Читать книгу: «Из путешествия по Дагестану», страница 4

Без сомнения, самою интересною частию Гуниба служила и служит его верхняя площадь. Там развалины аула, служившего последним убежищем Шамиля; там цела еще сакля – последнее его жилище в Дагестане; там березовая роща, с навесом над камнем, на котором сидел победитель, фельдмаршал князь Барятинский, «25 августа 1859 года, в 4 часа пополудни», принимая в первый раз военнопленного Шамиля: там каскад и ручей, покрасневшие в этот достопамятный день от пролитой здесь крови русских солдат и шамилевских мюридов… К этим достопримечательностям, относящимся к прошлому в истории Дагестана, присоединяется теперь новая достопримечательность, совершенно соответствующая характеру доброго мирного времени, – это недавно разработанная дорога, с верхнего плато Гуниба, чрез тоннель, длиною в 47 саженей, пробитый сквозь скалистый карниз горы, откуда, с высоты около 6 тысяч футов, дорога эта спускается по кручам в долину Хоточ-Хиндаха и далее, к Мурадинским высотам, в соседство к весьма замечательной Карадахской щели, известной и по своей странной конструкции, и по добыче вблизи ее горючего сланца.

Что до средней террасы Гуниба, на которой теперь находится штаб-квартира кавказского линейного батальона, то здесь могут обратить на себя особенное внимание – разве бывшие пушки Шамиля, размещенные на площадке, близ церкви: это тоже памятник прошлого. Новое же в жизни этого устраивающегося поселения еще не выяснилось.

V

Карадахская щель и Карадахское укрепление.

19 сентября мы предприняли поездку в Карадахское укрепление, чрез известное в Среднем Дагестане по своей изумительной конструкции ущелье, называемое обыкновенно Карадахскою щелью. И действительно, это в полном смысле слова – щель, образовавшаяся в высоком скалистом хребте действием текущей по дну ее речонки.

Карадахское мостовое укрепление лежит к северо-западу от Гуниба, в 18-ти верстах, и охраняет переправу через Аварское Койсу. В то время сообщение между двумя этими пунктами было вьючное; но теперь, на 17 с лишком верст от вершины Гуниба, по направлению к Мурадинским высотам, в соседство к Карадахской щели, проведена шоссейная дорога. В такой безлесной стране, как Средний Дагестан, хорошим подспорьем в хозяйстве может послужить добываемое близ этой щели естественное богатство – горючий сланец, прииск которого, разрабатываемый войсками, снабжает уже и теперь гунибский гарнизон топливом. Та дорога, по которой со временем будет перевозиться в значительных массах это топливо, как я сказал, еще была только начата, и наша поездка в Карадахское укрепление совершилась по первобытным вьючным тропам.

Спустившись с Гуниба, мы, не доезжая моста через Кара-Койсу, поворотили влево и скоро въехали в сады, принадлежащие аулу Хиндах. Сады эти довольно своеобразны. Садом здесь называется пахотное поле, обнесенное каменной изгородью и кое-где осеняемое персиковыми, ореховыми и абрикосовыми (курага) деревьями. Тем не менее, и такие сады, при отсутствии в окрестностях Гуниба древесной растительности, весьма прикрашивают каменистую, обожженную солнцем местность этой страны. Мы ехали узкими тропинками, промеж каменных низеньких оград, за которыми краснели стебли кукурузы и проса, а местами высились и зеленели ореховые деревья, нередко гигантских размеров. Сады эти орошаются водою из ручья, берущего свое начало на верхней площади гор Гуниба. До поселения там русского гарнизона воды этой казалось хиндахцам весьма довольно для их садов; теперь же, когда часть ее орошает и солдатские огороды на Гунибе, хиндахцы протестуют. Этот протест выразился хиндахским джамаатом – при опросе его о житье-бытье начальником Кавказского горского управления – в следующей форме: «Мы в Дагеставе славимся своею бедностью: прежде имели воду с Гуниба для поливки наших садов, а теперь русские отвели ее – и наши сады пропадают». Но, на пути нашем, нисколько не заметно было, чтоб хиндахские сады пропадали. Тем не менее, если воды стало немного меньше, хотя бы для хиндахского садоводства чрез то и не стало хуже, то как же хиндахцам не протестовать и не жаловаться на свою бедность, когда все-таки сам собою представляется благовидный предлог для жалобы? Не пожалуйся они – в Дагестане это показалось бы весьма странным поведением со стороны джамаата.

