Читать книгу: «Апрельский туман», страница 17

Теперь она со мной всегда. Я ношу ее повсюду, даже туда, где она никак не может понадобиться. Когда чувствую ее тяжесть на плечах, ощущаю, как она двигается вместе со мной, кажется, что она – мой самый близкий, самый родной, самый понимающий друг, – и боль слегка ослабляет железную хватку, и одиночество уже не с таким ожесточением сосет душу. В метро я снимаю футляр с плеч и, обняв его рукой, с любовью и ревностью прижимаю моего друга к себе. Придя домой, скидываю с себя ботинки, валюсь в кресло и начинаю играть.

Часто, когда мне особенно плохо, сестра подходит и ненавязчиво утешает, говоря, что все наладится, что в 20 лет жизнь только начинается, просто такой период тяжелый; хоть он и затянулся, но пройдет, обязательно пройдет! Я натянуто улыбаюсь и, наигрывая мелодию из сна, с бессмысленным упорством смотрю в небо, а в голове завывают приторно-сладкие голоса:

«Не на-а-да пича-а-а-ли-и-ца-а-а,

Вся-я жи-изнь впе-ре-е-ди-и-и!

Вся-я жи-изнь впе-ре-е-ди-и-и —

На-а-де-е-йся и жди-и-и!»

***

Пустой раскаленный двор. Почти сиеста, но не Испания. Бессмысленный детский смех разбивается о высокие дома-клоны. Самих детей не видно за толстой детсадовской оградой, и эти бесплотные голоса создают впечатление кошмара. Куда я иду? Никак не могу вспомнить. В расплавленном мозгу плавает цифра 84, но я уже довольно долго кружу в этом царстве многоочитых бетонных великанов и детских призраков – и все не могу никуда попасть, а главное, не знаю, зачем мне куда-то попадать.

Солнце печет с таким остервенением, словно хочет раз и навсегда избавить свое величие от созерцания человеческого убожества. А я чувствую, как боль в моей голове медленно расплавляется, превращаясь в густую черную массу. Ощущение совершенно непередаваемое: пустая голова! Все – мысли, воспоминания, ассоциации – все поглощено этой вязкой чернотой. Суррогат гармонии! Плевать! Я ничего не чувствую – все остальное неважно. Знаю, что этой атараксии придет конец с первым облачком, но сейчас это не имеет ни малейшего значения. Хотя все же одно воспоминание пробивается сквозь черную топь, вырывается из его цепких лап и радостным воздушным змеем взмывает вверх, обдавая свежим горным ветром мое осоловелое сознание. Мы с Никой стоим перед арабским узором. В университетском музее очередная дружественная республика выставила плоды своей культуры; и студентов, этих извечных подопытных кроликов и козлов отпущения, запрягли «поприветствовать» и восхититься искусством братьев по разуму. И теперь, решительно поглупев от невероятного, нежданного, невозможного по определению счастья, я смотрю в ее туманные, родные глаза, пытаясь осмыслить то, что она излагает в своей очередной теории, и улыбаясь в равной степени искренне и бессмысленно.

– Сидели эти бедуины на своих стоянках: впереди – пустыня, сзади, справа, слева, внизу – пустое, безжизненное пространство. Ты только представь, какая тоска! И вверху – та же песня – глазу не за что зацепиться. Только такой волшебник, как Экзюпери, мог найти в этом свое очарование. А бедуины не были Экзюпери – и ничего, кроме зеленой, вернее, желтой тоски, не обнаруживали в этом царстве песка и смерти. Мысли никак не собрать – разбегаются, как тараканы, или кто там у них обретался. Большинство как-то адаптировалось: они потому и не сидели на одном месте – чтоб не свихнуться!

Ты посмотри, сколько зеленого цвета на этих коврах! Бедняги! Отчаянная, несбыточная мечта, мираж, выхваченный болезненно-острым глазом художника из мертвой, обреченной пустоты чистого листа.

Бессмыслица растет, как роковой цветок

На черноземе чувств, желаний, дум гниющих.

