Читать книгу: «Московские бульвары: начало прогулки. От станции «Любовь» до станции «Разлука»», страница 3

Когда «распил» еще называли «экспроприацией»

В каком состоянии эта красота теперь, при существующем пропускном в дом режиме, – похоже, большая государственная тайна. Из независимых источников удалось выудить лишь кое-какое косвенное свидетельство о состоянии сохранности вещей в особняковой части дома. Он, разумеется, после 1917 года был национализирован. Самого Перцова оттуда выселили. А в 1922 году еще и арестовали, поскольку, будучи членом церковного совета храма Христа Спасителя, Петр Николаевич открыто расценил факт большевистского изъятия из собора религиозных реликвий как акт откровенного вандализма и грабежа.

Победитель получает всё

Новым обитателем бывших хозяйских покоев стал не абы кто, а сам Лев Троцкий. В них этот тогда второй после Ленина «вождь революции» – так сказать, «по-домашнему» – принимал зарубежных дипломатов. А те, пораженные, в своих депешах на родину отмечали, с каким «вкусом» у этого «рабоче-крестьянского комиссара» была обставлена гостиная. И даже тонко подмечали, что костюмы на нем хоть и не очень ладно сидели, но зато отличались прекрасным пошивом. Еще бы! Позже по этим опубликованным описаниям успевшая вовремя оказаться за границей дочь Перцова опознала вещи из гардероба отца.

Как и весь остальной поразивший иностранных гостей «трофейный антураж».

Лестница на «Монпарнас»

Мне один-единственный раз посчастливилось побывать в бывшем доме Перцова в самом начале 1960-х. Да и то лишь в той бывшей доходной части дома, где в советское время располагались квартиры и мастерские художников.

Интерьер дома Перцова

Столовая в доме Перцова

В вестибюле, помню, сразу же бросилась в глаза резная, черного дерева вешалка и огромное, до потолка, зеркало. Помимо них свой явно дореволюционный вид сохраняла еще широкая, с удобными ступенями лестница, которая днем хорошо освещалась через огромные окна. Говорят, изначально их украшали витражи. Но во время войны многие пострадали и были заменены простыми стеклами. Лестница вела к расположенным на трех первых этажах квартирам. А заканчивалась под крышей, перед массивной деревянной дверью, на которой висела табличка с надписью «Студии». Именно в 1907–1917 годах здесь находилось то, что, собственно, и дало в ту пору этому уголку право считаться чуть ли не сердцем московского «Монпарнаса».

Дети райка

Между прочим, в те времена в этом небольшом, но гостеприимном «сердце» места хватало не только художникам, но и многочисленным визитерам. И в частности, группе богемной молодежи, в которой верховодил некий числящийся студентом юрфака Московского госуниверситета Борис Пронин. Вся эта компания регулярно сбивалась на прижившихся здесь чайных посиделках. Роль гостеприимных хозяек на этих чаепитиях разыгрывала стайка милых девушек, среди которых особым очарованием отличалась Верочка Левченко. Буквально через несколько лет так и не доучившийся на юрфаке Пронин перебрался в Петербург. И там, основав знаменитые литературно-артистические кабаре «Бродячая собака» и «Приют комедиантов», обрел звание неформального «короля русской богемы». А красавица Верочка в одночасье превратилась в Веру Холодную – популярнейшую звезду тогда еще немого отечественного кино.

Вера Холодная

Рождение «Летучей мыши»

Первый в России театр-кабаре тоже родился здесь, в бывшем доме Перцова. Но только не в мансардах, а в подвальном помещении, часть которого Петр Николаевич сдал артистам легендарного Московского Художественного театра (МХТ). В начале нового 1908 года они организовали здесь что-то вроде своего закрытого клуба. Собирались, естественно, после спектаклей, отдыхали, непринужденно общались. Изюминкой встреч сразу же стали их веселые, чаще всего импровизационные номера, представлявшие собой пародийные сценки из жизни театрального закулисья.

Элемент пародии содержался даже в названии клуба – «Летучая мышь». Оно явно перекликалось со знаменитой, связанной с одноименной чеховской пьесой чайкой, что «парила» на занавесе их основной сцены в Камергерском переулке.

