Читать книгу: «Мы в порядке», страница 2

Глава третья

МАЙ

Я проспала будильник, но услышала, как Дедуля напевает что-то в гостиной. Он пел о моряке, который видит во сне свою девочку Марин. У Дедули почти не было акцента – ведь он жил в Сан-Франциско с девяти лет, – и все же пел он как стопроцентный ирландец.

Затем он постучал в мою дверь и громко протянул один куплет.

Окна моей спальни выходили на улицу, а Дедуля занимал две комнаты в задней части дома. Между нами была гостиная, столовая и кухня, так что мы могли делать у себя что угодно, и никто из нас ничего не услышал бы. Он никогда не заходил в мою комнату. Я никогда не заходила в его. Могло показаться, будто мы недолюбливаем друг друга, но на самом деле все было иначе.

Мы уйму времени проводили вместе в общих комнатах: читали на диване и в кресле, играли в карты, вместе готовили, ели за круглым кухонным столом – таким крохотным, что мы ни разу не попросили друг друга передать соль. За обедом мы стукались коленями и уже давно перестали за это извиняться. Корзина для белья стояла в коридоре у ванной; мы по очереди стирали, а затем оставляли стопку одежды на столе в гостиной, чтобы другой мог забрать ее, когда удобно. Наверно, родители или супруги взяли бы вещи и сами разложили их по чужим ящикам, но мы-то не были отцом и дочкой. И не были супругами. Мы ценили наше единение, но не меньше того – нашу обособленность.

Я открыла дверь, и Дедуля оборвал песню. В его жилистой руке с россыпью пигментных пятнышек была желтая кружка с кофе.

– Придется тебя сегодня подвезти. Судя по твоему виду, кофе тебе не помешает.

Сквозь занавески пробивались солнечные лучи. Я убрала за ухо светлую прядь, чтобы не лезла в глаза.

Спустя несколько минут мы уже сидели в машине. Во всех новостях трубили о военнопленном, которого наконец вернули домой.

– Какой кошмар, – вздыхал Дедуля. – Совсем еще мальчик.

Я радовалась, что он так увлечен новостью, – благодаря этому у меня было время подумать о прошлой ночи.

Подумать о Мейбл и всех наших друзьях, о том, как мы сидели на песке, скрестив ноги, – в полумраке, в отблесках костра. Уже май. Осенью мы оставим друг друга и разъедемся по разным городам. Но пока лето только начиналось, до выпускного оставалось совсем немного, и всё, что мы делали, казалось долгим прощанием или, наоборот, преждевременным воссоединением. Мы уже скучали по времени, которое еще не кончилось.

– Слишком юный, – продолжал Дедуля, – для этих испытаний. Люди бывают такими бессердечными.

Мы приблизились к стоянке у католической школы, и Дедуля включил поворотник. Я высунула кружку в окно, чтобы не расплескать кофе в салоне.

– Только посмотри. – Дедуля указал на часы на приборной доске. – У тебя еще две минуты.

– Ты мой герой, – ответила я.

– Будь умницей, – сказал он. – И поаккуратнее там, не проболтайся сестрам, что мы безбожники.

Он ухмыльнулся. Я сделала последний глоток.

– Не проболтаюсь.

– И припаси для меня немного целебной крови Христа, хорошо?

Я закатила глаза и поставила пустую кружку на сиденье. Затем хлопнула дверью и нагнулась помахать ему в окно. Дедуля, все еще посмеиваясь над собственными шутками, на секунду притворно помрачнел и перекрестился – а следом расхохотался во весь голос и поехал прочь.

На английском мы говорили о призраках. Существуют ли они на самом деле, и если да, действительно ли они зло, как думает гувернантка в «Повороте винта»?⁵

– Итак, два утверждения, – сказала сестра Жозефина. – Первое: у гувернантки галлюцинации. Второе: привидения реальны. – Она повернулась к доске и записала обе мысли. – Найдите в романе подтверждения обоим тезисам. Завтра мы обсудим их на занятии.

Я подняла руку.

– У меня есть третья версия.

– Какая же?

– Окружающие сговорились против нее. Такая изощренная шутка.

Сестра Жозефина улыбнулась.

– Занятная теория.

А Мейбл сказала:

– Тут и с двумя вариантами все слишком сложно. – И несколько учеников согласно закивали.

