Читать книгу: «Анафем», страница 12
Часть 4
Анафем
Через шесть недель после вступления в эдхарианский орден я безнадёжно увяз в задаче, которую кто-то из околенцев Ороло поставил мне с целью доказать, что я ничего не смыслю в касательных гиперповерхностях. Я вышел прогуляться и, не то чтобы по-настоящему думая о задачке, пересёк замёрзшую реку и забрёл в рощу страничных деревьев на холме между десятилетними и вековыми воротами.
Несмотря на все усилия цепочкописцев, создавших эти деревья, лишь один лист из десяти годился для книги ин-кварто. Самыми распространёнными дефектами были маленький размер и неправильная форма, когда из листа, помещённого в рамку для обрезания, не получался прямоугольник. Ими страдали четыре листа из десяти – больше в холодное или сухое лето, меньше, если погода стояла благоприятная. Лист, источенный насекомыми или с толстыми жилками, не позволявшими писать на обратной стороне, годился только в компост. Эти дефекты были особенно часты у листьев, растущих близко к земле. Лучшие листья созревали на средних ветвях, не очень далеко от ствола. Арботекторы сделали ветви страничного дерева толстыми, чтобы на них удобно было взбираться. Фидом я каждый год по неделе проводил на ветках, обрывая качественные листья и сбрасывая их старшим инакам, складывавшим урожай в корзины. Собранные листья мы в тот же день подвешивали за черешки к верёвкам, протянутым от дерева к дереву, и оставляли до первых морозцев, а затем уносили в дом, складывали в стопки и придавливали тонной плоских камней. Чтобы дойти до кондиции, листу нужно около ста лет. Уложив урожай этого года под гнёт, мы проверяли стопки, заложенные примерно сто лет назад; если они оказывались годными, мы снимали камни и разлепляли листья. Хорошие укладывали в рамки для обрезания, а получившиеся страницы раздавали инакам для письма или переплетали в книги.
Я редко заходил в рощу после сбора урожая. В это время года она всегда напоминала мне, как мало листьев мы сняли. Остальные скручивались и опадали. Сейчас все эти чистые страницы хрустели у меня под ногами, пока я искал одно особенно большое дерево, на которое любил забираться. Память подвела меня, и я на несколько минут заблудился, а когда всё-таки нашёл дерево, не удержался и залез на него. Мальчиком, сидя здесь, я всегда воображал себя в огромном лесу – это было куда романтичнее, чем жить в матике, окружённом казино и шиномонтажными мастерскими. Однако сейчас деревья стояли голые, и я отчётливо видел, что чуть дальше на восток роща заканчивается. Заплетённое плющом владение Шуфа было как на ладони, и Арсибальт мог заметить меня в окно. Я устыдился своей ребячливости, слез с дерева и пошёл к полуразвалившемуся зданию. Арсибальт проводил там почти всё время и давно зазывал меня в гости, а я всё отговаривался. Теперь не зайти было бы неудобно.
Путь преграждала невысокая живая изгородь. Смахивая с неё скрученные листья, я почувствовал рукою холодный камень и в следующее мгновение – боль. Стена оказалась каменная, сплошь заросшая зеленью. Я перемахнул через неё, а потом ещё некоторое время выпутывал из растений края стлы и хорду. Я стоял на чьём-то клусте, сейчас пожухлом и съёжившемся. Чёрная земля, из которой выкопали последнюю в этом году картошку, лежала комьями. Из-за того, что пришлось лезть через ограду, я чувствовал себя нарушителем на чужой территории. Надо думать, для того Шуфово преемство и поставило здесь стену. И потому-то те, кто оказался по другую её сторону, в конце концов обозлились и покончили с преемством. Стену ломать они поленились и предоставили эту работу плюшу и муравьям. Реформированные старофааниты в последнее время взяли привычку уходить во владение Шуфа для занятий, а когда никто не высказал возражений, принялись его обживать.
Гардана весы, логический принцип, приписываемый светителю Гардану (–1110–1063) и гласящий, что при сравнении двух гипотез их следует положить на чаши метафорических весов и отдать предпочтение той, которая «поднимется выше», поскольку «меньше весит». Суть заключается в том, что более простые, «легковесные» гипотезы предпочтительнее «тяжеловесных», то есть сложных. Также «весы св. Гардана» или просто «весы».