Полночные шутки богов

Ревностно оберегая неприкосновенность внутрицеховой жизни, хозяева, кроме специальных гостей – друзей театра, никого из посторонних в свой специально оборудованный подвал не пускали. Так что Москва в основном питалась слухами. Или добывала сведения из немногих – как правило, повторяющих друг друга – публикаций, вследствие чего из одного в другое кочевали примерно одни и те же сюжеты. Например, о том, как великий театральный реформатор К. Станиславский показывал какие-то основанные на остроумном розыгрыше фокусы; весьма в жизни сдержанная в проявлении своих чувств О. Книппер-Чехова лихо изображала разудалую шансонетку; а великие оперные звезды Ф. Шаляпин и Л. Собинов, забыв на время о своем дивном вокале, увлеченно изображали французскую борьбу.

Словом, проделывали то, что один из удачно проникших на мхатовский «ночник» репортеров назвал «шутками богов».

«О кабаре, о кабаре»

К сожалению, просуществовав немногим более месяца, весь этот весело обживавший перцовское подполье балаган прервала не на шутку разыгравшаяся стихия. Весной 1908 года воды широко разлившейся Москвы-реки залили подвал. И перепуганной «Летучей мыши» пришлось искать другое пристанище. К тому времени, когда к 1915 году нужное нашлось в специально для того приспособленном подземелье дома Нернзее (Б. Гнездниковский переулок, д. 10), «Летучая мышь» заметно возмужала. Под руководством талантливейшего Никиты Балиева она превратилась в полноценный, самостоятельный театр доселе невиданного в России легкого, сатирически-пародийного жанра, из которого развился почти весь нынешний музыкально-разговорный жанр на эстраде.

«Бубновый валет» как предчувствие

Пока балиевская «Летучая мышь» еще скиталась по Москве в поисках постоянного пристанища, их прежний подвал обрел совершенно иной вид. По распоряжению хозяина помещение отремонтировали, превратив в прекрасный танцевальный зал. Однако дух творческого новаторства, который, похоже, вселился в «модерновый терем», когда он находился еще на стадии проекта, никуда не делся. А впрок снарядив «Летучую мышь» новыми театральными идеями, переместился из подземелья под крышу. Там, в студийных мастерских московского «Монпарнаса», только и спорили, что о наступлении Серебряного века в искусстве. И жарче всего – о рождающемся буквально на глазах новом течении в отечественной живописи, очень скоро нареченном «русский авангард». Самым упоминаемым при этом стали тогда работы целой группы художников, самодеятельно объединившихся в сообществе «Бубновый валет».

За авангард отчисленные

«Валеты» оказались довольно бойкими, дерзкими в поисках новых форм ребятами. Их выставленные в 1910 году на всеобщее обозрение модернистские, порой полные откровенной эскапады картины шокировали публику. И прямо-таки взбеленили приверженцев академической живописи. Правда, матерые, то есть уже с именем «валетовцы», вроде Петра Кончаловского или Ильи Машкова от этой скандальной славы только выиграли. А вот еще совсем молодым Роберту Фальку, Александру Куприну и Василию Рождественскому досталось по полной. Буквально накануне окончания их – в ту пору еще студентов Московского училища живописи, ваяния и зодчества – отчислили за «изобразительное хулиганство»…

По странной прихоти судьбы

А может, по ее еще не познанным законам, но спустя четверть века все трое, став соседями по мастерским, воссоединились не где-нибудь, а именно под крышей бывшего дома Перцова. Однако сначала тому предшествовали радикально перевернувшие страну события. Причины их уходили корнями в социально-экономические глубины общества. А кое-какие отчетливые следы зарождения бури можно было отследить даже по соседству за Волхонкой. Речь идет об уже ранее упомянутой 1 – й московской гимназии. Первоначально она вполне умещалась в строении номер 16. Но затем, постепенно разрастаясь, заняла почти квартал. Этот сугубо пространственный рост гимназии шел бок о бок с неизменно высоким уровнем подготовки ее питомцев.

О тех, кто хотел как лучше

В середине XIX века из стен этой кузницы отечественной интеллектуальной элиты вышли основатель отечественной драматургии А. Островский, историк С. Соловьев, академик И. Артабалевский. Начало нового XX века подарило будущих классиков советской литературы Илью Эренбурга и поэта Владимира Луговского (отец последнего в 1910-х годах служил в этой гимназии преподавателем литературы и инспектором старших классов).