– Но ведь чем сложнее, тем лучше, – возразила я.

Мейбл повернулась ко мне.

– Подожди-ка. В смысле? Чем сложнее, тем лучше?

– Конечно! В этом вся суть повести. Мы можем искать правду, можем убеждать себя в том, во что хотим верить, но никогда не узнаем истины. Я уверена, можно найти доказательства и того, что все остальные просто подшучивают над гувернанткой.

– Я внесу эту версию в список, – улыбнулась сестра Жозефина.

* * *

После школы мы с Мейбл разделили домашнее задание по естествознанию, зашли в кофейню «Катастрофа» и отправились ко мне с двумя капучино – отпраздновать то, как мы удачно всё распланировали.

– Я все думаю о призраках, – начала я, пока мы шагали мимо пастельных домиков с плоскими фасадами и квадратными окнами. – Они встречаются во всех моих любимых книгах.

– Посвятишь им выпускное сочинение?

Я кивнула:

– Пожалуй. Но сначала надо сформулировать общую мысль.

– В «Повороте винта» мне нравится только первая фраза гувернантки. – Мейбл остановилась, чтобы подтянуть ремешок сандалии.

Я закрыла глаза, чувствуя, как лицо греют солнечные лучи, и произнесла:

– «Я вспоминаю все начало этой истории как ряд взлетов и падений, как легкое качание между верным и ошибочным»⁶.

– Почему я не удивлена, что ты помнишь ее наизусть!

– Она изумительная.

– Я думала, что вся книга будет в таком духе, а она запутанная и бессмысленная. Призраки – если это были призраки – даже ничего не делают. Просто появляются и стоят на месте.

Я открыла железную калитку, и мы поднялись по ступенькам на крыльцо. Стоило нам переступить порог, как Дедуля крикнул «привет». Мы оставили кофе в прихожей, скинули рюкзаки и отправились прямиком на кухню. Дедуля был весь в муке. Он обожал среду, потому что в этот день мог закармливать нас своей выпечкой.

– Пахнет восхитительно, – вздохнула Мейбл.

– Скажи это по-испански, – попросил Дедуля.

– Huele delicioso. Что там? – спросила Мейбл.

– Шоколадный кекс. А теперь скажи: «Шоколадный кекс пахнет восхитительно».

– Дедуль, – возмутилась я. – Опять ты ее донимаешь.

Он поднял руки, словно сдаваясь:

– Не могу удержаться – так хочется послушать этот красивый язык.

Мейбл засмеялась и произнесла еще одну фразу – а потом множество других. Я поняла всего несколько слов. Дедуля вытер руки о передник и прижал их к сердцу.

– Прекрасно! – сказал он. – Hermosa!

Он вышел из кухни и вдруг остановился в прихожей, что-то увидев.

– Девочки. А ну-ка присядьте.

– Ой-ой. Пора на диванчик, – шепнула Мейбл.

Мы подошли к выцветшему красному дивану и уселись на него в ожидании новой лекции.

– Девочки, – произнес Дедуля. – Мы должны об этом поговорить.

И он брезгливо поднял один бумажный стаканчик.

– В мое время такой ерунды не было. Кофейня «Катастрофа». Кто вообще придумал это название? Для бара еще подходит. Но для кофейни? Нет уж. Мы с родителями Мейбл потратили немало денег, обеспечивая вам учебу в хорошей школе. А теперь вы стоите в очередях за обедами и дорогущим кофе. Сколько он стоит?

– Четыре доллара, – ответила я.

– Четыре? Каждый? – он покачал головой. – Позвольте поделиться нажитой мудростью. Это на три доллара дороже реальной стоимости кофе.

– Но это же капучино.

Дедуля поднес стаканчик к носу и принюхался.

– Они могут называть его как угодно. У нас на кухне есть отличная кофеварка и свежие зерна, которые любому придутся по вкусу.

Я закатила глаза, но Мейбл даже не шелохнулась – она всегда с уважением слушала старших.

– Мы их купили, чтобы повыпендриваться, – призналась она. – Вы правы.

– Четыре доллара!

– Да ладно тебе, Дедуль. Уже пахнет кексом. Может, проверишь его?

– Вот хитрая девчонка, – сказал он.

– Нет, – ответила я. – Просто голодная.