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.
Что обжились они тут всерьёз, я понял, когда поднялся по ступеням и толкнул дверь (вновь перебарывая чувство, будто вторгаюсь на чужую территорию). РСФские плотники настелили в каменном доме полы и обшили стены деревянными панелями. Вообще-то, инаков, избравших своим самодельем работу по дереву, правильнее называть не плотниками, а столярами или даже краснодеревцами; точности их работы позавидовала бы даже Корд. По сути, это была одна большая кубическая комната со стороной шагов в десять, под потолок заставленная книгами. Справа от меня пылал в камине огонь, слева (на северной стороне) располагался эркер, такой же большой, округлый и уютный, как Арсибальт, который сидел за столом у окна и читал книгу столь древнюю, что её страницы приходилось переворачивать щипцами. Значит, он всё-таки не видел меня на дереве, и я мог бы спокойно уйти. Однако теперь я не жалел, что заглянул: очень приятно было смотреть на него в такой обстановке.
– Ну ты прямо сам Шуф! – сказал я.
– Тсс! – Арсибальт огляделся. – Не стоит так говорить – кому-то может не понравиться. У каждого ордена есть такие укромные места, островки роскоши, узнав о которых светительница Картазия перевернулась бы в своём халцедоновом гробу.
– Тоже довольно роскошном, если подумать.
– Брось, там темно и холодно.
– Отсюда выражение: темно, как у Картазии в…
– Тсс! – снова зашипел он.
– Знаешь, если у эдхарианского капитула и есть островки роскоши, мне их ещё не показали.
– У вас всё не как у людей. – Арсибальт закатил глаза, потом оглядел меня с головы до пят. – Может, с возрастом, когда ты займёшь более высокое положение…
– А ты уже занял? Кто ты в свои девятнадцать? Пе-эр реформированных старофаанитов?
– Мы с капитулом очень быстро поладили, это правда. Они поддержали мой проект.
– Какой? Примирить нас с богопоклонниками?
– Некоторые реформированные старофааниты даже верят в Бога.
– А ты, Арсибальт? Ладно, ладно, – торопливо добавил я, видя, что он готов зашикать на меня в третий раз. Арсибальт наконец встал и провёл для меня небольшую экскурсию. Он показал остатки былого великолепия, сохранившиеся от дней, когда владение процветало: золотые кубки и украшенные драгоценными камнями книжные переплёты. Теперь они хранились в стеклянных витринах. Я сказал, что у ордена наверняка припрятаны ещё золотые кубки, для питья. Арсибальт покраснел.
Потом, словно разговоры о кухонной утвари напомнили ему о еде, он убрал книгу на полку. Мы вышли из владения Шуфа и двинулись к трапезной. Провенер мы сегодня оба пропустили – роскошь, ставшая возможной, потому что теперь нас несколько раз в неделю подменяли младшие фраа.
Когда нас окончательно освободят от этой обязанности, то есть года через три, мы сможем завести себе серьёзное самоделье – что-нибудь практическое для нужд концента, а пока имели счастливую возможность перепробовать разные занятия и решить, что нам по душе.
Взять хоть фраа Ороло и его старания поладить с библиотечным виноградом. Наш концент располагался слишком далеко на севере, и лозу это не устраивало. Однако у нас был южный склон, между страничной рощей и внешней стеной концента, где виноград соглашался расти.
– Пасека, – отвечал Арсибальт на мой вопрос, чем он интересуется.
Я представил Арсибальта в облаке пчёл и хохотнул.
– Я думал, ты предпочтёшь работу в помещении с чем-нибудь неживым. Мне всегда казалось, что ты станешь переплётчиком.
– В это время года пчеловодство и есть работа в помещении с неживым. Может, когда пчёлы проснутся, мне разонравится. А ты, фраа Эразмас?
Арсибальт, сам того не зная, затронул щекотливую тему. Самоделье нужно ещё по одной причине: если ты ни на что лучшее не способен, всегда можно бросить книги, калькории, диалоги и до конца жизни работать руками. Это называлось «отпасть». Многие инаки так жили: готовили еду, варили пиво, резали по камню, и ни для кого не было секретом, кто они такие.