Видных политиков среди выпускников 1-й московской гимназии тоже хватало. В свое время ее успешно закончили теоретик русского анархизма князь П. Кропоткин, ставший широко известным в дни Февральской революции 1917 года лидер партии конституционных демократов П. Милюков, а также будущий «любимец партии большевиков» и самый молодой член ее ЦК Н. Бухарин.

«…До основанья!» А зачем?

Характерной чертой и даже знамением времени оказалось то, что почти все вышеперечисленные политики – пусть весьма разными путями и методами – жаждали для России только одного – повести ее к лучшему будущему.

Дальнейшее, однако, развернулось своей поистине драматичной стороной. Потому что самая массовая, низовая народная масса почему-то живее всего откликнулась на крылатую фразу из бухаринской «Азбуки коммунизма»: «Грабь награбленное». В результате мало не показалось никому – даже лично автору: в 1938 году Бухарина по законам большевистской внутривидовой партийной борьбы расстреляли. Зато за два десятилетия до этого идеи «Азбуки» материализовались в общенациональном масштабе: в октябре 1917 года произошел Октябрьский переворот, который и в самом деле перевернул весь многовековой уклад жизни в стране.

На гребне волны

На Соймоновском – во всяком случае, чисто внешне – этот процесс какое-то время не сильно бросался в глаза. Возможно, потому, что следующие полтора десятка лет жизнь в этом московском уголке проходила в старых декорациях. В том смысле, что архитектурной части ландшафта не затрагивала. В отличие от процесса внутреннего перетряхивания – вот уж где он шел с той же сокрушительной силой, что и по всей России! Самая радикальная перемена после Октябрьского переворота 1917 года случилась в доме инженера Перцова. К началу зимы строение было национализировано, бывший владелец – как уже отмечалось – сначала уплотнен, а затем и вовсе арестован. Опустевшие площади – тоже в уплотненном порядке – заняли совершенно иного происхождения постояльцы. Появились новоселы и в мастерских-студиях под крышей. В них почти сразу же стали доминировать наконец-то получившие официальное признание представители русского авангарда, в том числе бывшие «молодые валеты».

Взгляд на рассвет со стороны заката

Их стремительное вхождение в новую, отнюдь не гарантирующую благополучия жизнь было хоть и не всегда до конца осознанным, но совершенно искренним. На первых порах после октября 1917 года очень многие люди в стране оказались во власти иллюзии стремительного построения нового, невиданной ранее справедливости мира. Вот эта-то вера и выдвинула революционеров от искусства в первые ряды. Более того, на какое-то время даже сделала их государственными деятелями. Так, казалось бы, совершенно не сочетающийся с госслужбой и по-настоящему увлеченный лишь творчеством да преподавательской деятельностью Роберт Фальк стал в одночасье членом Московской коллегии Народного комиссариата просвещения. А вызванный из Петрограда Натан Альтман даже возглавил в этом учреждении отдел изобразительного искусства (ИЗО).

Н. Альтман. Автопортрет

От имени и по ордеру

Именно Альтман стал одним из первых художников – представителей русского авангарда, который освоил былую студийную территорию московского «Монпарнаса». Другие – Павел Соколов-Скаля, Василий Рождественский и Александр Куприн – вселились несколько позже. Третий компаньон – Фальк – получил от революции мастерскую вообще в другом месте. Она находилась в жилом корпусе бывшего Московского художественного училища на Мясницкой – того, между прочим, самого, откуда в свое время всех троих поперли с последнего курса за «вызывающий стилевой радикализм». Теперь тот же Фальк в том же, но, правда, переименованном во Вхутемас (Высшие художественно-технические мастерские) училище преподавал. И даже скоро занял пост ни много ни мало декана факультета изобразительного искусства.