Это была чистая правда. Мы еле дождались, пока кекс остынет, а когда это наконец случилось, жадно его слопали.

– Оставьте кусочек моим приятелям! – напрасно умолял нас Дедуля.

Я в жизни не встречала таких привередливых едоков, как трое его друзей. Они, словно школьницы, отказывались от глютена, а потом вмиг забывали о своем правиле, если на глаза им попадалось аппетитное блюдо. Под их запрет попадали то углеводы, то сахар, то кофеин, то мясо, то молочные продукты (хотя «чуточку масла никому не повредит»). Они сами нарушали свою диету и потом еще жаловались. Уминали выпечку Дедули и при этом сокрушались, что в ней слишком много сахара.

– Они не заслужили этот кекс, – пробубнила я с набитым ртом. – И не смогут его оценить так, как мы. Может, лучше отправишь кусочек Голубке? Экспресс-почтой.

– А она знает, что вы печете? – спросила Мейбл.

– Я, наверно, пару раз об этом упоминал.

– Стоит ей только разок откусить – и она будет вашей навеки.

Дедуля покачал головой и рассмеялся.

Мы с Мейбл уже наелись и, довольные, собирались послоняться по улице, как вдруг пришел Джонс – один из тех самых приятелей Дедули. В одной руке он держал свою «счастливую» карточную колоду, в другой – трость.

Я задержалась в дверях, чтобы перекинуться с ним парой слов.

– Во вторник у Агнес снова операция на руке, – рассказал он.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Да нет, не нужно. Саманта возьмет несколько отгулов в салоне.

– Тогда, может, я просто загляну поболтать.

Саманта – дочь Джонса и Агнес. Она была очень добра ко мне все те месяцы, что я прожила у них. Мне тогда было восемь лет, и Дедуля лежал в больнице. Саманта отвозила меня в школу и забирала домой, и даже когда Дедуля вернулся, все равно продолжала нам помогать – следила, чтобы он выполнял предписания врачей и чтобы у нас была еда в холодильнике.

– Она будет тебе рада.

– Хорошо, – сказала я. – Мы пошли на пляж. Постарайтесь не продуть все свои денежки.

* * *

Мы с Мейбл прошли четыре квартала до пляжа, сняли сандалии там, где начинался песок, а потом поднялись по дюне и поплелись по островкам песколюбки⁷ и зелено-рыжего ледяника⁸. В конце концов мы уселись на безопасном расстоянии от воды. Серо-белые песчанки что-то выискивали на берегу.

Поначалу казалось, будто мы совсем одни, но я знала, что нужно просто подождать, и вскоре в самом деле их увидела: вдалеке парочка серферов уже взбиралась на доски, чтобы поймать волну. Мы неотрывно смотрели на их взлеты и падения на фоне горизонта. Так прошел целый час; мы то и дело теряли их из виду, а потом вновь отыскивали в океане.

– Я замерзла, – пожаловалась Мейбл, когда на пляж спустился туман.

Я придвинулась ближе, почти прижавшись к ней. Она протянула мне руки, и я принялась растирать их, пока мы обе не согрелись. Мейбл хотела домой, но серферы все еще были в воде. Мы продолжали сидеть. Наконец они приблизились к берегу и взяли под мышки доски, сиявшие золотом и бирюзой на фоне мокрых гидрокостюмов. Я ждала, не узнает ли кто-нибудь из них меня.

Это были мужчина и женщина. Проходя мимо, они на нас покосились, желая убедиться, действительно ли я та, за кого они меня приняли.

– Привет, Марин, – сказал мужчина.

Я помахала.

– У меня для тебя кое-что есть. – Женщина расстегнула рюкзак и вытащила ракушку. – Клэр такие очень любила, – добавила она, положив ее мне на ладонь.

Затем они двинулись дальше в сторону парковки.

– Ты так и не спросила, о чем я пишу, – произнесла Мейбл.

Ракушка была широкая, розовая и ребристая. В моей комнате стояли три большие стеклянные банки, забитые десятками точно таких же. И все это – подарки. Мейбл протянула руку, и я отдала ей ракушку.

– Джейн Эйр⁹. Флора и Майлс¹⁰. Почти все персонажи «Милосердия»¹¹. – Она провела большим пальцем по краям ракушки и вернула ее мне. Потом взглянула на меня и пояснила: – Сироты.

