Читать книгу: «Варлам Пчела», страница 6
И стало уже именем нарицательным имя Кмиты, не знавшего поражений, о нем были наслышаны ратные люди с обеих сторон: польско-литовской и русской.
А он, если по молодости как-то еще действительно придерживался негласных правил поведения настоящего рыцаря и был сдержан с окружающими, снисходителен к пленному, то с годами растерял эти качества; стал он излишне суров со всеми в личном окружении, а всего, что касалось неприятеля, очень жесток, как будто старался тем самым навлечь еще больше ужаса и страха своей персоной. Чего стоили его рейды в Смоленскую область в 1570-х годах! Он пожег около тысячи селений и деревень, производя всюду страшные опустошения и грабежи. Конечно, в этих успехах была особенность тактики и стратегии Кмита. Он никогда не лез на рожон, не шел на прямое столкновение, которым кичились европейские рыцари, считавшие в высшей степени благородным сразиться в открытом бою. Кмита считал это глупостью, а не благородством, наоборот, брал на вооружение опыт врага, его татарских отрядов, которые всегда избегали боя в открытом поле, а действовали набегами и внезапно, заранее хорошо подготавливая военную операцию. Но и здесь у Кмиты был свой особенный секрет, который заключался в том, что Кмита в приграничных районах с Московским государством имел широкую сеть осведомителей (их называли «рыскуны», видимо, от схожих славянских слов: «рыскать», «разыскивать», «выискивать»). Рыскунов, которые бы имели официальный статус посольских служилых, как водилось во все времена, Кмита лично, разумеется, в созданной им сети не мог иметь, это было дело короля. Его рыскунами были в основном купцы, как свои, так и чужеземные, не гнушавшиеся возможностью заработать попутно к своей главной деятельности. Были рыскуны и среди разных мастеровых, перемещавшихся под видом поиска работы из одного государства в другое. Но самым удачным считалось обзавестись рыскуном во вражеском войске. Благодаря этому, Кмита всегда знал, где и какой стоит отряд московитов, его численность, под чьим он началом, какое население в той или другой местности, какое добро и сколько имеют жители. Пользуясь такими сведениями, Кмита со своими хоругвями не только участвовал в общих походах короля и великого князя, имея всегда какое-то конкретное задание, которое сам и подготавливал к выполнению, но по своей инициативе совершал рейды на чужую территорию за очередной добычей. О его дерзости и наглости знали и царские служилые, но Кмита оставался для них недосягаем.
Денежные дела Филона Кмиты, являвшегося наместником короля в Оршанском воеводстве Речи Посполитой, граничившей с Русским государством на огромном пространстве от Велижа на севере, до Мстиславля на юге, к 1580 году стали худшими за последнее десятилетие, потому что успехи королевства Польши и Великого княжества Литовского в войне, шедшей более двадцати лет против Московии, были связаны с огромными расходами. Если Кмита раньше получал из Вильно и Варшавы довольствие и деньги на содержание большого числа наемников в своих многочисленных хоругвях (каждая от 500 до 900 всадников и пеших), стоявших на рубеже Речи Посполитой с Московией, то на его последнее послание к королю с прошением о материальной помощи получил отказ. На просьбу Кмиты о средствах на поддержание и ремонты крепостей, на обеспечение войск, Стефан Баторий ответил, чтобы лично изыскивал средства, потому что казна сильно истощена. Сам Баторий был занят трудной кампанией по взятию Великих Лук и захватом до десятка более мелких городов и крепостей Московии в ее западных районах. Найти средства в оршанских приделах Кмите было почти невозможно: местное крестьянство и городское население сильно обеднело; накопления и возможности панов и магнатов, к которым относился и Кмита, тоже оскудели так, что в имениях стали давно кушать вместо двух только раз в день, да и то скромно и незатейливо. Оставался привычный для Кмиты выход из создавшегося положения – совершить очередной рейд к московитам. Кмита и в этот раз рассчитывал на грабежи в предместьях городов, селах и деревнях Смоленска. Была и другая цель – присоединение к Речи Посполитой новых владений, установление там податей и пошлин, в которых всякий захватчик видит для себя выгоду и награду за участие в войне.