За хиндахскими садами последовали точно такие же сады, принадлежащие аулу Хоточ. Хоточинцы прямо заявили, что живут преимущественно от своих садов, и так как их угодья орошаются уж не с Гуниба, то у них на опрос о житье-бытье явилась другая жалоба: русские истребляют лес, так что вот-вот и топить уж будет нечем. Но хоточинские леса не лежали на нашем пути, а потому и нельзя было увидеть, насколько они истреблены.

Эти два аула Андалалского наибства – Хиндах и Хоточ – один в 122, а другой в 179 дворов, были на нашем пути первыми дагестанскими поселениями, живущими от своих садов, а потому угодья их представились глазам нашим весьма культированною и красивою местностью. Кукурузные и просяные поля здесь встретились нам тоже впервые. Не столько горы, сколько взгорья, довольно покатые и без глубоких оврагов, окружают эти аулы, и хотя примыкающие к ним поля нельзя назвать ровною местностью, но в виду стоящих вблизи ее Гуниба, Кегерских высот и Карадахского хребта, она, при всех своих неровностях, кажется все-таки весьма плоскою долиною.

По выезде из Хоточа, после нескольких небольших спусков и подъемов, среди пашен, с которых в то время снимали просо хоточинские женщины, мы перевалились в ложу ручья, загроможденного камнями. Чем дальше, тем труднее и уже становился проезд: прибрежные скаты сближались, а по ложу ручья все больше и больше нагромождено было наносных камней. Таким путем мы приблизились к Карадахской щели.

Еще не въезжая в нее, мы остановились для ознакомления с приисками горючего сланца, удушливый запах которого, получающийся при горении, давал нам чувствовать себя еще издали. В то время в нескольких печах, устроенных здесь войсками, выжигалась известь, для доставления ее отсюда на Гуниб. Этот удушливый, весьма вредный для здоровья запах, сопровождающий горение сланца, будет большою помехою при введении его в общее употребление как топлива. От удушливости его немало уже пострадало гунибских кашеваров и хлебопеков, и только заведенные особого устройства печи, с сильною тягою, устраняют весь вред, происходящий для здоровья людей, обращающихся с этим топливом.

Между тем, при отсутствии лесов на горах Среднего Дагестана, преимущественно же в окрестностях Гуниба, горючий сланец мог бы послужить в помощь скудному горскому хозяйству, немало страдающему от недостатка топлива. Но, без сомнения, трудно ожидать, чтобы горцы, при их консерватизме, решились видоизменить существующей у них сложившийся веками способ постройки своих жилищ; а без такого видоизменения немыслимо отапливать их сланцем. Поэтому, хотя отыскались новые прииски сланца, не только вблизи Карадахской щели, но и вообще в хребте по правую сторону теченья Карадахского ручья, по направлению к аулу Салты, но все-таки, при будущем обилии добывки этого горючего материала, он станет расходоваться преимущественно, если даже не исключительно, только войсками штаб-квартиры Гуниба и укрепления Карадаха.

По дороге в щель можно видеть несколько штольн, преимущественно на правой стороне ручья, по которой пролегала и наша дорога. Вся добыча сланца уже и теперь доходит до 80 тысяч пудов в год.

Еще одна достопримечательность – и мы войдем в самую щель. Влево от ручья, при самом входе его в щель, на отвесистых стенах скал, на высоте нескольких саженей, видны отверстия, как бы маленькие пещеры. Это жилища диких пчел, с запасами весьма лакомого меда. От низу скалы, в направлении к этим пещеркам, заметны кое-где вставленные в расщелины ее палочки: это остатки человеческими руками устроенного хода к этим пещеркам с их медом. Чуть не сказку рассказывают про обладателя этой своеобразной пасеки. Когда, по взятии Гуниба, наши солдаты стали добывать карадахский сланец, то этот пасечник явился к ним с поклоном и просьбою – не трогать его пчел. На такую просьбу солдаты рассмеялись: и действительно, придет ли кому охота полезть за медом на высоту 12-15 саженей, взбираясь по отвесу скалы и имея для опоры кое-где вбитые в нее палочки! Некоторое время пасечник оставался доволен поведением наших солдат по отношению к его пчелам, как вот стал он замечать, что кто-то наведывается в его самородные улья и похищает оттуда мед. Пасечник решился подкараулить вора. В темную ночь засел он у подножия карадахских скал, не спит и слушает, не явится ли кто полакомиться его медом. И точно, слышит он, кто-то полез к его ульям. Давши вору время взобраться повыше, старик выскочил из засады и гикнул – в ответ на этот гик, с десятисаженной высоты кто-то рухнул к его ногам… То был его собственный сын, то был человек, сумевший следовать по стопам своего отца. Без сомнения, от этого достойного сына лежали у ног отца только бренные останки. С тех пор обезумел старик-пасечник, не навещает уже больше своих ульев, и путь к ним, состоявший из симметрично вбитых в скалу палочек, от времени и без должного присмотра разрушился…