– Ты можешь выбрать что-нибудь смешное, вроде пчеловодства, – заметил я, – и это будет просто оригинальное хобби, потому что ты не отпадёшь, разве что РСФ вдруг наберёт целую толпу гениев. У меня шансы отпасть куда больше, так что мне нужно дело, которым я смогу заниматься восемьдесят лет и не сойти с ума.
Сейчас Арсибальт мог бы заверить меня, что я на самом деле очень умный и мне такое не грозит, однако не стал. Я не обиделся. После неприятного разговора с Тулией полтора месяца назад я меньше изводился и больше старался чего-нибудь достичь.
– Например, я мог бы отлаживать инструменты на звёздокруге.
– Особенно если тебя туда пустят, – заметил Арсибальт. Он мог говорить без опаски, поскольку мы шли по шуршащим листьям и рядом никого не было, если только суура Трестана не пряталась в куче листвы, приложив ладонь к уху.
Я остановился и поднял голову.
– Что такое? Ждёшь, что с дерева свалится инквизитор? – спросил Арсибальт.
– Нет, просто смотрю на него, – отвечал я, имея в виду звёздокруг. Отсюда, с холмика, мы хорошо его видели, однако роща закрывала нас от окон инспектората, и я не боялся смотреть долго. Телескоп светителей Митры и Милакса по-прежнему был направлен на север, как и три месяца назад.
– Я подумал: если Ороло смотрел в МиМ на что-то, чего ему не следовало видеть, мы можем найти зацепку в том, куда он направил телескоп в последнюю ночь. Может, он и картинки тогда снял, только их никто пока не видел.
– Ты можешь сделать какие-нибудь выводы из того, куда сейчас направлен МиМ?
– Один: Ороло хотел разглядеть что-то над полюсом.
– А что у нас над полюсом? Кроме Полярной звезды.
– В том-то и дело, – сказал я. – Ничего.
– То есть? Должно быть что-нибудь.
– Но это опровергает мою гипотезу.
– А ты можешь объяснить, в чём она состоит? Желательно по пути туда, где тепло и кормят.
Я снова зашагал и, обращаясь к спине Арсибальта, который прокладывал путь среди палой листвы, сказал:
– Я предполагал, что это камень.
– В смысле астероид, – расшифровал он.
– Да. Но камни не подлетают с полюса.
– Откуда ты знаешь? Разве они не со всех сторон летят?
– Да, но чаще с малым углом наклонения – орбиты астероидов лежат в той же плоскости, что у планет. Их надо искать вблизи эклиптики, как мы называем эту плоскость, на случай, если ты забыл.
– Твой аргумент – статистический, – заметил Арсибальт. – Может, мы имеем дело с необычным камнем.
– Такая гипотеза не выдерживает проверки взвешиванием.
– Весы светителя Гардана – полезный методологический принцип. В жизни ему многое не подчиняется, – напомнил Арсибальт. – В том числе ты и я.
Я не говорил с Ороло уже лет сто, но сегодня он сел с нами, лицом к окну, выходящему на горы. Ороло смотрел на них примерно с тем же чувством, что я – на звёздокруг несколько минут назад. День был ясный, пики вырисовывались чётко, и казалось, что до них можно докинуть камнем.
– Интересно, хорошая ли сегодня видимость на Блаевом холме. – Ороло вздохнул. – Уж точно лучше, чем здесь.
– Это тот, на котором пены съели печень светителя Блая? – спросил я.
– Он самый.
– А он разве где-то близко? Я думал – на другом континенте или вроде того.
– Нет. Блай был наш, эдхарец. Можешь посмотреть в хронике. У нас и реликвии его где-то хранятся – священные рукописи и всё такое.
– А что, на его холме правда есть обсерватория? Или ты меня разыгрываешь?
Ороло пожал плечами.
– Понятия не имею. Эстемард построил там телескоп после того, как отрёкся от обетов и выбежал в дневные ворота.
– А Эстемард был?..
– Одним из двух моих учителей.
– Второй – Пафлагон?