Как всегда, самым важным для Кмиты было заранее выведать о неприятеле. Довольно успешно сведения ему поставляли оршанские и витебские крамари, бродившие со своим мелочным товаром по всему Верхнему Приднепровью. Они передавали то, что видели и слышали. Но были среди торгового сословия и посолиднее представители – купцы, имевшие большую торговлю, заводившие обширные знакомства среди разного люда, живущего на интересующей Кмита чужой территории. С одним из таких купцов, которого звали Цалмон, его свел хорошо известный ему шмуклер Эдель. Кмита не раз и не два перепроверял Цалмона через других рыскунов, но убеждался, что его сведения достоверны и точны, и со временем стал вполне ему доверять. Купец этот, правда, дорого просил за добытые сведения, неизменно подчеркивая, что хороший товар не может стоить дешево. Кмита очень ценил его и ему уступал, понимая, как важно иметь нужные данные о противнике.
Следует заметить, что демаркации границы в нынешнем понимании этого слова в то время не было. Граница между Речью Посполитой и Московским государством менялась по нескольку раз на протяжении десятилетий, и была условной, принималась по названиям каких-то населенных пунктов и водным (естественным) рубежам. Охрану несли объездчики (дозоры) числом от двух до пяти конников, которые, конечно же, не могли проследить всю ее протяженность, а была она очень велика. Поэтому не составляло особенного труда «ходить» через такую границу не только отдельным людям, но целым группам.
Теперь Филон Кмита c нетерпением ждал у себя в оршанском замке сведения от Цалмона. Ожидался не сам купец, а его посыльный, которого Кмита мог не знать, и в этом случае привести его должен был, как условились, не кто иной, как шмуклер Эдель, выступавший гарантом того, что рыскун-лазутчик – верный человек.
Кмита сидел на дубовом кресле под красно-белым флагом с черным одноглавым орлом – символом Речи Посполитой; рядом стояло его личное знамя. Много на своем веку Кмита видел типов людей, но такого, что с собой привел Эдель, давно не встречал. Было в его внешности – на вид подростка, но с седыми космами; глазами вытаращенными, как у жаб; носом широким с вывернутыми ноздрями; большим, как у приматов, ртом с редкими зубами – столько изъянов, что это невольно обращало внимание на него, как редкого уродца, вылупившегося из дурного семени. Желание смотреть на него быстро исчезало из чувства брезгливости и одной только мысли, что нужно будет с ним общаться. Хотелось от такого как можно быстрее удалиться. Кмита сразу отметил про себя эту особенность вошедшего и подумал, что лучшего лазутчика, видимо, трудно найти, и это хорошо понимали Эдель и Цалмон. Удивился Филон Кмита, когда услышал от шмуклера Эделя, что этот человек, именовавшийся Михельсон, его родственник; еще больше удивился, когда заговорил с Михельсоном, обнаружившим живой и наблюдательный ум. Михельсон по ходу их разговора попросил грифельную доску и мелом стал набрасывать схему расположения больших и малых поселений к северу и востоку от Смоленска; отдельно помечал значками местечки, где стояли военные, указывая приблизительное их число и качество вооружения ратников. Картина выглядела для Кмиты любопытно: получалось, что гарнизоны были не столь велики, как он предполагал, брать их можно при хорошем численном превосходстве не столь сложно, к тому же расстояния между городками и поселениями, наоборот, достаточно значительны, чтобы противник мог рассчитывать на подмогу. А когда Филон Кмита не слишком веря увиденному и рассказанному спросил: как удалось запечатлеть столько всего важного, чтобы так ладно и складно нарисовать на доске и рассказать, то на него вскинул глаза не рыскун Михельсон, скромно отступивший после подробного доклада от грифельной доски, а Эдель:
– Ах, ясновельможный пан Кмита! – сказал шмуклер. – Так ведь надо знать, кто есть такой человек Михельсон.