Наконец по деревянному мостику, переброшенному через ручей, мы перебрались на левый его берег и вступили в Карадахскую щель. Впечатление, в своем роде, единственное. То был громадный, мрачный, несколько изогнутый коридор, шириною в 1-2 сажени, с текущим по дну его ручьем; высота отвесных стен этого коридора, футов до 200, при узкости его, кажется еще выше; стены его, известкового сложения, вышлифованы водою и потому гладки, как бы искусно выштукатурены; над головою виднеется полоса неба, такая же узкая, как вся эта щель; местами, наверху, застряли в ней каменные глыбы, готовые, кажется, сейчас же рухнуть. В таком стесненном пространстве от каждого звука рождается чрезвычайно шумное эхо; каждое слово, даже тихо сказанное, проносится с раскатом.

В тихую погоду здесь тоже тихо, даже чересчур тихо, как в подземелье; но в ненастье – говорят – здешний тихий ручей превращается в бешеный поток, поднимающийся на сажень и выше. Он уносит течением своим камни, а тем более унесет и разобьет всякого, кто вздумал бы заглянуть сюда в такую дождливую пору.

По выходе из Карадахской щели открывается небольшая котловина, которую со всех сторон обступили высоты. Склон ее несколько падает к Аварскому Койсу, над которым, почти в центре этой котловины, расположено Карадахское укрепление¹⁵. Пункт этот, в стратегическом отношении, говорят, весьма важен. Здесь узел дорог, ведущих от Темир-Хан-Шуры, с одной стороны – в округа Андийский и Аварский, а с другой – вверх по Аварскому Койсу, по направлению к Кахетии: последняя дорога разработана еще только верст на 50, от Карадаха до Гидатлинского моста. Самое укрепление – новенькое, маленькое, для двух рот, и принадлежит к разряду мостовых укреплений. Оконченная его часть находится на правом берегу реки, у каменного моста; этот мост предположено сделать крытым и соединить галереями, как с укреплением, так и с оборонительною башнею, которая выстроится на левом берегу Койсу.

Невдалеке от укрепления находится станция, каких в Дагестане выстроено несколько и на которых содержатся вьючные и верховые лошади, для возки почт и проезжающих. Это была первая такая станция на нашем пути по Дагестану. Тут же, вблизи укрепления, уже располагается русский поселок, состоявший в то время всего из одного семейства: начало, быть может, такой же слободки, какие обыкновенно устраиваются на Кавказе вблизи стен каждого из наших укреплений. Единственный двор этой будущей Карадахской слободки принадлежит гарнизонному маркитанту, с его семьею, ведущему, как заметно было, свои дела недурно. Этот основатель новой колонии в горах Дагестана – тип бойкого русского дворника, начинающего обыкновенно дела свои с копеек и сколачивающего нередко весьма почтенный капитал. Мне показалась весьма милою следующая его выходка: навстречу начальнику Кавказского горского управления он вышел с хлебом-солью – «от карадахского общества». Как я сказал выше, все это общество – он сам да его семья…

На Гуниб мы возвращались тем же путем, каким ехали к Карадахскому укреплению. По выезде нашем из щели в обратный путь стал уже наступать вечер. На хоточинских полях заканчивали свои полевые работы женщины и эшаки: снимали и увозили с полей кукурузу и турецкое просо. Навьюченные снопами, женщины не отворачивались от нас и некоторые из них дали нам возможность взглянуть на их лица. Мне показалось, что тип их несколько пригожее, чем у женщин Верхнего Дагестана. Впрочем, удалось взглянуть в лицо весьма немногим из хоточинок: больше пришлось видеть, как они, удаляясь от дороги, представляли из себя ходячие снопы, двигавшиеся на ногах, одетых в штаны из синей бязи.