* * *

Дедуля ничего не рассказывал о маме, но это и не требовалось. Стоило мне остановиться у серферской лавки или прийти на пляж на рассвете, как меня сразу же задаривали цветастыми футболками и угощали чаем из термоса. Когда я была маленькой, мамины друзья обнимали меня, гладили по волосам. Они замечали меня на пляже и подзывали к себе. Я не знала их имен, но все они знали мое.

Думаю, когда ты полжизни проводишь в воде с серфом, то понимаешь, что океан беспощаден и в миллионы раз сильнее тебя. Остается только верить, что тебе хватит храбрости, опыта и удачи, чтобы выжить. И, наверно, ты чувствуешь свою вину перед теми, кого это все не спасло. Кто-то всегда умирает. Вопрос лишь в том, кто и когда. Поэтому ты стараешься не забывать ее песни, любимые цветы, ребристые ракушки и осколки стекла, ты обнимаешь ее дочку, а потом, может быть, называешь собственную дочь в ее честь.

На самом деле мама умерла не в океане. Она умерла в больнице «Лагуна Хонда», потому что на голове у нее была глубокая рана, а в легких – полно воды. Мне было почти три года. Иногда мне кажется, будто я помню ее тепло. Близость. Может, ее объятия. Прикосновение мягких волос к щеке.

О моем отце вспоминать нечего. Он путешествовал по миру и укатил куда-то в Австралию еще до того, как мама сделала тест на беременность. В детстве я иногда расспрашивала о нем Дедулю, но он всегда отвечал одинаково: «Если бы он узнал о твоем существовании, ты стала бы его сокровищем».

Для меня горе было чем-то простым. Тихим. Фотография Клэр висела у нас в коридоре. Иногда я замечала, как Дедуля рассматривает ее. Иногда я сама по несколько минут простаивала перед снимком, разглядывая мамины лицо и фигуру. Искала в ней свои черты. Представляла, что в ту секунду я была где-то поблизости – играла в песке или лежала на пледе. Гадала, буду ли я в двадцать два года улыбаться хотя бы с долей ее обаяния.

Однажды воспитательница из католической школы спросила Дедулю, беседует ли он со мной о матери.

– Память об ушедших – наш единственный путь к исцелению, – сказала она.

Глаза Дедули потухли, губы сжались.

– Просто напоминаю, – произнесла воспитательница уже тише и отвернулась к экрану компьютера, чтобы продолжить разговор о моем прогуле.

– Сестра, – сказал Дедуля низким язвительным голосом. – Я потерял жену, когда ей было сорок шесть. Я потерял дочь, когда ей было двадцать четыре. И вы напоминаете мне о том, что нужно их помнить?

– Мистер Дилейни, – ответила она, – я правда сожалею о вашей утрате. Об обеих утратах. Я буду молиться об исцелении вашей души. Однако сейчас я беспокоюсь о Марин и прошу только одного – делитесь с ней воспоминаниями.

Я замерла. Нас вызвали поговорить о моей успеваемости, хотя училась я на сплошные четверки и пятерки и с меня могли спросить только за несколько прогулов. Теперь я осознала, что на самом деле эту встречу устроили из-за моего сочинения – истории про девочку, которую вырастили сирены. Сирены чувствовали вину за то, что убили маму девочки, и потому рассказывали о ней истории, стараясь сделать ее как можно более реальной, – но в девочке все равно оставалась пустота, которую они не могли заполнить. Она не переставала думать о матери.

То была просто сказка, но сейчас, в кабинете воспитательницы, я поняла, что этого стоило ожидать. Надо было написать о принце, которого вырастили волки после того, как его отец погиб в лесу, – или что-то в таком духе, что-нибудь менее прозрачное, потому что учителя любой пустяк воспринимают как крик о помощи. Особенно такие молодые и приятные, как сестра Жозефина.

Я поняла, что надо сменить тему разговора, иначе она расскажет о сочинении.

– Мне правда жаль, что я пропустила уроки, – сказала я. – Это было глупо. Я слишком увлеклась общением с друзьями.

Воспитательница кивнула.

