделала, что очень странно, что до сих пор она в другой город-то и не переехала!.. Со шведом она встретилась на следующий день случайно, в магазине, маленькой лавке на углу средневековой улицы, с миллионом вазочек на полках, расписными тарелочками, надувными мячиками, разноцветной одеждой и кожаными изделиями. Он с готовностью пошел ее провожать. Долго гуляли по городу, пока огромное солнце постепенно садилось, меняя цвет воды и неба каждую минуту своего пребывания во вселенной. Молчали. Когда молчат, как-то все проще становится, даже – легче. Что-то внутри такое появляется, важное, нежное, что-то особенное такое.

Она до сих пор не могла понять, почему он ей все-таки так понравился. Все, что он говорит, было удивительно странным, неловким, скучным. А все же показался-таки знакомым. Показался знакомым он ей неожиданно, но ей Богу, очень знакомым! Потом его целый день не было, а потом он опять появился. Снова рассказывал о Швеции, о том, что когда-то в юности был влюблен в девушку, и она его ужасно приревновала, а когда приревновала, то ударила ножом в грудь. Он даже показывал Василисе след от того памятного удара.

В последний день они сидели вместе за столиком, и Василиса вдруг почувствовала в себе невероятную силу внутреннюю, такое ощущение счастья, которое давно-давно не испытывала. Она вдруг с легкостью представила, что могла бы прожить с этим шведом всю свою жизнь, которая, да-да, очень непростая была бы, но очень счастливая. Она представила, что они легко могут жить в большом доме, деревянном, воспитывать детей, рассказывать друг другу о событиях прошедшего дня. Что все будет так мирно, так хорошо, что он будет вовремя приходить домой, никогда не будет ей звонить, когда она встречается с подругами, приносить ей на Новый Год билеты в какие-то дальние страны, на самолет, и опять на – море, всегда будет море вокруг, запах цветов и шум волн! Так вот и представила Василиса их жизнь, так вот и сидела, счастливая вся, кровь по венам, и грудь по удару в секунду. Она сидела и смотрела на него, этого шведа высокого, славного, понимая, что ждет от него одну единственную фразу, глупую какую-нибудь фразу, как, например… А эту фразу он никогда ни за что не произнесет, потому что не болван же он полный, в конце-то концов!

Была Василиса в некотором смысле, хоть и без фантазий особых, но зато далеко и ездить не нужно, особенно во Францию, или, там, в XIX век, на ковре-самолете. Швед потом, кстати, как-то очень воодушевился, в одночасье вещи собрал и приехал на пароме, в Хельсинки за Василисой. По телефону мобильному ее вызывал-вызывал, даже прислал что-то там такое срочное с курьером, чтобы она до Хельсинки доехала, то есть практически насилу доставил ее туда поговорить и обсудить ситуацию. Признался в любви, с еще большим пылом, сообщил, что бросил там, у себя в Швеции, практически все, включая мать с фамильным поместьем. Когда Василиса этой истории, наконец, поверила, он благородно отпустил ее обратно, в Петербурге, а потом предстал перед ней, аж, через сорок восемь часов, по ее отъезду из Хельсинки и приезду в Петербург. Предстал во всей своей красе, прямо напротив ее дома, под балконом, на Ново-черкасской улице, где и предложил, то ли выйти за него замуж, то ли еще что-то не менее серьезное, и не менее романтичное. Василиса долго не думала, но предложения не приняла, и домой шведа не пустила. Почему? Испугалась она. Смалодушничала. Не на шутку испугалась, так как поняла вдруг, что в любой момент своей жизни и, правда, может она потерять голову. Испугалась, потому что и не знала, что же с этой, вот, потерянной вдруг головой, поделать. Да и менять все разом она совсем не собиралась, оказывается. В общем, совсем она запуталась.