Хоточинские поля расположены ниже хиндахских; это можно было видеть, между прочим, из того, что на полях Хиндаха кукурузы еще не снимали. Вечер был теплый, облачный, и в стороне Тилитля слышались раскаты грома. В сумерки стал накрапывать и дождь. Но, с приближением нашим к Гунибу, разъяснилось, и мы стали подниматься на него по совершенно сухой дороге. На этот раз аварская пословица: «Где бы ни гремело, а на Гунибе дождь», – не оправдалась.

VI

Средне-дагестанский джамаат

На третий день пребывания нашего на Гунибе мы спустились с этой горы, переправились через Кара-Койсу и остановились на правом его берегу, на ровном месте, где собрались джамааты самых людных селений Андалалского наибства – Чоха (280 дворов), Сугратля (481 двор), Ругжи (428 дворов) и других менее людных селений. Это было самое многочисленное и наиболее представительное сборище дагестанцев, какое предстало до сих пор на нашем пути по Дагестану. Без сомнения, заявления этих джамаатов были весьма разнообразны. Общее, однако, в этих заявлениях заключалось в жалобах на тесноту земель, на недостаток в лесе и в пастбищах. Такие жалобы, при сравнительно большой густоте населения окрестностей Гуниба и при характеристических особенностях здешних мест – скалистости и безлесье, – весьма естественны. Но в то же время эти жалующиеся на тесноту и скудность своих земель общества Андалала принадлежат к наиболее зажиточным и промышленным обществам Среднего Дагестана¹⁶. Особенно же известны своими промышленными наклонностями сугратлинцы: они имеют значительные стада рогатого скота и баранов, ходят на заработки, торгуют – сугратлинские базары славятся на весь Дагестан, – занимаются мастерствами, преимущественно же серебрячеством; в Среднем Дагестане Сугратл – это своего рода Париж, который в известном смысле называют также новым Вавилоном, и та неприличная болезнь, которая известна в Европе под именем французской, в Дагестане слывет под названием сугратлинской. К несчастию, эта болезнь здесь уже не новость; нова она пока только в тех трущобах Дагестана, которые примыкают к Главному хребту, да и там уже появляются одержимые ею.

Так как в виду Гуниба довелось мне оглядеть самый многолюдный из джамаатов Среднего Дагестана, цвет населения этой страны, то считаю уместным собрать здесь в одно несколько черт, по которым бы можно было составить понятие о средне-дагестанском джамаате вообще.

Заявления джамаата, его поведение, речи отдельных его членов, его группировка и костюмировка – все это может служить в значительной степени мерилом морального настроения населения Дагестана. Я имел возможность присутствовать на сходах всех тех джамаатов, чрез общества которых мы проезжали, – и вот мои общие заключения по этому предмету. Чем далее мы подвигались вглубь Дагестана, тем джамааты являлись многолюднее, речистее, представительнее и дипломатичнее. В Дидо мы видели перед собой двадцать-тридцать человек, составлявших джамаат; в Андалале же, например, или же в Куяде нас окружал тысячеголовый джамаат. В Дидо во главе джамаата не стоял ни один хаджи, ни один офицер из горцев, тогда как в Тилитле, например, на сход джамаата собралось более десятка хаджи, в белых и в зеленых чалмах, а в Андалале было довольно и хаджи, и офицеров из туземцев. Само собою разумеется, что присутствие в джамаате такого количества членов, выходящих из ряда вон, и придает ему своего рода представительность. Эта последняя, сообщаемая джамаату присутствием хаджи, проявляется сколько в костюмах их, отличающихся от одежды всякого другого горца, столько же, если еще не больше, в манере держать себя, усвоенной истым хаджи. Не оружие в богатой оправе, не расшитая галунами черкеска, не молодецки посаженный на голову папах сообщают хаджи сановитость, – а его потупленный долу взор, его чело, украшенное белой или зеленой чалмой, его руки, смиренно опирающиеся на посох, наконец, его цветная хламида, красная или зеленая, драпирующая его солидно согбенный стан. Хаджи много на плоскости, довольно их и в людных обществах Среднего Дагестана; но весьма немного их в Верхнем Дагестане, да и эти немногие не имеют там сановитости, приличествующей истому хаджи, – глядят простовато, одеты, так сказать, не по чину, а случается – выряжены чуть не по-шутовски: так, помню, в Анцросо явился в джамаат хаджи, вырядившийся в хламиду, которая украшена была вышитым золотом воротником, севшим на его шею с шеи какого-то русского чиновника, чуть ли даже не министерства юстиции. Такая костюмировка не встретилась потом ни в одном из виденных мною джамаатов: явно, что анцросский хаджи пересолил, как пересаливают в одежде и многие из наших простаков-туристов, побывавших, например, в Париже. Истый дагестанский хаджи не допустит подобной вычурности в своей одежде; он только не жалеет для своей бороды хины, да разве прибавит к обычному костюму своему часы и четки. Но красная борода – это, так сказать, уподобление себя образу имама, а часами и четками хаджи заявляет свою набожность, то есть вернее – свою аккуратность в исполнении молитв.