Не дожидаясь вопроса: кто же есть Михельсон? Эдель продолжал:
– Он особенный человек! Такие родятся даже среди нас, евреев, не так часто, чтобы даже мы удивлялись и всем рассказывали, какими способностями наградил его Бог.
Эдель увлекся расхваливать своего приятеля, собирался, похоже, дальше возводить его в превосходную степень, но по лицу Кмиты, недовольного излишней болтовней шмуклера, пробежала тень шляхетского высокомерия. Это увидел Михельсон и оборвал соплеменника короткой фразой на только им понятном языке. Эдель быстро сообразил и сказал, что Михельсон сам продемонстрирует свои способности, после чего ясновельможный пан не будет сомневаться в том, как рыскун смог с такими подробностями показать расположение гарнизонов московитов; и попросил подать игральные кости. Кмита велел их принести помощнику-подхорунжему. Эдель сказал, чтобы подхорунжий бросил сколько ему хочется раз на стол сразу несколько фишек и записывал поочередно данные по каждой. Кмита приказал помощнику исполнить. Тот бросил трижды по три фишки, записывая для себя по очереди, слева направо значения, выпавшие на каждую. Михельсон стоял напротив и наблюдал. Как только помощник закончил, Михельсон попросил свериться и перечислил по каждому броску и каждой фишке выпадавшие на них значения. Подхорунжий растерянно посмотрел на Кмиту, перевел взгляд на Михельсона, и подтвердил, что последний в точности все назвал, как в записях. Кмита сдержанно улыбнулся и попросил помощника повторить, но бросить фишки пять раз. Михельсон снова точно назвал обозначения, которые выпали на каждую фишку. Эдель от восторга подпрыгнул и сказал:
– Это еще что! Михельсон, раз увидев сто лиц, запомнит каждое, запомнит по имени, потом ни с кем не спутает! Такой особенный человек Михельсон.
Филон Кмита был впечатлен. Склонный к мистике, чем грешили люди в его время, он, однако, не мог не верить своим глазам, понимая, что его не обманывают, а Михельсон действительно обладает необычной зрительной памятью. Кмита поблагодарил пришедших за доставленные сведения, просил передать и Цалмону о своем особом отношении к нему и спросил, есть ли у них какие просьбы. Его, склонив головы, почтительно выслушали. Хошаим Эдель в ответ, как если бы выводил на своих позументах замысловатые узоры, стал рассказывать и расписывать, какие трудности и лишения пришлось испытать и пережить Михельсону и Цалмону, чтобы добыть такие важные сведения. Это были и холод, и хляби дорог осени, и голод на протяжении многих дней скитаний по территории противника, и нескрываемая неприязнь к нему как нехристю, со стороны смолян. Но даже не это было главным, а самым главным было то, что пришлось заплатить нужным людям, служилым московитам, за то, что согласились помочь.
Кмита не дал ему продолжать, и коротко спросил: сколько все это стоило? Эдель, не моргнув глазом, быстро ответил, что Цалмон просил передать ясновельможному пану, что это обошлось ему не меньше десяти дукатов и семидесяти русских рублей.
– Эдель, да ты с ума сошел! – сказал Кмита. – Полковник Речи Посполитой не имеет за год столько жалованья.
Кмита даже покраснел от негодования по поводу такой неслыханной наглости шмуклера. Оршанский староста не произнес вслух, что все реже стал видеть в казне воеводства высокой пробы золото, из которого чеканились дукаты. Но быстро успокоился, понимая, что платить надо, а торговаться не пристало его положению, и продолжил:
– Золота нет, вместо него даю таллеры. Подхорунжий выдаст их прямо сейчас, а московские рубли получите, как их добуду в походе. Потерпите, думаю, ждать долго не придется.