«Медовый месяц» с портретом вождя

Словом, в конце 1910-х – начале 1920-х годов бывшие «молодые валеты» брали убедительный реванш. И свободно шли в искусстве тем путем, который считали своим. А наиболее «идейно-заряженный» Альтман вообще «замахнулся» запечатлеть «живого Ленина». Что было не так-то просто, поскольку «нечеловечески скромный» председатель Совета народных комиссаров от написания своих портретов с натуры решительно уклонялся. Альтману, однако же, Ильич не отказал. Видимо, сработал тот фактор, что тот еще во время проживания в городе на Неве увлеченно оформлял первые революционные праздники, а также представил в правительство эскиз флага РСФСР, который сам же вождь мирового пролетариата одобрил как лучший.

Сначала явление. Затем «арест»

Словом, летом 1920 года без отрыва от государственных дел Ленин несколько недель не только терпел художника в своем кремлевском кабинете, но и даже нашел время прочитать тому пару лекций о «революционном искусстве».

После чего уже в студии на Соймоновском Альтман из вороха рисунков и эскизных набросков создал отнюдь не модернистский, а самый что ни на есть реалистический, почти, можно сказать, документальный портрет.

Вот он-то и стал первым художественным изображением «вождя мирового пролетариата», показанным за границей.

Запечатленный на той картине персонаж уже год как лежал в Мавзолее, когда на Парижской выставке 1925 года Альтману за эту его работу вручили Большую золотую медаль. Однако по возвращении на родину картину упрятали в запасник.

Черная метка

Еще раз! Никаких оснований придираться, что изображенный на картине Ильич «изуродован формалистическими выкрутасами», не было. Средней упитанности фигура, знаменитая лобастая голова с лысиной, цепкий взгляд немного азиатских глаз-буравчиков – все это присутствовало. И весьма достоверно воссоздавало облик реального, совершенно не склонного к сантиментам политика, что, увы, было страшно далеко от образа того «доброго дедушки Ленина», который уже вовсю официально утверждался в советской иконографии. Вот этим несоответствием как раз все и объяснялось. Ибо во главе со Сталиным на смену «буревестникам революции» к командным высотам прорывались ее «обозники». А фокус с портретом стал одной из первых ими посланных творческой интеллигенции «черных меток». Этим художникам давали понять, что дальше они будут не служить, а прислуживать. И не революции, а власти, прославляя ее наиболее понятным советским вождям и начальникам языком – языком так называемого социалистического реализма.

«Бывшие» становятся тихими

Среди обитателей перцовских мансард – «последних могикан» первого русского авангарда ближе всего к такому искусству подошел Соколов-Скаля. Остальным пришлось устраиваться как придется. Удачнее других решили эту проблему Альтман с Фальком. Оба в 1927 году убыли в служебные загранкомандировки. И, самовольно растянув их примерно на десятилетие, соответственно осели – первый в Берлине, а второй в Париже. Куприну с Рождественским повезло меньше.

Им пришлось приноравливаться. А после 1929-го, победительно названного Сталиным «годом Великого перелома», и вовсе стать, по меткому определению супруги Фалька, «тихими валетами».

П.П. Соколов-Скаля. Автопортрет

То есть перейти на некую двойную творческую жизнь, где нечто «соцреалистическое», «индустриальное», предназначенное для официального предъявления на выставках уживалось с возможностью реализовать собственное представление о прекрасном. Тем более что наиболее близкий «тихим валетам» камерный жанр пейзажа, портрета или натюрморта такую возможность предоставлял.

Не тот «пятый»

Между тем уже в конце 1920-х годов всю местную среду обитания на Соймоновском поджидали самые сокрушительные перемены. С момента возведения дома Перцова, то есть с 1907 года, в здешний архитектурный ландшафт, где доминировал величавый белокаменный собор храма Христа Спасителя, ничего не вмешивалось. Первую советскую постройку в проезде принялись возводить лишь в конце 1920-х годов. Это был ныне сильно переделанный – особенно внутри – дом номер 5, выходящий торцом в 3-й Обыденский переулок. Здание, построенное в ставшем модном тогда конструктивистском стиле по заказу Белорусско-Балтийского общества для работников железнодорожного ведомства, а также сотрудников газеты «Гудок», несомненно, принадлежало к памятникам архитектуры. Тем не менее в преддверии нынешнего века его не только до неузнаваемости перепрофилировали, но даже не удосужились хотя бы отметить памятной доской проживавших здесь известных людей.

А ведь по крайней мере об одном из них никак нельзя умолчать. Да и еще одного можно было бы упомянуть по контрасту. Я здесь имею в виду писателя Илью Ильфа. И для сравнения – Федора Гладкова.