– Обещаешь подумать над своим поведением? – спросила она. – У тебя есть личное время до школы и после нее. Во время обеда. По вечерам. На выходных. Бо́льшую часть дня ты можешь проводить там, где захочется. Но на уроках мы рассчитываем…

– Сестра, – вдруг громко произнес Дедуля, как будто не слышал, о чем мы говорили. – Уверен, на вашу долю тоже выпало немало бед. Даже брак с Иисусом не может полностью защитить вас от жестокости жизни. Сделайте одолжение и припомните те ужасные события. Я напоминаю вам, чтобы вы о них помнили. Ну как, чувствуете себя исцеленной? Может, поделитесь с нами? Ведь вам теперь гораздо лучше? Вас переполняет любовь? Радость?

– Мистер Дилейни, прошу вас…

– Может, расскажете нам сказочку о спасении?

– Хорошо, я поняла…

– Или споете песенку о радости?

– Простите, что расстроила вас, но…

Дедуля встал и выпятил грудь.

– Да, – сказал он. – Я веду себя неподобающе. Почти как монахиня, которая смеет высказываться о смерти моих супруги и ребенка. Марин получает великолепные оценки. Она прекрасная ученица.

Воспитательница откинулась в кресле с непроницаемым лицом.

– И Марин, – продолжил он торжественно, – пойдет со мной!

Дедуля повернулся и распахнул дверь.

– До свидания, – сказала я извиняющимся тоном.

Он гневно вылетел из кабинета, я – следом.

Поездка домой превратилась в театр одного актера: Дедуля вспоминал анекдоты о монашках, я смеялась в нужных местах, а большего ему и не нужно было. Когда он закончил свой монолог, я спросила, получал ли он сегодня что-то от Голубки.

Он улыбнулся:

– Пишешь два письма – получаешь два письма.

Я вдруг вспомнила, как сестра Жозефина прослезилась, когда я зачитывала сочинение на уроке. Как она благодарила меня за смелость. Ну ладно, может, это была и не просто сказка. Может, сирены дарили девочке ракушки, которые заполняли ее подводную комнату. Может, я написала эту историю, потому что действительно хочу знать о маме больше – или хотя бы иметь настоящие воспоминания, а не домыслы.

Глава четвертая

Мейбл узнаёт о Ханне все подробности, которые может поведать наша комната. Кипа бумаг на столе, безукоризненно заправленная постель. Афиши бродвейских мюзиклов с автографами и яркий плюшевый плед.

– Откуда она?

– С Манхэттена.

– Какой красивый оттенок, – с восхищением говорит Мейбл о синем персидском коврике, который лежит между нашими кроватями. Он довольно старенький и потертый, но все еще мягкий.

Мейбл останавливается перед пробковой доской и расспрашивает меня о людях на снимках. Меган – наша соседка. Дэвис – бывший парень Ханны, с которым они остались друзьями. Какие-то подружки из школы, чьих имен я не помню.

– Она любит цитаты, – замечает Мейбл.

Я киваю:

– Она много читает.

– Вот эта цитата Эмерсона¹² просто повсюду. Я видела ее на магнитах.

– Какая именно?

– «Закончив день, позабудьте о нем. Все, что могли, – вы сделали. Без сомнения, вас будут мучить ошибки и трудности; забудьте о них, как только сможете».

– Ничего странного, что эта цитата так популярна. Об этом всем стоит помнить.

– Да, пожалуй.

– Ханна и правда такая, – говорю я. – Ее мало что задевает. А еще она… непосредственная. В хорошем смысле. И при этом умная и добрая.

– Значит, она тебе нравится.

– Да, очень.

– Отлично, – произносит она, но я не понимаю, искренне или нет. – Хорошо, теперь давай перейдем к тебе. Что это за растение?

– Пеперомия. Я купила ее на распродаже в колледже, и она живет у меня уже целых три месяца. Впечатляет, правда?

– Ты герой!

– Знаю.

Мы улыбаемся друг другу. Получается почти непринужденно.

– Красивые миски, – говорит Мейбл, взяв одну с подоконника.

Если не считать фотографии мамы, которая спрятана на верхней полке шкафа, эти миски – лучшее, что у меня есть. Они идеального пастельно-желтого оттенка, и я знаю, откуда они и кто их сделал. Мне нравится, что они такие тяжелые, что, когда берешь их в руки, чувствуешь вес глины.

– На одной из первых лекций наш историк рассказывал про Уильяма Морриса. Тот говорил, что все, чем человек владеет, должно быть либо полезно, либо красиво. На деле это, конечно, не так просто, как кажется, но я подумала: почему бы не попробовать? Увидела их в гончарной мастерской в начале семестра и сразу купила.