Он, смягчившись, предложил гостям присесть и Михельсону еще раз рассказать обо всем, главное, подробнее остановиться на том, как ему удалось узнать и собрать столько подробностей о расположении войск смолян.
Рыскун снова повторил свой рассказ. Филон Кмита слушал внимательно, в делах военных опытный, а в отношениях с людьми хитрый, он специально попросил рыскуна повторить все раньше сказанное, пытался найти хоть какие-то несовпадения в его первом и втором вариантах изложения обстановки на территории противника. Но ничего не обнаружил.
И все же, склонный больше не доверять людям, чем доверять, потому что был полностью убежден, что как он ищет возможность получения для себя выгоды и преимуществ хитростью, так и его противник должен действовать точно так же. Московиты всегда оказывались в проигрыше перед ним, Филоном Кмитой, но их было нельзя и недооценивать, а оршанский воевода уяснил для себя, что Михельсон и Цалмон, запросившие немалые деньги за свой труд, были обязаны какому-то иуде из московитов. Намеченная им компания глубокого рейда по Смоленской земле была слишком дорогой. При любой, как бы ни была хороша, подготовке, все равно оставался риск. В сложившихся для него условиях он не имел права рисковать. И Кмита неожиданно для пришедших вдруг объявил:
– Так и быть, я выплачу вам золотом, но при условии, что устроите встречу со служилым из московитов, благодаря которому, как понимаю, добыли столько полезного для меня. Я даже выеду навстречу.
Михельсон с Эделем переглянулись. В их глазах не было испуга от неожиданного предложения, но озабоченность тем, как это устроить, – больно был велик соблазн получить не серебро, а золото.
– Вас, ясновельможный пан, понимаю, – сказал Эдель. – «Доверяя-проверяй» —
так говорят в таких случаях умные люди. Мы постараемся исполнить такое понятное желание ясновельможного пана, очень постараемся, будем стараться изо всех сил.
Эдель сокрушенно покачал головой, соображая, что еще сказать. Его друг все это время усиленно тер кончик ложкообразного носа, словно пытался извлечь из него, а не головы, нужные слова. Извлек, наконец, протараторил что-то на их языке, как шифровку. Кмита смог уловить только одно слово, действующее магически на этот народ, – «Gold», улыбнулся и сказал:
– Я, кажется, понял, что может придать вам сил… Готов и вторую половину ваших дел оплатить золотыми дукатами, а не серебром, которое потратили на русского… Но и вы поторопитесь.
Эдель с Михельсоном, для которых ирония всегда была лучшим украшением их речи, поняли его иронию. Разговор, казалось, был исчерпан. Но теперь заговорил Михельсон:
– Ясновельможный пан, тебе, думаю, не понадобится подвергать себя лишний раз опасности. Сам знаешь, как непросто нынче передвигаться по приграничным землям. Я, наверное, с самого начала должен был уточнить по поводу московского служилого, что это за человек, но не сказал, и это моя вина. Дело в том, что ты знаешь этого человека. Цалмон, как знаю, уже расплатился с этим человеком (врал с очень честным выражением лица Михельсон) за его услугу, но этот служивый и благодарен тебе, что ты в свое время сохранил ему жизнь.
Воевода оршанский сильно удивился. Михельсон пересказал Кмите историю, рассказанную Косоротом в шинке Цалмону о событиях шестнадцатилетней давности. Филон Кмита слушал внимательно, не перебивая, и было видно, что его сильно захватил рассказ рыскуна, а когда тот закончил, воевода встал и прошелся несколько раз взад-перед по зале, потом остановился с лицом хмурым и озабоченным. Евреи насторожились. В планы Михельсона не входило раскрывать подробности о московите. Рыскун и не знал до конца – правду ли сказал Косорот о себе в шинке, но они с Цалмоном были склонны верить Косороту, потому что невозможно было сочинить историю его пленения с очень непростыми подробностями освобождения. И вдруг Кмита громко рассмеялся и сказал:
– А ведь было дело!.. Именно так и было, как сейчас говоришь ты, Михельсон. Я даже вспомнил того московита-глашатая. Вот ведь как бывает: точно неисповедимы промыслы Божьи. Такого нарочно не придумаешь. Может быть, вы и правы, надо поберечься, не следует лишний раз обнаруживать себя где-то вблизи территории врага и рисковать; не надо рисковать и этим московитом, он еще пригодится.