Вручить ему, прямо сейчас, душу, время, память, прошлое? Ему, и только ему? Отрезать, вырезать ластиком все то, что с ней было и так старательно, терпеливо жило – раньше? Заново изобрести, стало быть? Боролись, все боролись в ней разные чувства, эмоции, сталкивались как воины на бранном поле, как костяные бильярдные шары на зеленом бархате. Одно она понимала хорошо, что даже, если и не способна она была на тот момент на решительные действия, все равно, вот так, вот, вновь и вновь ощущала, что сидит он, напротив нее, болтает всякое-разное, а она, вот, знает, все равно, несмотря на все сомнения, знает, что это – «то», действительно, – «то». Потому как человек это «то» и не выбирает сам, и оно этим «тем» потом и – является. Если вдруг свалилось – в одночасье. Если вдруг судьба подарила.

* * *

– Дико плохая память у тебя, – вообще ее – нет. – Василиса в который раз проговаривала эти слова «про себя», пытаясь пригладить его белобрысую шевелюру, которая вновь и вновь выбивалась из-под ее руки.

Потом она долго смотрела в окно, слушая, как поют цикады, всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть приветливый месяц, проступающий сквозь облака, которых на Крите, ведь, никогда и не было вовсе. Там триста дней в году солнце, и никогда нет дождя.

«Мы гуляли тогда вдоль этого берега, шли с тобой вместе. Ты помнишь? Гуляли, и я еще заболела ужасно, у меня была ангина Мы купили тогда специальное лекарство от простуды, но оказалось, что оно от чего-то еще, от сердца, что ли. Казалось, что я не встану с кровати никогда, а потом я вдруг взяла и поправилась», – она проговаривала это все, в который раз проводя рукой по раковинке ушей и волосам, так красиво и коротко подстриженным у самой шеи.

– Что ты делаешь? – спросил швед.

– Я пытаясь рассказать тебе о себе все-все, что знаю и все-все, что помню, но, видишь ли, если я буду тебе об этом рассказывать, то придется лежать так три дня и не вставать. Ведь люди рассказывают друг другу о себе, каким-то другим образом, ведь, правда?

– Шведки всегда так делают…

– Шведки?

– Нет, а почему ты спросила?

– Мне показалось, что ты сказал «шведки»…

– Тебе показалось…

Василиса и сама не знала, почему тогда ему поверила, когда он стал эти свои истории рассказывать, про время, про давление, про то что «ни одной секунды». Она совершенно не знала, что было правдой, а что неправдой, не была она уверена и в том, что они потом встречались в Хельсинки или в Петербурге. Наверное, только на Крите, все-таки. Может быть, не сейчас, а когда-то давно. Год назад, или два. Или десять.

«Ты люби меня долго-долго, хорошо? Просто, вот, ничего не делай. Не говори, не молчи, не гуляй, не разговаривай. Просто будь, вот с этой морщинкой на щеке, будь с этим, вот, улыбчивым ртом, когда засыпаешь. И чтобы запах тот же, прислониться и почувствовать, и чтобы…» – она снова пыталась ему рассказать что-то о себе и не могла…

Облака пурпурного цвета

Лесной царь

Было очень трудно пройти сквозь этот лес. Птицы, казалось, взмахивая большими крыльями, ударялись по ошибке о кроны деревьев, но не разбивались. Листья и ветки падали вниз, переплетаясь и застревая где-то совсем рядом.

Было душно, жарко и темно. Она долго-долго не могла привыкнуть, что дул такой сильный холодный ветер и было промозгло. Холод пронизывал до костей, все внутри дрожало и вздымалось, как будто бы тело существовало отдельно, было подчинено каким-то свои неведанным законам.

«Все равно увижу тебя, все равно», – повторяла она уже почти в забытьи, пытаясь сосредоточиться и собрать последние силы.

Вокруг вдруг стали мерещиться эпизоды ее прошлой жизни, в них вплетались странные отголоски событий мировой истории. Концентрационные лагеря, фильмы ужасов, странные животные из пьес Шекспира, которые прыгали в темноте с одной ветки дерева на другую. «А этот откуда?» – снова думала она, уже не совсем отдавая себе отчет, сколько времени она проводила в этом странном зловещем лесу.

«Где ты? Когда ты опять появишься?» – пыталась она произнести в слух и не могла.