– Они и правда классные.

– В них любая еда кажется особенной, – киваю я. – Даже овсянка или лапша быстрого приготовления – а это основа моего рациона.

– Отличная диета.

– А ты что ешь в колледже?

– У нас в общежитии все по-другому. В каждом блоке три комнаты и общая зона с кухней и гостиной. Похоже на небольшую квартиру. Мы живем вшестером и готовим гору еды. Моя соседка делает восхитительную лазанью. Не знаю, как ей это удается, – учитывая, что она использует уже тертый сыр и покупной соус.

– Ну хоть в чем-то она хороша.

– В смысле? – спрашивает Мейбл.

До того, как Мейбл поставила на мне крест, она присылала сообщения, в которых перечисляла причины своей нелюбви к соседке. У нее ужасный музыкальный вкус, она неряшлива, громко храпит, вечно водит каких-то парней и захламляет комнату уродливыми вещами. «Напомни, почему ты решила не ехать со мной в солнечную Южную Калифорнию?» – писала она. И еще: «Пожалуйста, пусть эта девчонка куда-нибудь исчезнет, а ты притворишься ею!»

– А, – вспоминает Мейбл. – Точно. Ну, это было давно. Она мне уже нравится.

Она смотрит по сторонам в поисках еще какого-нибудь предмета для разговора, но кроме растения и мисок, у меня ничего нет.

– Я собираюсь прикупить еще вещей, – говорю я. – Но для начала нужно найти работу.

На ее лице мелькает тревога.

– А у тебя есть?.. Боже, прости. Я об этом не подумала. Деньги у тебя есть?

– Угу, – отвечаю я. – Не беспокойся. Он мне оставил денег, но не очень много. Пока хватает, но лучше экономить.

– А что с обучением?

– Он оплатил первый год.

– А как же остальные три?

Не думала, что об этом будет так сложно говорить. Мне казалось, что хоть здесь все просто.

– Куратор говорит, мы что-нибудь придумаем. Можно взять кредит, получить грант или стипендию. Она говорит, пока я хорошо учусь, мы сможем выкрутиться.

– Ясно. Звучит здорово.

Но она все еще выглядит встревоженной.

– Значит, ты приехала на три дня, верно? – спрашиваю я.

Мейбл кивает.

– Думаю, завтра или послезавтра мы можем доехать на автобусе до торгового района. Смотреть там особо не на что, зато есть гончарная мастерская, в которой я купила эти миски, а еще ресторанчик и несколько продуктовых.

– Хорошо, звучит круто.

Она разглядывает коврик, будто находится мыслями не здесь, а где-то далеко.

– Марин, – наконец произносит она. – Скажу сразу, что я приехала сюда не отдыхать, а с конкретной целью.

Сердце ухает вниз, но я пытаюсь не подавать виду. Я выжидающе смотрю на нее.

– Поехали со мной домой, – говорит Мейбл. – Мои родители ждут тебя.

– Зачем? На Рождество?

– Да, на Рождество. А потом насовсем. То есть ты, конечно, вернешься сюда, но на каникулы будешь приезжать к нам. Наш дом может стать и твоим домом.

– А-а… – отвечаю я. – Когда ты сказала про цель, я представила что-то другое.

– Например?

– Да не знаю.

Я не могу признаться, что подумала, будто она больше не хочет меня видеть, – ведь на самом деле она хочет видеться чаще.

– Так ты согласна?

– Не уверена, что смогу.

Мейбл удивленно вскидывает брови. Мне приходится отвести взгляд.

– Наверно, я с ходу прошу слишком о многом. Можем начать с Рождества. Полетели со мной на пару дней, и посмотришь, как тебе там. Мои родители оплатят перелет.

Я мотаю головой:

– Прости.

Она сбита с толку. Все должно было быть иначе.

– У меня есть три дня, чтобы тебя переубедить. Просто подумай над моим предложением. Представим, что ты не говорила «нет». Представим, что ты пока не дала ответ.

Я киваю, хотя точно знаю, что не смогу вернуться, как бы сильно того ни хотела.

Мейбл подходит к столу Ханны и принимается снова все рассматривать. Затем расстегивает свою спортивную сумку и разбирает вещи. Потом возвращается к окну.