Таким образом, обилие этих набожных личностей, повидавших свет и людей, сообщает джамаату своего рода представительность и крепость: выставивши их вперед себя, давая им волю говорить за все общество, это последнее тем как бы заявляет: ты с нами не шути; мы не какие-нибудь ахвахцы; мы вот каких бывалых и умных людей имеем! И действительно, джамаат за этими людьми как за стеной: его не увидишь, не услышишь – он замаскирован. И это вот почему. Эти хаджи являются сюда как бы на сцену, с заученными речами, в которых нет нисколько искренности, но зато много дипломатии, или же просто – лукавства. Еще не предложен и вопрос джамаату, а уже хаджи, так сказать, рапортует, что мы, дескать, благоденствуем, молим Бога за Государя, довольны всем начальством от великого до малого, – и потом вся речь в том же фальшивом тоне. Так что для у знания правды необходимо попросить этих речистых дипломатов уступить свое слово другим. Рядом с хаджи стоят старики, опираясь на палки. Между стариками также немало краснобородых, то есть таких, которых седина прикрашена хиною. Они тоже мастера говорить и мастера правды не сказать. Наконец, простосердечнее те из членов джамаата, которые еще не мажутся хиною.

Нужно видеть дагестанские пути сообщения, нужно всмотреться во все естественные преграды, положенные здесь природою для разобщения людей, – и, однако, люди общаются здесь не в пример легче, чем, например, живущие в наших равнинных или степных деревнях русские поселяне, не нуждающиеся даже и в дорогах, потому что поле и дорога равно проходимы. Здесь не то; здесь всякий переход из аула в аул, от общества в общество – своего рода подвиг, риск и во всяком случае большой труд, а между тем общение замечательное. Вести, новости разносятся в горах с изумительною скоростью, и приказания начальства, власти исполняются здесь так же быстро, как бы страна перекрещивалась телеграфными проволками. Назавтра, например, нужно собрать джамаат из всех ближних обществ – и джамаат непременно соберется; кто пеший, кто конный, явятся все по призыву, преодолев, без сомнения, значительные трудности в пути. Это факт, в котором я убедился множеством примеров.

Но вот состоялся джамаат. Все члены его держат себя весьма дисциплинированно: у места молчат, у места говорят, и некоторые говорят весьма бойко, плавно и дипломатично, у места слушают; интерес каждого – предмет сходки, совещания, и если джамаат собрался в ауле, подле строений, то крыши их переполнены любопытными наблюдателями и слушателями, которым нет места в среде самого джамаата – несовершеннолетними, а иногда и женщинами. Это не стадо; это – строго дисциплинированная толпа; импровизированным поведением ее на сходке может остаться доволен любой поклонник порядка. Только, как сказал я выше, одни хаджи уж чересчур усердствуют.

Кто успел и сумел таким образом вышколить дагестанцев? Будто Шамиль? Едва ли. Дисциплина в Дагестане заявляет себя не чем-либо прививным, заказным: она, так сказать, вытекает из существа дагестанца, она замечается даже и в тех обществах, на которые власть Шамиля распространялась весьма слабо, как например – в обществах Верхнего Дагестана. Вернее, эта дисциплина есть плод стародавности дагестанского склада жизни, который, для поддержания себя, для самозащиты, обусловливал присутствие в каждой дагестанской общине сторожкости, чуткости, порядка и быстроты в действиях. Таким образом, в этой дисциплине дагестанца выражается – по моему мнению – один из самых доказательных признаков стародавности дагестанского быта.

Вслушиваясь в ответы, какие джамааты давали на опросы об их житье-бытье, нельзя было не прийти к заключению, что джамаат вообще, как и следовало ожидать, весьма консервативен, что всякий адат ему дорог и что он готов стоять за него даже и в таком случае, когда раскрывают всю несостоятельность этого адата. Но этот джамаатский консерватизм не столько консерватизм инстинктивный, бессознательный, каким отличается всякая народная масса, сколько консерватизм тенденциозный.