Потом на нее напал какой-то слизкий полу-оборотень. Она почувствовала его присутствие, когда перестало хватать дыхание и по всему телу прошел холодный озноб.

«Я должна дойти до тебя», – снова промелькнуло в сознании, и она ухватилась за эту мысль, как будто бы она была единственно спасительная.

Снова вспомнила, как будто бы во вспышке, яркой вспышке памяти, как было лето, дуло теплым соленым воздухом с моря, и она, скинув рубашку и свитер, бежала к нему на встречу вдоль берега. Было жарко и необыкновенно хорошо. Как давно это было? Очень давно… Очень давно…

Снова эти птицы, потом небольшие кабанчики, совсем маленькие, неопасные, она снова и снова тыкались своими пяточками в ее ноги, оставляя тоже гадостное ощущение по всем теле присутствия чего-то незнакомого, сильного, убивающего, мучающего.

Потом она сидела в поезде и бездумно смотрела в окно на проходящие дома, уютные, милые, такие далекие, которые, как ей казалось, совершенно не имели отношения к ее жизни.

Потом ей чудилось, как кого-то душили, рядом, били, были странные крики, шепот, детский плач, как будто все человечество, люди, костяные останки, вставные челюсти и грязные ветки в один миг обрушивались на нее, не давая идти дальше.

Она снова шла, ноги одеревенели и отяжели. Снова шла, вспоминая тот день на пирсе, когда, наконец, приехала к нему, и жизнь снова приобрела смысл и наполненность.

Он тогда улыбался спокойнее и счастливее обычного. Улыбался, как будто показывая, что счастье, наполненность, радость – возможны. Еще возможны. Она так верила в эту возможность, постоянное понимания, гармонии, внутреннего счастья при встрече с ним, которое, как ей казалось, способно было существовать вне времени и пространства.

«Агу-га-га», – снова кричали птицы, как будто бы заглушая всю фальшь, ложь, агрессию, которые ее теперь окружали, все то фальшивое и ненужное, что сулила ей окружающая атмосфера каждодневной жизни. Ложь и нелюбовь.

«Дойду. Обязательно дойду», – говорила она сама себе, как будто бы снова и снова пыталась убедить себя, что есть смысл этому склизкому существованию вдоль ночного, кишащего насекомыми, леса.

Свет появился уже когда заплетались ноги. Он был тусклый, но появился ясно и четко сквозь кроны деревьев.

«Я дойду», – снова и снова повторяла она себе, не в силах отряхнуть те давящие эпизоды, которые один за одним проносились в ее голове.

«Я обязательно должна их полюбить», – снова и снова думала она о каждом встреченном ею человеке, и чем страннее звучали эти слова, гулко отдающие эхом и пульсом в ее голове, тем больше она была уверена, что именно это она и должна сделать. Принять и полюбить.

Полюбить вон того зверя, из пасти которого шла аморфная жижа, при взгляде на него все внутри сжалось, и она почувствовала, как по ее лбу что-то потекло. Кровь. Чем больше крови текло по ее лбу, тем меньше слюны или жижи шло из пасти этого странного зверя, слегка похожего на тигра.

Полить вон ту лисичку – тень, рыжая тень метнулась, лишь на мгновение показавшись среди деревьев в дали. По лбу снова покатились капля за каплей, и она почувствовала соленый вкус во рту, уже не проверяя цвет пота.

Сердце снова стало пульсировать и на мгновение сжалось и остановилось. Она почувствовала, как воздуха снова не хватало, и как одна за одной, все картины прошедших событий, быстро сменяя друг друга, проносились перед глазами.

Он снова шел к ней по пирсу, загорелый, помолодевший, уже без одежды, только в накрахмаленной белой рубашке и серых шортах. Белокурые волосы развевались по ветру, и она снова чувствовала запах песка и соли.

«Должна дойти и вернуться», – мысль как будто не своя, а совершенно чужая, вновь и вновь пульсировала и била в виски.

Она чувствовала себя совсем усталой, а потом вдруг совершенно невесомой и легкой, как в детстве, без единственного намека на тяжесть, удрученность и боль.