– Им обоим стало тошно здесь примерно в одно время. Эстемард ушёл за ворота. Пафлагон как-то после ужина направился к верхнему лабиринту, и больше я его не видел, пока… ну сам знаешь. – Тут Ороло вспомнил, что я был тогда в другом месте. – А ты что делал во время призвания Пафлагона? Когда ещё гостил у Аутипеты?
Аутипета, согласно древнему мифу, подкралась к спящему отцу и выколола ему глаза. Я не слышал, чтобы сууру Трестану так называли, поэтому только закусил губу и затряс головой. Арсибальт фыркнул так, что суп брызнул у него из носа.
– Это нечестно, – сказал я. – Она просто исполняла приказы.
Ороло твёрдо решил меня уплощить.
– Знаешь, во время Третьего предвестия люди, совершавшие чудовищные преступления, часто говорили…
– Что просто исполняют приказы. Это мы все знаем.
– Фраа Эразмас страдает синдромом светителя Альвара, – вставил Арсибальт.
– Эти люди сгребали детей в печи бульдозерами, – сказал я. – Что до светителя Альвара, он в Третье разорение уцелел единственный из всего концента и тридцать лет провёл в плену. Закрыть на несколько недель доступ к телескопам – несколько другой масштаб, а?
Ороло обдумал мои слова, затем подмигнул.
– Тем не менее вопрос в силе: что ты делал во время воко?
Разумеется, мне очень хотелось всё ему рассказать. Я и рассказал – но в форме шутки:
– Пока никто не видел, я сбегал на звёздокруг провести наблюдения. К несчастью, светило солнце.
– Ах этот треклятый огненный шар! – воскликнул Ороло. Тут ему в голову пришла новая мысль. – Но ты знаешь, какие инструменты видят яркие предметы даже днём.
Ороло подыграл моей шутке, и не ответить было бы неспортивно.
– Увы, МиМ был направлен в неподходящую сторону, – сказал я, – а развернуть его у меня не было времени.
– В неподходящую для чего? – спросил Ороло.
– Чтобы смотреть на что-нибудь яркое: планету или… – Я не договорил.
Джезри сел за пустой стол по соседству, лицом к нам, и замер, словно забыл про еду. Если бы он был волком, то развернул бы уши.
Ороло сказал:
– Надеюсь, ты не перетрудишься, если доведёшь фразу до конца?
Я взглянул на Арсибальта. Вид у него был растерянный, почти испуганный. Думаю, у меня тоже. Всё началось с шутки. Теперь Ороло пытался подвести нас к чему-то серьёзному, а мы не понимали к чему.
– За исключением сверхновых, все яркие объекты близко – в Солнечной системе. А здесь почти всё сосредоточено в плоскости эклиптики. Итак, фраа Ороло, в нелепой фантазии, в которой я забежал на звёздокруг, чтобы посмотреть на небо средь бела дня, мне, дабы увидеть что-нибудь стоящее, пришлось бы развернуть МиМ с полюса в плоскость эклиптики.
– Я просто хотел, чтобы твоя нелепая фантазия была внутренне непротиворечива, – пояснил фраа Ороло.
– Ну, теперь она тебя устраивает?
Он пожал плечами.
– Твои доводы убедительны. Но не отмахивайся так запросто от полюсов. На них много что сходится.
– Например? Меридианы? – фыркнул я.
Арсибальт, в том же тоне:
– Перелётные птицы?
Джезри:
– Стрелки компасов?
И тут более высокий голос вставил:
– Полярные орбиты.
Мы повернулись и увидели, что к нам с подносом направляется Барб. Наверное, он слушал вполуха, пока стоял в очереди, и теперь выдал ответ на задачку мальчишеским дискантом, который можно было услышать с Блаева холма. Слова были столь неожиданными, что все в трапезной подняли головы.
– По определению, – продолжал Барб нараспев, как всегда, когда излагал что-нибудь выученное по книге, – спутник на полярной орбите должен при обращении вокруг Арба пройти над каждым из полюсов.
Ороло, чтобы не рассмеяться, затолкал в рот кусок хлеба, которым вылизывал подливку. Барб теперь стоял рядом со мной, держа поднос в нескольких дюймах от моего уха, но не садился.