Героев тщетно ждать, спасителей грядущих,

И в разуме родном коснеть – наш горький рок!

Я отчетливо вижу ее перед глазами – спокойную, умиротворенную, настоящую – и пока чувствую, что она снова со мной, моя голова свободна, и я могу просто думать. И я думаю, что наша жизнь ничем не отличается от жизни этих бедуинов. Точно такая же тоска кругом, точно так же все уже изведано и испробовано – причем в основном не самим человеком, а посредством телевизора и интернета. И мы ищем, судорожно ищем новых ощущений, новых пристрастий и развлечений, способных отвлечь нас от мыслей, от страха, от пустоты и одиночества. И все быстрее, все стремительнее несемся по этой пустыне, все сильнее наше желание спрятаться от самих себя, и мы, словно бедуины, не можем ни секунды находиться в состоянии покоя.

Мы постоянно странствуем – по чужим жизням в телевизоре, по чужим чувствам и ощущениям в интернете, по миру звуков и ритмов, заглушающих стук нашего сердца… Самых смелых, дерзнувших заглянуть в самих себя, засасывает То страшное, что сидит в каждом из нас, а сил сопротивляться Ему у них нет. Еще есть небольшая группка людей, которые заглянули в пропасть, но смогли преобразовать ее в прекрасные узоры, подобно тем неведомым кочующим художникам, которые, глядя на бескрайний, бесконечный и однообразный мир вокруг, сумели извлечь из него свою, неповторимую красоту.

И…

…Как может человек в одно мгновение стать совершенно несчастным, когда только что он был в абсолютной гармонии с собой и миром? Что за подлое устройство мироздания?! Один скрип качелей в одну секунду смял мое воспоминание. Все кончено, и Ники больше нет. Все бессмысленно, и никогда больше я не буду вот так глупо и счастливо улыбаться; один крик невидимой разморенной птицы нагнал кучу неуловимых, одиноких ассоциаций.

Я остановилась и впервые задумалась о том, где нахожусь. Пустой раскаленный двор. И детский смех, разбивающийся о стены бетонных великанов-близнецов. Самих детей не видно, и никого не видно, и мне начинает казаться, что я осталась одна на этой чертовой планете, остальные успели сбежать в лучшее место, а меня, как всегда, – как во сне – оставили одну. Эта мысль заползает все глубже, порождая тревогу, переходящую в панику.

Пытаясь собраться с расплавившимися на солнце мыслями, я судорожно пробегаю глазами по двору, пытаясь найти хоть что-то, опровергающее мою страшную фантазию… Нет, все в порядке: вон женщина выбивает ковер – и именно этот звук создавал такой странный шумовой фон в моей голове. А вон и дети, чей бесплотный смех так напугал меня. А вон маленький мужчина с большой собакой, а вон высокая прямая девушка – стоит и машет мне. Это моя сестра. Да, теперь я наконец вспомнила: мы договорились встретиться около дома № 84, чтобы пойти в гости к людям, с которыми она хочет меня познакомить. Сестра выглядит сердитой, но все-таки я вижу волнение и тревогу, которые она прячет за маской недовольства. Волнение и тревога за меня. И впервые за много лет меня это не раздражает – я чувствую что-то вроде признательности. Только теперь заметила, что у меня за плечами гитара.

Мы заходим в подъезд, и я ощущаю приятное волнение. Приятное в силу своей конкретности и обоснованности: мне предстоит встреча с незнакомыми людьми, которые могут принять, а могут и не принять меня в свой круг.

***

Теперь я ее вижу только во сне, и то все реже. И почти не бешусь, когда Марго вкрадчиво расспрашивает о ней, о нас, о моих воспоминаниях и снах, – в конце концов, это ее работа. Мне ничто не мешает наврать ей с три короба – пусть успокоит стариков, а то они аж поседели, пока пытались вытащить меня оттуда. Пусть думают, что все приходит в норму, что со мной все в порядке, что совсем скоро я начну новую, нормальную жизнь. Марго часто намекает в наших «непринужденных беседах», как их порадовало бы, если бы я завела себе парня, или компанию, или приятельницу, на худой конец. Сжимаю за спиной кулаки и максимально естественным тоном говорю, что в ближайшее время на это не стоит рассчитывать, а в душе изо всех сил стараюсь сдерживаться, чтобы не вцепиться в ее мерзко-участливую физиономию. Эта дура думает, будто я не понимаю, что я для нее просто подопытный кролик – еще одна вариация наполнения безликой, неизменной формы.