Кмита, воспитанный в духе о предначертанном ему особом пути на земле, уверовавший в это еще больше вследствие сопутствовавших всегда успехов в военных делах, увидел для себя знак свыше в истории с Косоротом и почти перестал сомневаться в достоверности сведений, доставленных рыскуном. Он в этот час для себя окончательно решил время похода в Смоленские земли Московии и какие мобилизует силы. Пришлось Кмите исполнить и обещанное: вознаграждение, его часть, выдать золотом. И оно нашлось, несмотря на прежние утверждения, что нет благородного металла в казне воеводы Оршанского. После Филон Кмита еще и предложил им отобедать вместе с ним.
Эдель и Михельсон были на высоте, в наилучшем расположении духа, потому что получили то, на что рассчитывали. Но стало бы прегрешением сказать, что они были уж слишком счастливы. Справедливости ради надо отметить, что бытующее выражение: «Для одних война – беда, для других война – мать родна» – к ним все же не относилось. Жили они не где-то за «морем-океаном» на острове, а жили почти там, где разворачивались военные действия, и война, не касаясь их напрямую, все равно цепляла своими уничтожающими все живое когтями. И для них было бы лучше, если не было вовсе войны, а они жили мирно и плодились-размножались, увеличивая свое племя и прославляя своего Бога. Ведь они не были ни на стороне одних, ни на стороне других, просто старались извлечь для себя выгоду и от тех, и от других. Но все же они оставались чуть-чуть больше с теми, кто давал им послабления, возможность оставаться самими собой, а то и брал под защиту. В этом смысле нигде прежде во все времена их жизнь не была такой налаженной, как именно в Польше и Литве. Верховная власть в этих странах, в особенности при Сигизмунде Втором Августе и Стефане Батории, давала много льгот и гражданских прав. И оба рыскуна, перебирая и поглаживая дукаты с изображением Стефана Батория, которые не только радовали их души, но прямо-таки согревали ладони особенным теплом, вполне ощущали себя причастными к истории государственных дел Речи Посполитой. И уже совсем чуть ли не патриотические чувства взыграли в сердцах Эделя и Михельсона, когда среди угощения на столе воеводы они увидели немногочисленные, но свои национальные кушанья. Это были креплахи (треугольные пельмени) в курином бульоне; фаршированные жареным луком и яйцом куриные шеи; цимус (десерт) – обваленные в муке и жареные на растительном масле шарики из тертой моркови, орехов и изюма.
Особенно был тронут Михельсон, пострадавший сильно от московского царя во время Полоцкого грабежа. В нем неожиданно взыграла жажда личной мести и он в порыве чувств, проявив неожиданную для себя впервые в жизни прыть-глупость, о чем позднее пожалел, вызвался быть провожатым и участником предстоящего похода воинства Филона Кмиты на московитов.
Воевода хитро улыбнулся в густые усы и сказал:
– Михельсон, не ожидал такого от тебя! Редкий случай, но ловлю на слове. Разумеется, ты будешь подле меня в походе. Я распоряжусь прямо с сегодняшнего дня, чтобы тебя поставили на довольствие и обеспечили жильем. Надеюсь, ты понимаешь законы военного дела, тебе придется подчиняться и выполнять все, что потребуется в походе.
Воевода лукавил. Если бы даже рыскун и не обронил таких слов, то в его планы входило взять с собой Михельсона как заложника всех тех сведений, которые он предоставил в обмен за золото.