Я почувствовал на себе чей-то взгляд и, повернувшись, увидел фраа Корландина несколькими столами дальше. Он как раз отводил глаза, но по-прежнему слышал, как Барб вещает:
– Телескоп, направленный на север, может с большой вероятностью обнаружить…
Я дёрнул его за край стлы. Рука у Барба пошла вниз, еда съехала на край подноса, Барб не удержал его, и всё лавиной посыпалось на пол.
Все повернулись к нам. Барб стоял в изумлении.
– На мою руку подействовала неведомая сила! – объявил он.
– Прости, это я виноват, – сказал я.
Барб зачарованно смотрел на пролитую еду. Зная, как работает его сознание, я встал прямо перед ним и положил руки ему на плечи.
– Барб, посмотри на меня.
Он послушался.
– Это я виноват. Запутался в твоей стле.
– Если ты виноват, значит, ты и должен это убирать, – спокойно проговорил он.
– Согласен. Сейчас уберу.
Я пошёл за ведром. У меня за спиной Джезри задал Барбу вопрос про конические сечения.
Кальк. 1. (прото- и староорт.) Мел либо другой подобный материал, используемый для нанесения пометок на твёрдые поверхности. 2. (средне- и позднеорт.) Расчёт, особенно требующий большого количества мела из-за своей нудности и громоздкости; финансовая калькуляция. 3. (орт. эпохи Праксиса и позже) Объяснение, определение либо урок, нужные для развития более общей темы, но чересчур длинные, специальные или мудрёные, и потому вынесенные из основного текста диалога в примечание либо приложение, чтобы не отвлекать от основной линии доказательства.
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.
Одна грязная работа плавно перешла в другую: суура Ала любезно напомнила, что сегодня моя очередь убираться на кухне. Довольно скоро я заметил, что Барб увязался за мной: просто ходит хвостиком, а помочь не предлагает. Сперва очередное проявление его асоциальности меня раздражало, однако, переборов досаду, я решил, что так даже лучше. С некоторыми вещами проще справляться одному. Объяснять и показывать – больше мороки. Многие стараются помочь только из вежливости или чтоб завязать контакт. Сознание Барба подобные соображения не замутняли. Вместо этого он со мной разговаривал, что было, на мой взгляд, предпочтительнее «помощи».
– Орбиты – ещё противнее того, что ты сейчас делаешь, – серьёзно заметил Барб, наблюдая, как я встал на колени и по локоть запустил руку в засорившееся сливное отверстие.
– Я так понимаю, что прасуура Ильма сейчас тебе их объясняет, – буркнул я. Работа позволяла мне скрыть обиду, почти зависть. Мне про орбиты рассказали только на втором году. Барб был у нас второй месяц.
– Много иксов, игреков и зетов! – воскликнул Барб, так что я невольно рассмеялся.
– Да, немало.
– И хочешь знать, в чём дурость?
– Конечно, Барб. Выкладывай, – сказал я, вытаскивая пригоршню очистков, прижатых к решётке давлением двадцати галлонов грязной воды. Отверстие громко рыгнуло и принялось засасывать воду.
– Любой пен может встать ночью на лугу, увидеть одни спутники на полярных орбитах, другие на экваториальных, и понять, что это разные орбиты! – обиженно проговорил Барб. – А когда смотришь на иксы, игреки и зеты, то знаешь что?
– Что?
– Видишь просто кучу иксов, игреков и зетов, по которым совсем не ясно, что одни орбиты полярные, другие экваториальные, хотя любой тупой пен видит это, глядя на небо!
– Хуже того, – заметил я. – Глядя на иксы, игреки и зеты, ты даже не поймёшь, что это орбиты.
– В смысле?
– Орбита – траектория стационарная, стабильная, – сказал я. – Спутник, конечно, всё время движется, но всё время одинаково. И вот эту стабильность иксы, игреки и зеты никак не показывают.
– Да! Как будто, изучая теорику, мы только тупеем! – Барб возбуждённо рассмеялся и театрально глянул через плечо, словно мы затеваем какую-то шалость.
– Ильма заставляет тебя работать самым мерзким способом, в лесперовых координатах, чтобы, когда она начнёт объяснять, как всё делается на самом деле, это показалось тебе более лёгким.