Я бы давно послала ее ко всем чертям, но каждый раз, когда собираюсь в лицо озвучить все свои мысли по поводу ее терапии, воздух вокруг вдруг наполняется запахом сентябрьских костров и сушеных трав, в глаз резко бьет последний закатный луч – и снова мы втроем сидим в сумрачной кухне: папа, мама и я, снова звенящую тишину нарушает лишь далекое карканье ворон да сопенье на три голоса, снова всем нам холодно и одиноко – и ни один не может что-либо изменить…

И пока я вспоминаю наши бесконечные, бессмысленные, по определению безрезультатные «беседы», мне все больше начинает казаться, что какая-то часть меня навеки обречена сидеть в той кухне, и никогда ей не вырваться из тех замурованных стен, потому что и окна там – всего лишь имитация, и вороны – ненастоящие, и даже запах костра – фальшивый, и родители просто манекены, а их застывшие в неизбывной подавленности лица – вечное напоминание об уродливости, неправильности моего внутреннего устройства, о моей вине, которую я осознаю в полной мере, но которую никогда не смогу искупить.

Даже если бы мне было дано начать жизнь сначала, я бы повторила со стопроцентной точностью все допущенные ошибки. И снова мы сидели бы втроем в этой заколдованной кухне, и снова родители пытались бы скрыть свою боль и разочарование, а меня придавливал к земле невыносимый груз вины – только теперь он стал бы еще тяжелее от осознания, что, имея возможность все исправить, я оставила все как есть.

…В сотый раз в бессильной злобе сжимаю кулаки за спиной и, дослушав до конца исполненную самодовольства отповедь Марго, иду домой, унося с собой неотвязчивый запах костра и сушеных трав. И карканье ворон в ушах так отчетливо, так заунывно-громко – совсем как шум моря, замурованный в раковине…

***

Родители сильно сдали в последнее время. У мамы и раньше глаза постоянно были на мокром месте, – теперь она почти всегда опухшая и красно-влажная. Папа резко постарел, и унылая улыбка разбитого, уставшего от жизни человека все чаще проскальзывает на его губах. Они оба бодрятся и никогда ни в чем меня не упрекают, но я сама прекрасно вижу, как их беспокоит мое будущее, как им тяжело с невозмутимым видом выносить мои припадки, как им стыдно за меня перед друзьями: такая благополучно-порядочная семья – и тут на тебе, такой позор! И я все чаще, все изощреннее начинаю их обманывать, притворяясь, что у меня относительно все неплохо, что меня даже что-то интересует в этом мире, что я даже строю планы на будущее. А сама слово это без содрогания произносить не могу. Или… уже могу? Или я боюсь предать Нику, боюсь сдать позиции? Не знаю.

***

Недавно я снова видела Остров. Был точно такой же, как год назад, пасмурно-солнечный майский вечер, и на небе происходило нечто невообразимое. Все началось с заката. Не знаю законов физики, но те невероятные картины, которые в бесчисленном множестве возникали и исчезали на небосклоне, невозможно объяснить с помощью постулатов, теорем, лемм и прочей чуши. Переводя нежно-тревожный взгляд с одного конца неба на другой, я наткнулась на Него и тут же закрыла глаза. Однако с тем же успехом могла и не закрывать их – все равно сквозь черноту плотно сомкнутых век отчетливо пробивался золотисто-перламутровый Остров. И одного-единственного мимолетного взгляда мне было достаточно, чтобы убедиться: он был в точности таким, каким мы с Никой, онемев от восхищения, любовались год назад.