Для Михельсона это стало неожиданным. В его ближайшие планы никак не входило оставаться теперь в Орше. Он попытался схитрить, сказал, что обещал Цалмону скоро вернуться. Ему Кмита ответил, что к Цалмону они приедут вместе, пусть ожидает гостей. Эдель скромно молчал. Его делом было шить золотые узоры и не подвергать себя ненужным приключениям, на которые так опрометчиво вызвался приятель. Однако прежде нужно было дать знать Цалмону, чтобы был осторожнее, сворачивал свое прибыльное дело у московитов и съезжал в Витебск, потому что люди оршанского воеводы – а среди них почти половину составляли наемники – не станут сильно ни с кем разбираться на чужой территории, когда главная их цель – добыча. Любили по этому поводу приводить пословицу: «Станет ли лисица, выйдя в поле мышковать, разбираться какую мышь съесть, а какую не трогать».
Филон Кмита, оставив гостей с озабоченными лицами, отправился решать кучу вопросов в связи с предстоящим походом. Непростое это было дело. Нравилась ему другая пословица: «Люди не должны вилять языком, как собака хвостом». Ее любил вспомнить, когда подчиненные много и не по существу что-то отвечали и говорили ему на конкретно поставленные задачи. Об этом знали все, поэтому воевода раздавал распоряжения, его молча выслушивали и не переспрашивали, идя тотчас исполнять.
И сейчас все вокруг завертелось-закрутилось.
На оршанском подворье воеводы, в расквартированном в городе гарнизоне, состоящем из «солдат удачи» (в основном чешских и немецких наемников, а также гайдуков из галичан и венгров), стали готовиться к походу. От Кмиты помчались гонцы по дальним и окрестным местечкам воеводства оповещать, что он собирает «посполитое рушение» (ополчение), и передавать его наказы, чтобы магнаты-наместники проследили за экипировкой и оружием людей. Поход планировался недолгий по времени – до месяца, чтобы противник не успел собрать силы, но достаточно далекий: от границы вглубь Московии верст на сто.
И не старой дорогой, по которой от границы Оршанского воеводства до Смоленска было не более шестидесяти верст (два дня перехода), а севернее, в сторону Белой и Дорогобужа, чтобы неожиданно с тылу выйти к Смоленску (давней мечтой Кмиты были Ржев и Тверь). Поэтому не должны были брать с собой обузы в виде значительных припасов съестного и больших пушек, а только самое необходимое, и пушки малые, которые можно вьючить на лошадей. Для этого надо было и больше всадников – до четырех хоругвей, включая тяжелых кирасиров и легких гусар. На них по правилам ведения войны должно было приходиться втрое больше сопровождения из слуг и пеших воинов (копейщиков и стрелков). Но в этот раз численность и состав своего войска Кмита рассчитывал исходя из сведений, доставленных Михельсоном о количестве ратников в приграничных районах и их вооружении. Он решил, что должен обойтись в основном именно кавалерией. Имея большой опыт ведения боев, Филон Кмита хорошо знал противника, который, как правило, на подходах к городам выставлял в основном конницу татар, действовавших более с флангов, а посередине ставил стрельцов. Татары были оснащены и вооружены слабо и такой порядок не выдерживал прямой атаки кирасир на тяжелых лошадях. Его всадники в округлых шлемах-шишаках, латах, одетые в кирасу из металлических пластин, соединенных кольчужным плетением, были практически неуязвимы для стрел и издали летящих пуль. Кирасиры, вооруженные копьями, палашами и короткими ружьями, при плотной конной атаке обрушивались буквально железной стеной на противника, сминая его. Следом за кирасирами налетали более легкие гусары, действовавшие, наоборот, россыпью во время атаки, и вооруженные саблями и малыми пистолетами для ближнего боя. Все довершали пешие стрелки, гайдуки и копейщики. Подобная тактики неизменно приносила успех. И эти же силы при необходимости быстро перестраивались в оборону, чтобы сберечь самое дорогостоящее в войске – боевых лошадей, подолгу и специально тренированных не бояться ни грохота пушек, ни свиста пуль и стрел, ни лязга металла.