В какой-то момент все внутри похолодело, как будто бы жизненные силы взяли и оставили насовсем. Затем пульс вернулся. Раз-два, раз-два, убыстряясь возвращал странные капли, что текли со лба на щеки. Она в ужасе провела рукой по щеке, с удивлением обнаружив, что это была вовсе не кровь, а просто вода или слезы.

«Ты мой дружок», – снова и снова повторяла она, гладя и целую его шевелюру и теплые, сильные, такие родные руки.

«Я буду всегда любить тебя», – снова повторила она и проснулась, с удивлением обнаружив, что рядом никого не было, а солнце уже светило в окно, радужно возвещая, что давно полдень.

Изумрудная судьба с металлически-зеркальным оттенком звучания

Облака нависали над английскими полями, растворяя в пуховой белизне серо-металлические зеркальные осколки. Она ехала в поезде, быстро-быстро ехала, не оборачиваясь. Совсем на замечая, что уже давно не пасмурно, а светит солнце. Яркое. Почти летнее. Нежаркое, но совершенно отчетливо очерченное солнце.

Ей об этом солнце перед отъездом все рассказали. И лично, и по телефону. Рассказывали, что в эти дни в Великобритании неожиданно ярко светит солнце. Зеленовато-голубоватые поля с отливом радостно распростерты ярко-желтому диску, а говор кругом – особый: легкий, беглый, неспешный, гортанные иностранные звуки фоном. Небо – вдруг – белоснежно – прозрачное, голубое, чуть салатное по цвету, в перине облаков, как бывает только на картинах старинных мастеров, где-нибудь на расписном потолке известного и чинного музея в провинциальном городке. Из какого-нибудь такого-вот музея или облака появляется вдруг смешной пузатый карапуз-ангел, и грозно направляет свои стрелы куда-нибудь – в-о-о-о-н туда! Он натягивает лук, а шея болит от закинутый головы, что пытается согнуться и дать посмотреть на ангела этого!

“Мне нравится балет! Very!” – взахлеб говорит англичанка, сидящая напротив нее. Молодой человек, одетый в спортивную куртку, пузатый и скучный, рассказывает что-то, что может показаться его спутнице – интересным.

Что-то о культуре.

У него что-то такое в глазах: умное, или опытное, или… с оттяжкой (иначе он вряд ли так громко, долго и взахлеб мог рассказывать о музыке и балете в этом быстро идущем поезде, а ей вряд ли бы захотелось его послушать).

Вот прямо сейчас она услышала голос пассажира напротив, совершенно отчетливый разговор о «менеджменте на сцене». Это он снова рассуждает о спектакле, изредка бросая на девушку взгляд полный нежности. «И это потому, что мы, британцы, совсем не можем молчать… silent», – констатирует девушка совсем некстати.

Эти люди, – музыканты, думает она. И – да… они – чуть старше, чуть старше, чем бывает в таких случаях. Да, они чуть старше для ухажера и заинтересованной девушки, поэтому и странно, что они так воодушевленно разговаривают. Поэтому и странно…

Впереди, за креслами, парочка подстриженных девушек, страшных до ужаса. Просто даже немудрено так вляпаться в историю любви одной в другую, в такой-то глуши, думает она. Одна все время косится на нее. И даже умудрилась, громко-громко, на весь вагон, сказать, что она не туда поставила свой чемодан, надеясь, по-видимому, на реакцию, хоть какую-то. А она… Она вообще не реагирует, в упор не видит. Как от прокаженной отворачивается от этой девушки.

Чуть поодаль по вагону – два кресла – подростки-девчонки. Яркие, броские. Сначала музыку слушали, потом – крики какие-то стали издавать, полу-истерика, визг. Кричат что-то странное, почти животное, но не грубое. Нет. Тупое. Неостроумное. Кричат на весь вагон и себя забавляют. Совсем никакое, бесполое, неинтересное, визжащее. Снова смеются и позируют, как поэтессы на сцене, выпучив глаза. Ненужное, но и нельзя сказать, что – несчастное. И все время чихают, как полу-умные. От простуды что ли. Да – от простуды. От нее здесь – не лечатся, а ждут, когда само пройдет.