Барб онемел от изумления. Я продолжал:
– Как бить себя по голове молотком: перестанешь – и сразу получшает.
Шутка была с во-о-от такой бородой, но Барб слышал её впервые. Он так развеселился, что пришёл в сильное возбуждение и должен был несколько раз пробежать по кухне, чтобы выпустить лишнюю энергию. Несколько недель назад я бы испугался и стал его успокаивать. Теперь я привык и знал, что, если усадить его силой, будет только хуже.
– А что правильно?
– Параметры орбиты, – сказал я. – Шесть чисел, дающие тебе всё, что надо знать о движении спутника.
– У меня уже есть эти шесть чисел, – ответил он.
– И какие же они? – спросил я, чтобы его проверить.
– Лесперовы координаты спутника: х, y и z. Это три. И скорость вдоль каждой из осей. Ещё три. Всего шесть.
– Ты сам сказал, что смотришь на шесть чисел и не можешь представить орбиту зрительно. Я объясняю, что с помощью теорики их можно превратить в другие шесть чисел, параметры орбиты, с которыми работать куда проще, и с первого взгляда понятно, проходит орбита над полюсами или над экватором.
– А почему прасуура Ильма сразу мне так не сказала?
Я не мог ответить «потому что ты чересчур быстро учишься», однако если бы я начал юлить, Барб бы меня раскусил и уплощил.
И тут меня снизарило: не только Ильмино, но и моё дело учить фидов нужным вещам в нужное время.
– Ты уже готов перейти из лесперовых координат в другие пространства – те, в которых работают настоящие, взрослые теоры, – объявил я.
– Вроде параллельных измерений? – спросил Барб. Очевидно, он смотрел те же спили, что и я до прихода сюда.
– Нет. Я не о физических пространствах, которые можно измерить линейкой и в которых можно перемещаться. Это абстрактные теорические пространства, они подчиняются совсем другим законам, называемым принципами действия. Космографы предпочитают шестимерное пространство: по одному измерению для каждого параметра орбиты. Но это специальный инструмент, он используется только в одной дисциплине. Более общий инструмент разработал в начале эпохи Праксиса светитель Гемн…
И я дал Барбу кальк про Гемновы, или конфигурационные пространства, которые Гемн изобрёл, когда, как и Барб, устал от иксов, игреков и зетов.
Остолетиться (бран., жарг.). Потерять рассудок, стать невменяемым, безвозвратно свернуть с пути теорики. Выражение восходит к Третьему столетнему аперту, когда ворота нескольких центенарских матиков открылись и пришедшие обнаружили неожиданные результаты. Например, в конценте св. Рамбальфа – тела его обитателей, покончивших с собой всего несколькими секундами ранее. В конценте св. Террамора – ничего, даже человеческих останков. В конценте св. Бьяндина – неведомую прежде религиозную секту матарритов (существующую по сей день). В конценте св. Лecпepa – неизвестный науке вид обитающих на деревьях высших приматов, и никаких следов человека. В конценте св. Фендры – примитивный ядерный реактор в системе катакомб. Эти и другие неприятные случаи привели к созданию инквизиции и учреждению системы иерархов в её нынешней форме, включая инспекторов, которые имеют право проверять матики и принимать к ним меры дисциплинарного характера.
«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.
Ближе к вечеру я нагнал фраа Ороло, когда тот шёл из калькория. Мы постояли около личных ячеек со страницами и поболтали. Я знал, что бессмысленно спрашивать, к чему он нас подводил странным разговором про дневную космографию. Коли уж Ороло взялся учить нас таким методом, ответа из него не вытянуть. В любом случае меня больше волновало то, что он сказал раньше.
– Послушай, ты ведь не собираешься уходить?
Он улыбнулся и поднял брови, но ничего не сказал.
– Я всегда волновался, что ты уйдёшь в лабиринт и станешь столетником. Мне бы и этого не хотелось. А теперь мне кажется, что ты намерен податься в дикари, как Эстемард.
У Ороло были свои взгляды на то, что такое ответ на вопрос.
Он сказал:
– Что означает твоё высказывание «я волнуюсь»?
Я вздохнул.