Из донесения Михельсона следовало, что в Смоленске, Дорогобуже, других городах и крупных поселениях на осень оставались гарнизоны, состоящие из городовых казаков и ополчения, они были в основном местными жителями. Их возможность оказывать сопротивление была, конечно, велика, но не они были силой московитов. Ею считались обеспечивавшие главную боеспособность служилые на постоянной основе ратники из дворян и боярских детей, вооруженные и экипированные, как и лучшие всадники поляков и литвян, а также стрельцы. Из рассказа Михельсона, проехавшего с мелочным товаром под незримым покровительством Косорота более сотни верст по смоленским землям, однако доверявшему больше своим глазам и ушам, получалось, что конных воинов там было немного. Косорот на этот счет пояснил, что большинство конников, как и стрельцов, отправили в Псков, куда якобы после Великих Лук ждут Стефана Батория. Кмита знал, что о таком действительно распространялись слухи.
Но невдомек было Филону Кмите, что рыскуну Михельсону показали местные гарнизоны, как будто состоящие из простых ратников, вооруженных пиками, саблями и совсем немногие пищалями, а также из немногочисленных татар, которые практически не имели навыков владения огнестрельным оружием, были по старинке с колчанами стрел и луками. И никто не знал, что половина городовых казаков – это были переодетые стрельцы, скинувшие на время свои приметные красные кафтаны. Стараниями Косорота, Миляя, их товарищей положение дел смолян обставили таким образом, чтобы довести до оршанского воеводы ложные факты, что и сделал Михельсон. Но и полагаться на то, что Филон Кмита, может быть, оставит свои воровские планы о нападении на западные земли Русского государства было уже нельзя. Было понятно, если нападет, то это будет стремительный проход в основном конницей, рассчитанный на быстрый успех. И как ни старались служилые смоленские обмануть противника передачей ему ложных сведений о числе ратников и вооружении, чтобы противник выступил силами, возможно, меньшими, было также понятно, что их ждет противник грозный и опытный в военном деле.
Заканчивался сентябрь. Старики говорили об эту пору: «После праздника Воздвижения Креста Господня мужик кафтан с плеч сдвигает и тулуп примеряет, а как начнется октябрь, то дороги будут ни для колеса, ни для полоза». Кто бывал на Смоленщине понимает, что это значит, а значит это, что нет никаких дорог. Почвы здесь больше глинистые, поэтому дороги с осенней сыростью превращаются в раскисшее месиво, на которое лучше не ступать; вьючные лошади и те не в состоянии двигаться по глубокой и вязкой грязи, от долгих переходов падают и гибнут. Лучше всего в такое время держаться обочины или вовсе по целику с сохранившимся травяным покровом. Знал ли об этом Филон Кмита? Конечно, он знал.
И он повел свои хоругви не по привычному направлению – старой Смоленской дороге, – чтобы сразу напасть на Смоленск, как многие рассчитывали, а выше, чтобы по пути разграбить города и местечки, а затем выйти на Смоленск. Знали о выходе войска оршанского воеводы и в Смоленске, и было нетрудно просчитать, сколько дней перехода ему требовалось, чтобы оказаться в землях Русского государства. Для этого существовали приграничные разъезды.