Почти забытый дважды лауреат

Последнего «подняли на щит» после опубликования в 1925 году романа «Цемент». Творение Гладкова объявили первым и чуть ли не образцовым произведением молодой советской литературы на производственную тему. И хотя некоторые злопыхатели-критики поговаривали, что главный герой «Цемента» был списан с быстро впадающего в официальную опалу Льва Троцкого, тон в определении, что в искусстве хорошо, а что плохо, задавали не они, а на самом верху. Поэтому поселившийся неподалеку от Кремля писатель и далее уверенно шагал по пути, сделавшему его четверть века спустя лауреатом двух Сталинских премий, депутатом Верховного Совета страны и членом правления Союза писателей СССР.

Иной вопрос: читают ли сегодня этого классика или лишь по необходимости лезут в Википедию уточнять, кто таков и чем славен? Подозреваю, что последних, мягко говоря, больше. Хотя, если судить по литературному уровню написанного, Гладков отнюдь не был ремесленником. Просто его творения остались добросовестным свидетельством того времени, в которое он жил и которое со всеми своими характерными чертами и приметами безвозвратно кануло в Лету…

Приключения талантов в Стране Советов

Про созданное Ильфом – как самим, так и вместе со своим соавтором и другом Евгением Петровым – такого не скажешь. Потому что в отличие от Гладкова оба в описании того же быта поднимались до уровня бытия. Из-за этого многое в созданном ими много лет назад до сих пор современно, узнаваемо, задевает за живое. И как результат, их книги не залеживаются на полках, а переиздаются, читаются, экранизируются. Такова была судьба первого, изданного в 1928 году романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев» о трагикомичных приключениях веселого афериста Остапа Бендера. Не меньший успех поджидал и второй том их дилогии – «Золотой теленок», который авторы как раз «ваяли», на какое-то время превратив небольшую комнатку четы Ильфов на Соймоновском еще и в свой рабочий кабинет.

«Что слава? Яркая заплата на жалком рубище певца…»

На тот момент оба соавтора были уже невероятно популярными писателями – создателями произведения, текст которого расхватывали на цитаты. Однако, как известно, в нашей стране это высшее в искусстве, но не заверенное инстанцией народное признание – совсем не заслуга. Во всяком случае, для главных в Стране Советов распределителей всего и вся, в том числе жилищных благ. Поэтому «народные СССР» получали квартиры за казенный счет. А воистину всенародный Ильф вместе со своей красавицей женой Марусей жил на свои.

И. Ильф и Е. Петров

Вследствие чего осенью 1929 года в «белорусско-балтийском кооперативе» по адресу: Соймоновский проезд, дом 5 им досталась лишь небольшая комната в общей квартире. И хорошо хоть, что в новостройке с элементарными удобствами. Потому что, несмотря на все совдеповские ухищрения по части уплотнения, в стране свирепствовал страшный жилищный кризис. И до этого та же чета Ильфов несколько лет мыкалась по съемным углам.

Действительность, схваченная врасплох

Их небольшое, но наконец-то собственное семейное гнездо располагалось на шестом этаже. Да еще с балконом. Да еще с красивейшим видом на храм Христа Спасителя, совсем не заслоняющий распахивающуюся за ним панораму излучины Москвы-реки с башнями Кремля вдоль набережной.

Разрушение храма Христа Спасителя

К тому же Ильф страстно увлекся фотографией. И с присущим ему многогранным талантом вовсю использовал свою исключительно выгодную для съемки высотную домашнюю точку для получения во всех отношениях замечательных по качеству и выразительности снимков. Сходных достоинств наблюдательный пункт из окна своей мастерской – но уже в бывшем доме Перцова и десять лет спустя – получил и Роберт Фальк. О том, как там оказался вроде бы надолго прижившийся в Париже художник, речь впереди. А пока лишь отмечу, что оба – сначала по-репортерски оперативно вскинувший свой фотоаппарат Ильф, а десять лет спустя вдумчиво переносящий свои наблюдения на полотно Фальк – смогли оставить нам, потомкам, впечатляющей силы свидетельский материал о том, как уничтожали старый храм Христа Спасителя и во что это все вылилось…