– С верхнего этажа открывается другой вид. Там по-настоящему красиво, – говорю я.

Мы поднимаемся на лифте в башню. Наверху я понимаю, что гувернантка из «Поворота винта» решила бы, что это место просто кишит призраками. Я стараюсь больше не думать о выдуманных кем-то историях. Тем более об историях с призраками.

Из окон башни открывается панорамный вид на всю территорию колледжа. Я думала, что тут нам будет проще разговаривать, потому что перед глазами столько всего. Но я все еще скована, а Мейбл – молчалива. Может, даже зла. Я вижу это по ее опущенным плечам и опущенному взгляду.

– А это кто? – спрашивает она.

Я смотрю, куда она указывает. Точка света.

– Смотритель, – говорю я.

Мы наблюдаем, как он приближается, делает несколько шагов и присаживается на корточки.

– Он что-то делает на дорожке, – говорит Мейбл.

– Да. Интересно, что.

Смотритель подходит к общежитию, задирает голову и машет нам. Мы машем в ответ.

– Вы знакомы?

– Нет, но он знает, что я здесь. Он вроде как присматривает за мной. Следит, чтобы я не подожгла колледж или не устроила дикую вечеринку.

– Оба варианта вполне вероятны.

Я не могу даже выдавить улыбку. Хоть я и знаю, что снаружи темно, а у нас горит свет, все равно сложно поверить, что он нас видит. Мы должны быть невидимыми, уж слишком мы одиноки.

Мы с Мейбл стоим совсем рядом, но друг друга не видим. Вдали переливаются огни города. Люди, наверно, заканчивают рабочий день, забирают детей из школы, готовят ужин. Они без усилий разговаривают – о важном и о пустяках. Кажется, расстояние между нами и всеми этими людьми непреодолимо.

Смотритель залезает в грузовик.

– Я боюсь ездить на лифте, – внезапно признаюсь я.

– В смысле?

– Это началось прямо перед твоим приездом, когда я собралась в магазин. Я уже хотела спуститься, но вдруг испугалась, что застряну и никто об этом узнает. Что ты приедешь, а мой телефон не будет ловить.

– Лифты здесь часто застревают?

– Не знаю.

– А ты когда-нибудь слышала о таких случаях?

– Нет. Но они же старые.

Мейбл подходит к лифту. Я следую за ней.

– Он такой роскошный, – говорит она.

Каждая деталь этого здания богато украшена. Выгравированные на латуни листья, гипсовые завитки над дверью. В Калифорнии нет таких старых построек. Я привыкла к простым линиям, к незамысловатым домам.

Мейбл нажимает кнопку, и двери открываются так, будто только нас и ждали. Я отодвигаю железную решетку. Мы заходим в кабину с деревянными стенками, освещенную люстрой. Двери закрываются. Мы третий раз за день оказываемся в замкнутом пространстве, но впервые – по-настоящему вместе.

На полпути вниз Мейбл нажимает кнопку «стоп».

– Что ты делаешь?

– Давай посмотрим, каково это, – говорит она. – Тебе это может быть полезно.

Я мотаю головой. Это не смешно. Смотритель видел, что мы в порядке. Он уехал. Мы можем проторчать тут несколько дней, прежде чем он забеспокоится. Я ищу кнопку, чтобы поехать дальше, но Мейбл говорит:

– Да вот она. Мы можем нажать ее в любую секунду.

– Я хочу нажать ее сейчас.

– Правда?

Она не издевается надо мной, а спрашивает серьезно. Правда ли я хочу так быстро уйти. Правда ли хочу спуститься на третий этаж, где нам некуда идти, кроме моей комнаты; где нас не ждет ничего нового, никакой вновь обретенной легкости или понимания.

– Ладно, – говорю я. – Может, и нет.

* * *

– Я много думала о твоем дедушке, – говорит Мейбл.

Мы уже несколько минут сидим на полу, прислонившись к противоположным стенкам лифта. Мы обсудили форму кнопок и то, как интересно преломляют свет кристаллики люстры. Мы перебрали в памяти разные виды древесины и остановились на том, что панели сделаны из красного дерева. Похоже, теперь Мейбл думает, что пора поговорить о более важных вещах.

– Боже, он был такой милый.

– Милый? Ну нет.