Отбивая последние 150 секунд лекции ногой, я чувствовала, что волнение уже парализовало солнечное сплетение и медленно подбирается к горлу. Вздрогнула от звонка. Все давно вышли из аудитории, а я словно приросла к стулу. Страшно мне – с чего бы? Вдохнула – встала – вышла на крыльцо. Остров.

К метро пошла мимо нашего сада, и все – каждый нераспустившийся цветок, каждая сломанная ветка, каждая букашка на тропинке, каждый гудок проезжающего невдалеке паровоза – абсолютно все напоминало мне о тебе. Но я молодец. Я старалась сдерживать себя. Зная, что стоит мне поднять голову – и все пропало, выдержке конец, и воспоминания снова лавиной накроют меня, – я плотно сжала зубы, сцепила за спиной руки и, вгрызшись взглядом в тропинку, решительно шагала к метро. Если логически рассудить, то можно было спокойно пойти вместе со всеми по обычному пути, и тогда ассоциаций было бы значительно меньше. Но этого я уж точно не могла сделать. Не могла – и все тут.

Однако этого было достаточно. И вот стою я, разбитая и уничтоженная его великолепием, и багровые лучи тщетно пытаются осушить ручьи на моих щеках. Вскоре после того, как мы вот так же стояли, ошеломленные и счастливые, забывшие про все на свете, – непростительно скоро после того, как мы почти стали одной душой, вернее, она милостиво пустила меня к себе, Ника переселилась на Остров. И вот я снова смотрю на его пристани, на величественные корабли у жемчужного берега, на залитые тревожным багрянцем купола и башни, на спокойно-пепельное кладбище, на неземной красоты деревья, которые надежной стеной окружают Остров со всех сторон, – и душу мою терзают противоречивые мысли. Этот мираж – что это: зловещее предзнаменование надвигающейся беды? Или обещание того, что совсем скоро мы встретимся с Никой – и теперь уже ничто нас не разлучит? А может, это предвещает и то и другое?..

Раньше я не верила в вечную жизнь, но теперь, когда вот так стою, освещенная и освященная отблеском этих золотых лучей, пронизывающих облака, эта мысль о мире по ту сторону бытия наполняет меня надеждой.

P. S. Я вспоминаю Никину теорию насчет Дела, ее слова о том, что таким, как мы с ней, нечего и рассчитывать на такое счастье. Не расставаясь с гитарой ни на мгновение, к осени я достигла определенных успехов. Видя мои добросовестные усилия, мою неустанную борьбу с самой собой, сочувствуя мне совершенно искренне, сестра подкатилась к своим музыкантам, и те из уважения к ней взяли меня в стажеры.

Иногда меня, конечно, терзают сомнения, что все это сестра устроила не ради меня и не по собственному почину, а в угоду старикам и из чувства самосохранения, но, так или иначе, я ей благодарна.

Три раза в неделю по вечерам хожу на репетиции. Когда мы все вместе начинаем играть и я вношу свою скромную лепту в общее дело, мне становится действительно легче. Поначалу я ужасно лажала, но никто ни разу не попрекнул меня этим… Мы все делаем одно дело, и каждый в той или иной мере привержен этому делу и хочет, чтобы оно получилось как можно лучше. И это чувство единения – пусть даже на пару часов – вытравляет из меня мое одиночество. Солидарность, чувство плеча – то, к чему я всю жизнь стремилась, что было так важно для меня, что дала мне в полном объеме Ника.

Воспроизводя несложные аккорды, я вспоминаю, как в детстве, когда все было так просто, когда я верила во все, что меня окружало, когда любила всех людей и была уверена, что они отвечают мне взаимностью, – я вспоминаю, как в это чудесное время любила хоть с кем-нибудь иметь общее дело – пусть даже это была глупая, мной же придуманная игра или общее задание по математике. Как я любила, чтобы после моего дня рождения хоть кто-то из подруг остался ночевать – и тогда мне не было бы так одиноко и страшно в своей большой кровати.