– Опиши волнение, – продолжал он.
– Что?!
– Представь, что я никогда не волновался. Я заинтригован и растерян. Объясни мне, как волнуются.
– Ну… наверное, первый шаг – представить последовательность событий, которые могут произойти в будущем.
– Я постоянно это делаю и не волнуюсь.
– Последовательность событий с нехорошим исходом.
– Так ты волнуешься, что над концентом пролетит розовый дракон и пукнет нервно-паралитическим газом?
– Нет. – Я нервно хихикнул.
– Не понимаю, – с каменной физиономией проговорил Ороло. – Это последовательность событий с нехорошим исходом.
– Но это же чушь! Не бывает розовых драконов, пукающих нервно-паралитическим газом!
– Ладно, – сказал Ороло. – Не розовый. Синий.
Мимо проходил Джезри. Увидев, что мы с Ороло в диалоге, он подошёл, но не слишком близко, и встал в позе зрителя: руки под стлой, голова опущена, глаза не смотрят в лицо ни мне, ни Ороло.
– Дело не в цвете, – возмутился я. – Не бывает драконов, которые пукают нервно-паралитическим газом.
– Откуда ты знаешь?
– Никто такого не видел.
– Но никто не видел, чтобы я уходил из концента – и всё-таки ты из-за этого волнуешься.
– Ладно. Поправка: сама идея такого дракона несуразна. Нет эволюционных прецедентов. Вероятно, нет способов метаболизма, при котором в природе может вырабатываться нервно-паралитический газ. Такие крупные животные не могут летать, потому что с увеличением размеров масса растёт быстрее, чем сила мышц. И так далее.
– Хм. Доводы из биологии, химии, теорики. Значит ли это, что пены, не сведущие в подобных вопросах, постоянно волнуются из-за розовых драконов, пукающих нервно-паралитическим газом?
– Наверное, их можно убедить, чтобы заволновались. Хотя нет, есть… есть своего рода фильтр, который отсеивает… – Я на мгновение задумался, потом посмотрел на Джезри, приглашая его вступить в разговор. Тот поколебался, потом вынул руки из-под стлы и шагнул к нам.
– Если волноваться из-за розовых, – заметил он, – то не меньшую озабоченность должны внушать синие, зелёные, чёрные, пятнистые и полосатые. И не только нервногазопукающие, но бомбокакающие и огнерыгающие.
– И не только драконы, но и змеи, исполинские черепахи, ящерицы, – добавил я.
– И не только материальные существа, но и боги, духи и так далее, – подхватил Джезри. – Как только вы допустили существование розовых нервногазопукающих драконов, вы должны допустить и все остальные возможности.
– Так почему бы не волноваться из-за них всех? – спросил фраа Ороло.
– А я так и волнуюсь! – объявил Арсибальт. Он увидел, что мы разговариваем, и подошёл выяснить, в чём дело.
– Фраа Эразмас, – обратился ко мне Ороло. – Минуту назад ты утверждал, что можешь убедить пенов волноваться из-за розовых нервногазопукающих драконов. Как бы ты это сделал?
– Ну, я не процианин. А был бы процианином, наверное, рассказал бы убедительную историю, откуда такие драконы берутся. Под конец пены всерьёз бы разволновались. Но когда Джезри прибежал бы и начал кричать о полосатых огнерыгающих черепахах, его бы отправили в психушку!
Все рассмеялись, даже Джезри, который обычно не одобрял шуток на свой счёт.
– Что придало бы твоей истории убедительность?
– Она должна быть внутренне непротиворечивой. И согласовываться со всем, что пены знают о реальном мире.
– Это как?
Лио с Тулией шли на кухню – сейчас была их очередь готовить. Лио, услышав последние несколько фраз, встрял:
– Ты можешь сказать, что падучие звёзды – вспыхнувшие драконьи газы!
– Отлично! – сказал Ороло. – Тогда всякий раз, видя падучую звезду, пен будет думать, что получил подтверждение мифа о розовом драконе.
– А Джезри он срежет, сказав: «Болван! Какое отношение огнерыгающие черепахи имеют к падучим звёздам?» – добавил Лио.
Все снова рассмеялись.
– Это прямиком из последних записей светителя Эвенедрика, – сказал Арсибальт.