В Смоленске в том году гарнизон оставался под началом второго воеводы Ивана Михайловича Бутурлина. В подчинении его был полк кавалерии, в котором состояли служилые дворяне и дети боярские; второй полк был смешанный, его основа стрельцы – наиболее боеспособные тогда ратники, им вспомоществовали местные городовые казаки и легкая татарская конница. По происхождению не из бояр, к тому же достаточно молодой – Бутурлину едва перевалило за тридцать, – он не мог претендовать на должность первого воеводы, потому что должности в Московии раздавались не по личным качествам, опыту и заслугам, а в первую очередь по знатности рода, в чем он уступал первому воеводе князю Даниле Суздальскому. В этом была одна из основных причин частых поражений московитов от поляков и литвян, потому что войсками нередко руководили лентяи и бездарности, для которых важнее была их собственная значимость, а не дело, которому они служили. В Смоленске именно второму воеводе приходилось заниматься самым важным: подготовкой ратников и организацией охраны приграничных земель. У Бутурлина, несмотря на молодость, был уже в том опыт. До приезда на западные границы почти десять лет он провел в постоянных стычках с крымскими татарами на юге. Заслугой воеводы была умело поставленная дозорная служба – его «глаза и уши», с помощью которой старался знать о передвижении противника. И когда ему доложили об активности польско-литовской стороны, Бутурлин сильно озаботился тем, как противостоять Филону Кмите, известному военными успехами. Задуманная сотником Миляем история по дезинформации рыскунов ему пришлась по душе. Бутурлин даже на некоторое время, без объяснения причин и задач, невзирая на роптание служилых, удобно устроившихся в Смоленске, вывел полк кавалерии, распространяя как можно больше известие, что конные ратники пошли к Пскову, но спрятал их от посторонних глаз в Духовой слободе. Этот маневр смоленский воевода словно заранее предвидел (хотя не мог ведать о деталях будущего сражения), и этот маневр окажет позднее услугу в разгроме противника. Бутурлин делал, что мог, для того чтобы обхитрить Кмиту, надеясь, что тот, не обнаружив больших сил смолян, сам выступит меньшим числом. К сожалению, все складывалось так, что в царском Разрядном приказе, действительно
отправившем большую рать к северо-западным границам, ко Пскову, не было возможности собрать и направить к Смоленску какие-то войска. Задачей Бутурлина оставалось изматывать противника в коротких набегах и стычках, не ввязываясь в большое сражение. Оставалось только ждать с какими силами и в каком месте появится войско неприятеля.
Вскорости, в первых числах октября, пришло известие, что на границу в районе Поречья вышло польско-литовское войско числом хоругвей конных не меньше пяти, а это более двух тысяч всадников, столько же пеших, а еще пушкари. Не было тогда никакого сообщения между отдельными гарнизонами или отрядами, городами или поместьями; лежали между ними глухие леса и болота, дороги назывались дорогами больше условно, фактически были направления. Единственным способом передачи грамот между войсками были специальные гонцы, еще пользовались доверенными лицами, которыми часто были купцы. С этого времени для дозоров Бутурлина наступило особенно трудное время: каждодневно от них отправлялись гонцы с донесениями о передвижении поляков и литвян. В неравных стычках с арьергардом противника изрядно потерпели отряды смолян, находившиеся в Родне и Демидове, остатки их разными окольными путями отступали к Смоленску.
А Филон Кмита с боями брал посады этих городов, разоряя и грабя с каким-то особым ожесточением население. Он словно мстил, что его плохо встречали, несмотря на то, что местное население прежде уже состояло под властью Литвы, считал, что его должны встречать, как освободителя от тирании московитов. Впрочем, вряд ли этим объяснялся разбой, он совершался бы в любом случае теми, кто живет по правилу: раз не пашут, не копают, не созидают, чтобы жить своим трудом, значит, отбирают плоды чужого труда. Тех, кто не оказывал или не мог оказать сопротивления, щадили, оставляли в живых, чтобы дальше пахали, копали, созидали для обогащения Речи Посполитой. Тех же, кто противился, не хотел мириться и понимать, что вся суть их существования на земле только в том, чтобы пахать, копать и созидать, – просто убивали, еще и в назидание другим. Невдомек было Кмите, что по этой то причине простой землепашец из двух зол: пана или помещика, на которых одинаково надо было гнуть спину, – выбирал зло, что роднее, которое говорило с ним на одном языке и было одной православной веры, а еще и потому, что ее служители страдали тоже. Православные священники составляли особую категорию жертв.