Мне нравится приходить сюда и чувствовать себя нужной, хотя бы чуть-чуть. Мне нравятся лица музыкантов, их манера общения – простая и ровная. Их не волнует вопрос «зачем?», для них сам процесс создания чего-то красивого уже имеет глубокий смысл. И неважно, что где-то давно сыграны эти аккорды, а слова достаточно банальны – и, в общем, ничего революционно нового они не вносят в мировую музыкальную культуру. Они просто занимаются любимым делом. И мне нравится такое отношение к жизни, к себе в ней, к человечеству.

Дело? Не уверена. Но меня не покидает странное ощущение ошибки. От моей сестры этим ребятам никакой корысти, а я наверняка только обуза, но все они ко мне чрезвычайно терпеливы и внимательны. Сестра их друг. Как же так?

Правда, еще по дороге домой это чувство улетучивается, и я снова одна. И я снова сажусь и играю, играю, играю… Но здесь уже не то – здесь я все помню, здесь я снова думаю. Где-то я читала, что отличительной чертой русского менталитета является неспособность жить настоящим и, соответственно, бесконечные думы о прошлом и ужас перед будущим. Исходя из этого положения, я русская только наполовину – меня угнетают все три времени сразу.

…Стоя на балконе, наблюдаю жизнь на Аллее Трех Кабальеро: люди все те же, что и год назад, только больше стало 15-летних мам с колясками, но без пап. И облака – это невероятно! – они все так же величественно плывут и им нет дела до людской суеты, им нет дела до моих бессмысленных самокопаний – они не принадлежат этому миру. Они живые, я знаю это наверняка, но жизнь там – совсем не та, что у нас. Они тоже что-то чувствуют, они постоянно изменяются, они меняют цвет похлеще осьминога. Но если это правда – значит, время над ними тоже не властно, ведь вон как они спокойны… И я надеюсь, что когда-нибудь смогу присоединиться к ним, к ним и к Нике. Потому что она сейчас там, с ними. И ей наконец хорошо.

Ника была тоньше меня, выше – и заглянула она, соответственно, дальше в бездну, поэтому по определению не могла остаться со мной. Но я все же прочнее стою на земле, и останусь здесь, и буду бороться, не сдамся. Навяжу им наши страхи, нашу тревогу, даже притворюсь, что приняла их правила, и достойно сыграю отведенную мне социальную роль, а потом присоединюсь к тебе. И мы никогда больше не расстанемся – в том месте, где сходятся родственные миры. Я попробую.

Я научусь быть, как облака.

Ну, с Богом!

Эпилог

ЛУНА

Уже почти год прошел с тех пор, как я снова начала входить в жизнь. Теперь она обрела некоторую упорядоченность: трижды в неделю хожу на репетиции с ребятами, по воскресеньям сестра берет меня с собой на плавание. Утром и вечером, несмотря на погоду, мы ходим на прогулки в парк – я их не слишком люблю, меня все еще не покидает ощущение бессмысленности всего, что со мной происходит. Но так я думаю, пока мы еще дома, и неохотно одеваюсь под нетерпеливым взглядом сестры. А потом мы оказываемся в спокойном осеннем парке – я чувствую, что мне хорошо, на самом деле хорошо.

Чтобы наладить нормальную жизнь, я использую всевозможные средства. Так, например, смеюсь, когда мне не смешно, вскрикиваю «ау», когда нечаянно ударяюсь о стол или когда происходит что-то неожиданное. Улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь… Не хочу, ненавижу, не умею просто улыбаться, но – улыбаюсь – так легче. Если съесть шоколадку или вообще поесть – тоже становится легче. Вот такое примитивное существо человек, ничего не поделаешь. Однако все эти мелкие проявления человечности делают меня частью огромного организма, имя которому – социум.

Иногда, когда не спится или когда я не занята, в голову снова лезут всякие мысли, снова внутрь сползает страх, так что я сжимаюсь в комок. Снова презираю себя и то убогое существование, которое продолжаю влачить в угоду неизвестно чему. Но приходит утро, а с ним – новые занятия, новые надежды на то, что жизнь каким-то чудесным образом наполнится смыслом, в существовании которого я не совсем уверена. Так проходит день за днем.