Едет она не центральным маршрутом, как бывало раньше, давно. А – боковым, то есть «околицей» почти, по самому побережью Великобритании. По деревням, вдоль полей. А вдоль полей скоро по ходу поезда – Озерный Край. Чистейшие озера, глубокие, давние. Опять она увидит все, почувствует, ощутит, как бывало давно. Раньше. Даже не верится, что так и будет. Вот по этим болотистым полям и ходила когда-то.

И с ним ходила-гуляла.

Ходила, гуляла.

Давно…

Холод тогда был – адов, а она с ним раз и – поехала на автобусе. На местном, медленным, некомфортабельном автобусе. Прямо – в музей под открытым небом, в тот самый – Озерный Край – Лейк Дистрикт. Как в том фильме про безработных, где «по слякоти, вдоль полей», а рядом – свинки и петухи, а герои – идут себе и дом ищут, жить-то совсем – негде. Туда, в тот дом среди полей, где жил в XVIII веке известный поэт Вордсворд, приходили в непогоду известные гении. Сэр Вальтер Скотт, например, приходил, а потом убегал через окно от этого самого Вордсворда – в соседний паб, чтобы съесть сосиску и насытиться, наконец, ведь его, в этом доме Вордсворда, экономные англичане совсем не кормили. А хозяин дома Вордсворд знаменит еще тем, что стихи писал о нарциссах и об этих, вот, бесконечных полях.

А самая главная персона в доме Вордстворда – Кольридж, другой поэт, который сочинял свои главные стихи под воздействием опиума. В этих краях, в этих самых полях, почти лежа в канаве. То самое пронзительное стихотворение под названием «Видение во сне».

Хотя – нет. Еще одна там была важная персона. Звали ее – Дороти. Сестра поэта. Она вела дневник, в котором записывала самые незначительные подробности дня с дотошностью исследователя-биолога. Почти, как сестра Чехова – «Пиона завяла», «пиона расцвела», – вот и все воспоминания… Воспоминания написаны и теперь продаются – изданы и обрамлены с иллюстрациями.

Сухие сведения в акварельном обрамлении.

Впервые она приехала в Озерный край с ним, когда было дождливо и слякотно. Холодный день, а они взяли и поехали. Так получилось, что обычно именно в ливень и встречались, ну или ехали куда-то. В Англии такое часто бывает.

А в тот день под ногами было особенно ужасно и – размыто. Шел нескончаемый дождь. Каждый шаг в давно набухших болотистой водой массивных ботинках разбрасывал сгустки грязи по плащу, до самого воротника. По тому самому плащу, который был сначала – «один на двоих» (как бывает «на двоих» зонтик), а потом – тот, что срочно выброшен за ненадобностью.

Очень хотелось есть и пить, а он тогда вообще не пил и ничего не ел. Экскурсия, казалось, не закончится никогда, хотя голова, от обилия информации, уже ничего не могла запомнить. И дождь все не заканчивался. Так и бил по лужам, и тянулось водянисто и напористо – земельное марево нескончаемой влажной мороси.

Русских она видела снова: настоящих, колоритных, давних. Случайно видела на одной из встреч в Лондоне, из тех многих, что были организованы в Англии по-своему, тепло и по-домашнему, в своем собственном закрытом, замершем мире. Мать одного из гостей, пожилого господина – останавливалась когда-то у нее дома. Давно, двадцать лет назад. Она ее случайно узнала. Респектабельный господин как вошел на эту встречу лондонскую, сразу протянул ей книгу, написанную в 90-е годы его матерью, известной эмигрантской писательницей, а она ее, эту книгу – сразу узнала, хоть и давно видела. Подруга, которая пришла с этим господином на лондонскую встречу была, как говорится, «просто прелесть»: в шляпе блоковской незнакомки и красных перчатках, элегантная и непосредственная, настоящая птица Феникс из фильма, с характерными чертами лица и смешным одесским говором. «У меня», говорит, «такие истории в Ницце, что хватит на три фильма. И фотографии… Там все на балконе еще с немцами снимались, такие кадры во время войны».