Жалуются, например, члены сходки на скудность даров своей природы, на неурожаи, на бедность свою, на болезни, их угнетающие; вы подумаете, что они, высказывая это, ищут средств помочь чем-нибудь таким невзгодам своим и тотчас накинутся на ваш спасительный совет, рекомендующий то или другое средство против беды, подхватят его и постараются применить к делу. Ошибаетесь. Жаловаться вообще – это в тенденциях горца, выставлять скудность своих средств перед высшим, перед сильным – это тоже в его тенденциях; но в его же тенденциях, и при действительной нужде, послушать-послушать, что скажут на его заявления, и остаться верным прежнему пути, прежнему сожительству своему с неминучей бедою. «Вот, вы жалуетесь на скудность своих полей, на плохие урожаи, на то, что вам есть нечего: отчего бы вам к хлебопашеству не прибавить труда по огородничеству – картофель бы сеяли, разводили бы лук, чеснок, капусту, бураки, огурцы и другие огородные овощи?» – «Земля не родит». – «Да вы пробовали?» – «Нет, не пробовали». – «Как же вы говорите, что земля не родит, коли не пробовали! А что земля ваша годится под огороды, так вот посмотрите только на русские укрепления: при них всюду огороды есть, и отличные». – «Это у русских так, а не у нас». – «Да если у русских, на этой же земле, разводятся хорошие огороды, то и у вас такие же будут: попробуйте только…» – «Да оно так, только у нас на это адата нет». – «Зачем вам адат? Введите его сами, если вы считаете его полезным. Ведь картофель ели?» – «Как же, ели». – «Что ж, нравится?» – «Да, хорошая пища… Как бываем у русских, так кушаем охотно». – «Ну вот, сами видите: стало быть, эту хорошую пищу у себя следует завести; вот вам и подспорье в вашем скудном хозяйстве». – «Так-то так, да только все же у нас адата на это нет». И сколько б вы ни толковали на эту тему – результат один: хорошо, да адата на это хорошее нет. А чтоб наконец избавиться от ваших советов, горец дипломатично уступит вам, отблагодарит вас за совет, заверит, что он ему непременно последует, а в конце концов – он и пальцем не пошевелит для исполнения совета вашего на самом деле. То же и со всякими другими жалобами. Оспа, например, появляется в горах; нужно бы – все про это знают – прививать оспу, да опять – адата на такое хорошее дело нет. И оспа пусть себе свирепствует. Чтоб защитить адат, иной горец, рьяный приверженец своих тенденций, начинает доказывать, что и с привитою оспой умирают, что такова уж воля аллаха, что против его воли не стать же идти… Такая тенденция у всех на уме, но она еще сильнее у тех, которые – из горской вежливости – будут рассыпаться в благодарностях за ваш добрый совет. Эти дипломаты – или хаджи, или потершиеся около русских влиятельные горские люди, нередко украшенные медалями и орденами, обладающие даже почтенным военным чином. Но загляните в их сакли, где царит полный горский адат: дети там, наверное, или в оспе, или перенесли уж натуральную оспу.

Впрочем, как я сказал выше, от тех членов джамаата, которые стоят впереди других, нельзя добиться искренности, правды. Нужно попытать ту безмолвно слушающую массу людей, которая прячется за краснобородыми: она молчит, но, как и всякая масса, таит в себе настоящее значение неискренних, дипломатичных заявлений своих речистых представителей. Без сомнения, масса эта должна быть консервативна; она стоит за свой стародавний адат, а равно стоит против всякого нововведения, потому что это в натуре всякой массы. Таким свойством ее всегда пользуются для собственных своих интересов те выдающиеся из нее личности, которые называются вожаками толпы. К сожалению, этими вожаками являются в Дагестане по большей части хаджи: они-то и сообщают весьма естественному и в существе здоровому консерватизму массы ту тенденциозность, которую можно признать за характеристическую черту общества дряхлого, уже отживающего свой век. Тенденциозность – это, так сказать, ржавчина мысли: она тормозит быстроту ее полета, скорость ее восприятий; она – враг всякого прогресса и постоянный спутник рутины; она не стремится к уяснению дела, а только замазывает глаза на него и свои и других. Этой тенденциозности всего больше в беседах старцев, искушенных – как говорят – в горниле опытности, и ее меньше всего в среде людей свежих, пытливых, жаждущих света и правды и вполне годных для восприятия всякого нового их луча.