Леда то и дело присылает нам письма с фотографиями из разных уголков Европы. В них она пишет в основном про Максима и его успехи или про толстого пуделя. На фотографиях и тот и другой выглядят упитанными, довольными жизнью и своим местом в ней. Сестра едко комментирует Ледины письма, но я вижу, что вражда между ними давно сошла на нет, и сестра уже не завидует ей – она ее любит.

Я читала ее ответы Леде. В них много иронии и скептицизма, но каким-то «энным» чувством ощущаешь, что все это только форма, а внутри, в строках спрятана невероятная человеческая теплота и искреннее участие. И я уверена: Леда чувствует, что скрывается за напускной небрежностью и бесстрастностью писем сестры.

Изредка навещаю родителей. Они ходят вокруг меня «на цырлах», словно боясь спугнуть спокойствие, которое наконец воцарилось в моей душе. Все чаще я застаю на кухне А. Войдя в дом и обнаружив в прихожей знакомые ботинки чудовищного размера, минут пять не могу оторвать от них взгляда. Столько образов, столько картин проносится в памяти! Сколько страха, сколько удушливой злобы и почти физической боли вызывал когда-то во мне один вид этих ботинок! Теперь – только улыбку неясной этиологии: то ли от ностальгической грусти, то ли от жалости к самой себе, то ли от горькой, жестокой иронии судьбы, по чьей прихоти этот немолодой уже, располневший, растерявший былое величие и уверенность человек причинил мне так много страданий…

Увидев меня на пороге кухни, родители вздрагивают, словно напроказившие малыши, А. смущенно (!) крякает и упирается глазами в пол. Смешно и грустно. Я здороваюсь и почти искренне улыбаюсь – странно, вид смущенного А. не вызывает во мне практически ничего. Размытые, чуть ли не пристыженные воспоминания толпятся где-то у порога моего сознания, но они уже не мои, они принадлежат чужой жизни, они – свидетели чужой трагедии, ушедшие на пенсию инквизиторы чужих страданий. И хотя до сих пор не могу избавиться от мучительного чувства жалости к этому существу, которое до сих пор вращается в том страшном мире, окруженное, замученное мыслями и согнувшееся под тяжестью слишком богатого и щедрого Мира, – я все дальше от этого человека. Его безрадостная, пустая, бессмысленная жизнь все еще тянется, все еще проходит по бесконечному замкнутому кругу перед моими глазами, все еще появляется в моих снах и видениях наяву, – но это уже чужое прошлое, чужая обгоревшая страница чужой книги жизни.

Репетиций я жду с нетерпением, и проходят они в большинстве своем интересно. У нас получается играть все лучше, а ребята не устают хвалить и подбадривать меня. И я чувствую, что это не просто пустая лесть из жалости или для самовоодушевления, – я действительно делаю успехи. Иногда даже предлагаю какие-то мелодии собственного сочинения – и остальные с радостью принимают их. Словно кружевницы, мы все вместе начинаем оплетать эти мелодии разными украшениями, голосами, инструментами, ритмом – и получается что-то очень даже приятное для слуха.

Вчера у нас был первый небольшой концерт, не концерт даже – скорее, капустник. Я ужасно волновалась, несмотря на то что в этом не было никакого смысла, – так я уверяла себя перед выходом на сцену, но все было без толку. Руки тряслись, и мне казалось, что я напрочь забыла все аккорды, а главное, свою сольную партию. Тем не менее все прошло как нельзя лучше – хотя я и сфальшивила раза два или три. После окончания концерта ко мне подошла сестра и сказала, что меня в фойе ждет какая-то девушка.