Наступило молчание. До последней минуты мы думали, что просто забавляемся.
– Фраа Арсибальт забежал вперёд, – с мягкой укоризной проговорил фраа Ороло.
– Эвенедрик был теор, – напомнил Джезри. – Вот уж про что он бы писать не стал.
– Напротив, – возразил Арсибальт, набычиваясь. – В конце жизни, после Реконструкции…
– С твоего позволения, – начал Ороло.
– Конечно, – ответил Арсибальт.
– Если ограничиться нервногазопукающими драконами, сколько цветов, по-вашему, мы способны различить?
Прозвучали числа от восьми до ста. Тулия считала, что может различить больше, Лио – что меньше.
– Сойдёмся на десяти, – предложил Ороло. – Допустим, существуют двуцветные полосатые драконы.
– Тогда их будет сто разновидностей, – сказал я.
– Девяносто, – поправил Джезри. – Надо исключить сочетания красный-красный и так далее.
– Допуская различную ширину полос, можем ли мы получить тысячу различимых комбинаций? – спросил Ороло. Мы согласились, что можем. – Теперь перейдём к пятнам. Клетке. Сочетаниям пятен, полос и клетки.
– Сотни тысяч! Миллионы! – послышалось с разных сторон.
– И мы учли пока только нервногазопукающих драконов! – напомнил Ороло. – А как насчёт ящериц, черепах, богов…
– Эй! – Джезри покосился на Арсибальта. – Вот это уже куда больше похоже на то, что мог написать теор.
– Почему, фраа Джезри? Что тут такого теорического?
– Числа, – отвечал Джезри. – Обилие различных сценариев.
– Объясни, пожалуйста.
– Как только ты впустил в мир гипотетические существа, которые не обязаны иметь смысл, ты сразу оказался перед целым диапазоном возможностей, – сказал Джезри. – Число их практически бесконечно. Разум отбрасывает все как одинаково негодные и не волнуется из-за них.
– Это справедливо и для пенов, и для светителя Эвенедрика? – спросил Арсибальт.
– Думаю, что да, – отвечал Джезри.
– Выходит, что фильтрующая способность – неотъемлемое свойство человеческого сознания, – сказал Арсибальт.
Чем увереннее говорил Арсибальт, тем настороженней становился Джезри – он чувствовал, что его заманивают в ловушку.
– Фильтрующая способность? – переспросил он.
– Не прикидывайся дурачком, Джезри! – крикнула суура Ала, которая тоже шла на кухню готовить. – Ты только что сказал, что разум отбрасывает подавляющее большинство гипотетических сценариев и не волнуется из-за них. И что это, если не «фильтрующая способность»?
– Ну уж извини! – Джезри обвёл взглядом меня, Лио и Арсибальта, словно приглашая нас полюбоваться, как Ала творит разбой среди бела дня.
– В таком случае, каким критерием пользуется мозг, выбирая для волнений исчезающе малую долю возможных исходов? – спросил Ороло.
Послышался шёпот: «Правдоподобие». «Вероятность». Однако никому не хватило уверенности произнести свой ответ громко.
– Раньше фраа Эразмас упомянул способность рассказать складную историю.
– Это доказывается через Гемново… через конфигурационное пространство, – выпалил я, не задумываясь. – Тут и связь с теором Эвенедриком.
– Объясни, пожалуйста.
Я не сумел бы объяснить, если бы не мой недавний урок Барбу.
– Нет нормального принципа действия, позволяющего попасть из точки Гемнова пространства, где мы сейчас, в точку, где присутствуют розовые нервногазопукающие драконы. Собственно, это просто технический термин для складной истории, соединяющей один момент со следующим. Если просто выкинуть принципы действия в окошко, вы получаете мир, где можно свободно перемещаться в Гемновом пространстве, к любому исходу, без ограничений. Выходит полная ерунда. Разум – даже разум пена – знает, что есть принцип действия, определяющий, как мир развивается от одного момента к другому. Что этот принцип действия ограничивает путь нашего мира точками, составляющими внутренне непротиворечивую историю. Поэтому разум и сосредотачивается на более вероятных сценариях, таких, как твой уход.