– Ладно, извини. Звучит как-то снисходительно. Но эти его очки! Свитера с заплатками на локтях! С настоящими заплатками, которые он сам пришивал, потому что рукава протерлись. Он был настоящим.

– Я понимаю, о чем ты, – говорю я. – Но это неправда.

Я не скрываю раздражения, и мне даже не стыдно. Каждый раз при мысли о нем внутри меня разверзается черная дыра, и я еле дышу.

– Ладно, – произносит она тише. – Я все неправильно делаю. Просто не так выразилась. Я пыталась сказать, что любила его и скучаю по нему. Знаю, мои чувства никак не сравнятся с твоими, но я все равно по нему скучаю. И я подумала, может, тебе приятно будет знать, что о нем думает кто-то еще.

Я киваю, не зная, что еще сказать или сделать. Я хочу выбросить его из головы.

– Жаль, что не было поминок, – говорит она. – Мы с родителями думали, что ты нас позовешь. Я уже собиралась бронировать билеты.

Теперь и в ее голосе сквозит досада. Потому что я повела себя не так, как должна была, и потому что у Дедули не было в семье никого, кроме меня. Родители Мейбл предлагали мне помочь с поминками, но я им не перезвонила. Сестра Жозефина тоже звонила, но я и ей не ответила. Джонс оставлял голосовые сообщения, которые я так и не прослушала. Вместо того чтобы горевать, как нормальный человек, я сбежала в Нью-Йорк, хотя до учебы оставалось еще две недели. Я остановилась в мотеле и целыми днями смотрела телик. Ела в одной и той же круглосуточной забегаловке и вообще не следила за временем. Вздрагивала от каждого телефонного звонка. Но стоило выключить мобильный, как я оказалась в полном одиночестве, – хотя в глубине души продолжала надеяться, что он вот-вот позвонит и скажет, что все в порядке.

Я боялась призраков.

Меня тошнило от самой себя.

Я укутывалась в одеяло с головой, а выходя на улицу, думала, что ослепну.

– Марин, – произносит Мейбл. – Я проделала весь этот путь, чтобы ты не смогла уйти от разговора.

По телику крутили сериалы. Рекламу автомобилей, бумажных полотенец, средств для мытья посуды. «Судья Джуди»¹³ и «Шоу Опры Уинфри». Always, Dove, «Мистер Пропер». Закадровый смех. Крупные планы заплаканных лиц. Расстегнутые рубашки. Хохот. Протестую, ваша честь. Принято.

– Я уже подумала, что ты потеряла телефон. Или что не взяла его с собой. Я себя чувствовала каким-то сталкером. Все эти звонки, письма, сообщения. Ты хоть представляешь, сколько раз я пыталась до тебя достучаться? – В глазах Мейбл стоят слезы. Она горько усмехается. – Что за глупый вопрос. Конечно, представляешь. Ты ведь получила все те сообщения, просто решила на них не отвечать.

– Я не знала, что сказать, – шепчу я. Это звучит совсем по-дурацки – даже для меня.

– Может, расскажешь, почему ты так поступила? Я все гадала, что же такого я сделала, что ты выбрала такую тактику поведения.

– Не было никакой тактики.

– А что тогда? Все это время я говорила себе, что ты просто переживаешь огромное горе и тебе не до меня. Иногда эта мысль помогала. А иногда – нет.

– То, что с ним случилось… – говорю я. – То, что случилось в конце лета… Ты многого не знаешь.

Удивительно, как трудно даются эти слова. По сути, они ничего не значат. Я понимаю. Но они меня ужасают. Как бы я ни пыталась исцелиться и собрать себя заново, я все же ни разу не озвучивала правду вслух.

– Ну, – говорит она. – Я слушаю.

– Мне надо было уехать.

– Ты просто исчезла.

– Нет, не исчезла. Я приехала сюда.

Хоть в этих словах и есть смысл, правда гораздо сложнее.

Мейбл права. Если она говорит о девушке, которая обнимала ее на прощание, провожая в Лос-Анджелес, с которой они сплетались пальцами у последнего летнего костра, которая принимала ракушки от незнакомцев и ради удовольствия изучала романы, которая жила со своим дедушкой в розовом съемном домике, наполненном ароматами свежей выпечки и азартными стариками, – так вот, если она говорит об этой девушке, то да, она исчезла.