Со смешанным чувством тревоги и любопытства я спустилась по лестнице – и еще только завидев коротко остриженную каштановую голову, почувствовала, что у меня подкашиваются ноги…

Я медленно спускалась по лестнице, стараясь не смотреть на нее. Глупое народное суеверие, которое, однако, берут в расчет даже самые разумные и материалистически настроенные люди, когда в их жизни наступает судьбоносный момент. Они не смотрят в сторону, хоть как-то имеющую отношение к желаемому ходу событий, стараются не думать о нем, думать о какой-нибудь ерунде, или вообще притворно желают противоположного. Мотивация такого поведения остается непостижимой: кто-то думает таким образом задобрить какое-то божество, или обмануть, или отвлечь чье-то трансцендентное внимание от предмета либо события, жизненно важного для него…

Ум, давно ставший станком, размышляет на темы, которые совершенно не волнуют меня, а я все спускаюсь по ступенькам, и сердце уже колотится во всем моем теле. Еще немного – и оно разорвет меня на куски. Липкие руки скользят по перилам, коленки дрожат и сгибаются, но все это очень далеко от меня, потому что за эти считаные ступеньки я успеваю заново прожить всю свою жизнь – жизнь, в которую привела меня Ника. Прочный сплав разрозненных воспоминаний, голосов, встреч, разговоров, мелодий, созвучий, целых миров непробиваемой стеной окольцовывает мою душу, но я прорываюсь сквозь эту стену – и взмываю все выше, разрезаю перину кучевых облаков, царапаюсь об острые перистые шпили, еще выше… И вот мы уже стоим с Никой у подножия изумрудного Холма, и теплый ветерок треплет меня по щеке…

Последний пролет, она оборачивается – и волна мягкого, теплого, морского, апрельского, родного тумана обрушивается на мою гудящую голову, захлестывает изнывающее сердце и сбивает с ног. Я кубарем слетаю вниз, а Ника подхватывает меня.

Я плачу, как маленький ребенок, на теплом узком плече. Закрыв глаза и вцепившись в драгоценное тельце, реву как белуга – и чувствую, что огромное, страшное напряжение, которое сковывало меня, уже не съеживается фальшиво, как раньше, внутри, чтобы потом с новой силой распуститься и превращать меня в ничтожество. Теперь оно навсегда выходит из меня, смываемое мощной морской волной.

– Да, просто брата срочно вызвали в Ш. – он у меня врач, военный. Сказал, что если я не поеду с ним, то превращусь в растение. Или в дерьмо.

– Так у тебя есть брат… Ты никогда не говорила, – сказала я и покраснела. Как она могла рассказать об этом, если это было нарушением нашего договора – моего договора?!

– Да, брат, старший. Он, собственно, и воспитал меня – мы ведь сироты. Мама от рака умерла, когда мне было три года. Отец спился и пропал. Брату было тринадцать, не знаю, что бы я без него делала.

Мы брели по темной аллее, и снова пошел первый снег. Я боялась заговорить. Все, что вертелось в голове, казалось банальным и пустым. Она тоже никак не могла подобрать слов.

Набравшись духу, я сказала:

– Ведь между нами все останется как прежде? Только…

– Только теперь мы не будем ничего бояться. И постараемся совсем не думать о себе. Это, кажется, единственное спасение… Знаешь, я пока там с братом была – такого насмотрелась. Ты бы видела этих детей!.. В общем, почти как у Ремарка, только теперь уже вживую. Раньше я думала: почему всех так потрясает детская смерть, а гибель взрослого – это так, мелочи жизни. Но когда видишь этих крох в таком состоянии…

Много думала, причем о конкретных вещах. И знаешь, меня не перестает покидать с тех пор ощущение чудовищной ошибки. Словно мы просто дали себя околпачить кому-то, а думали, будто все, что у нас в голове, принадлежит только нам. Мы положились на опыт, почерпнутый из книг, и решили, что все уже испытано, что все уже известно, что все уже пройдено и ничего интересного в этой жизни нет и быть не может. Раньше, чем научились восхищаться. Но теперь, теперь все будет иначе… Не знаю, что там, неизвестно, пустят ли нас еще в наш мир, – возможно, это нужно заслужить здесь. И я буду, я хочу, я надеюсь пройти этот испытательный отрезок достойно и осмысленно. Разорвать порочный круг самолюбования и увидеть других, и не бояться их и своей непостижимости. Не бояться, не размышлять – а делать. И желательно – делать что-то хорошее…

Я молчу и не знаю, что ответить. Мне и самой приходило нечто подобное в голову, но тогда нужно было признать, что многие годы, по сути, лучшие, прошли впустую, а все, что я передумала за это время, было ошибочным и безосновательным. Признать все это потребовало бы от меня мужества, которым я не обладала.

– Так что, закрыть на все глаза и…

– Не закрыть, а раскрыть. Или хотя бы постараться. Вера, мир слишком хорош, чтобы наш взгляд на него – тяжелый и беспросветно тоскливый – был правильным. Во всяком случае, мне хочется в это верить. Давай попробуем, а там будет видно.

Я ужасаюсь произошедшей в ней перемене:

– И что: семьи, дети, работа и дурацкие разговоры – все это тоже?!

– Не думай о будущем. Знаю, звучит, словно избитая фраза из примитивного фильма. Не думай о будущем, не думай о времени вообще – бессмысленно тяготиться тем, о чем мы не имеем ни малейшего представления. Нужно просто допустить, что мы еще находимся на начальной ступени развития, а за ней – качественно новое знание, которое полностью изменит нас, наш взгляд на мир и на себя, сделает по-настоящему счастливыми. Возможно, наш мозг еще слишком сырой и незрелый, чтобы дерзать задумываться над онтологическими вопросами, мы отравлены глупыми книгами и собственной гордыней, не допускающей мысли, что кто-то может быть развитее… высокоорганизованнее нас.

И самое главное – меньше думай о себе. Знаешь, я особенно ясно поняла, до какой степени эгоцентризма дошла, когда обнаружила, что вид калек вызывает у меня не сочувствие их несчастью, а лишь панический страх и непреодолимую неприязнь. Они напоминали мне о непредсказуемости жизни, о том, что в мире правит Случайность, – и, возможно, завтра я тоже окажусь в инвалидной коляске! Это… это как концентрический круг: я бегу, бегу в центр себя самой, и все меньше площадь моего кругозора, все теснее моему сердцу – и достигнув наконец заветной цели, я сожмусь в крошечную, ничтожную точку и исчезну, так и не поняв, что изначально избрала неверное направление… Потому что, только стремясь наружу, вопреки всем центростремительным силам, можно сохранить себя.

Я слушала ее и все больше убеждалась в том, что она осталась прежней, просто стала еще более живой, вернее, я достаточно перестроилась и повзрослела, чтобы воспринять ее как настоящего человека из крови и плоти, а не как часть меня самой. Но вот что странно: лицом к лицу столкнувшись с иллюзорностью и наивностью моих похороненных упований и надежд, я не чувствовала себя преданной, а Нику – далекой и чужой. Наша внутренняя связь была все так же прочна, мы все так же остро ощущали малейшее душевное движение друг друга.

– Мы не можем ни одно дело довести до конца, потому что все кажется нам бессмысленным. Вместо того чтобы шаг за шагом преодолевать препятствия и приближаться к заветной цели, мы возомнили, что какой бы прекрасной ни была мечта, она надоест нам, хуже того – мы возомнили, что цели и мечты вообще не существует. Но, Вера, мы видим лишь слои облаков, не зная, что за ними скрывается луна. Нам кажется, что за ними – то же темное облако, только больше и надежнее. Попробуй предположить, что мы просто никогда не видели ничего похожего на луну, поэтому нам сложно поверить в ее существование. Ты мне веришь?

– Только тебе и верю, но, Ника, боюсь, что завтра во мне не будет и сотой доли сегодняшней уверенности в твоих словах. Уже сейчас сомнения кружат надо мной, как вороны. Уже сейчас мне страшно и тревожно. Я не могу представить, что когда-нибудь получится так преобразиться, чтобы не чувствовать ни одиночества, ни пустоты, ни бессмысленности, ни страха. Разве ты сама веришь в то, что только что сказала?