Читать книгу: «Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного», страница 5
В летние бархатистые вечера небольшая компания молодежи собиралась в цветнике нашего сада, и я услаждал их слух и душу «концертами» из произведений Шопена, Бетховена и других композиторов, а также входивших тогда с трудом в сферу большой музыки новаторов Скрябина и Дебюсси.
Волостной старшина Алексей Иванович Казаков представлял собой импозантную фигуру и держал в своих крепких руках власть долгие годы. Ходил он в ладной поддевке с серебряной цепочкой и часами в грудном кармане, в до блеска начищенных сапогах. Выбился он «в люди» из самых низов крестьянского мира с помощью какого-то «шахер – махер» в торговле овечками или шкурами, используя старый принцип: «Не обманешь – не продашь». Появилась в кармане лишняя пятерка, и с ее оборота начал накапливаться его капитал. Об этом счастливом случае, который он умело использовал, Казаков со смаком рассказывал сидя за праздничным столом в отцовском доме, и этот рассказ умного хищника запал в моей памяти на долгие годы. Дом его под железной крышей с обширными надворными постройками стоял в мордовском конце, как неприступная крепость; на окнах большие прочные ставни с болтами, крытый двор с разными службами, выходивший задней стеной на улицу; все из самана и побелено. Рядом с этой «крепостью» стоял небольшой деревянный дом, где размещались почта и телеграф, куда два раза в неделю доставлялись на паре с колокольчиком все новости из необъятного беспокойного мира.
Сын его, Петька, жиденький по сложению блондин, появлялся на каникулах в хорошо сшитом мундирчике какого-то московского юридического вуза (может быть, и лицея), с красивыми вензелями на плечах. Это был типичный «белоподкладочник», но вышедший не из аристократов, а из мужиков. Он вызывал открытую антипатию всей каменской молодежи. Его сестра Лиза, красавица с толстой косой, обладала мягким характером и после окончания гимназии была наиболее привлекательной невестой, но любила она одного моего близкого по семинарии приятеля, обладавшего поэтической натурой. Пришла гражданская война, и мой приятель докатился вместе с отрядом генерала Каппеля до Владивостока и оказался в Австралии, откуда писал мне письма, в которых часто спрашивал о судьбе Лизы Казаковой. Сколь крепки же бывают эти платонические любовные связи молодости! Безобидную, но подозрительную переписку с эмигрантом пришлось прекратить.
Если педагогический персонал в Каменке жил своей, несколько обособленной жизнью и имел свою историю, то с агрономическим персоналом судьба была явно безжалостна. Андрей Васильевич Киселев, сын зажиточного крестьянина, пятистенный домик которого под железной крышей весело выглядывал своими окнами на край церковной площади, окончил Кинельское сельскохозяйственное училище. Оно выпустило для Самарской губернии целую плеяду опытных, хорошо подготовленных агрономов, в том числе и Киселева. В 1905 г. вспыхнуло восстание, руководимое в основном эсерами, которое было быстро подавлено военной силой. В нем какое-то участие принимал и Андрей Киселев. По окончании училища он недолго «агрономил» где-то по соседству с Каменкой, часто бывал в Каменке, вел агрономические беседы со своими сородичами. Беседы специалиста, хорошо знающего свой край и крестьянские запросы, слушались хорошо. Затем война, офицерская школа, дослужился до поручика; во время революции активный оратор и депутат в армейские советы, затем Самарская «учредилка», Колчак, Киселев остался в Омске, офицерский лагерь военнопленных и расстрел.
Второй довоенный земский участковый агроном – Василий Иванович Скачко. Окончил сельскохозяйственный техникум где-то на Украине. В Каменке обучал меня азам агрономии, давал популярные брошюры, а с прокатного пункта – то плужок с «сакковским» отвалом, то пару железных борон и т. п. Затем война, офицерская школа, дослужился до поручика; Врангель, Крым и… года через три-четыре обнаружился в Чехословакии, куда выписал жену с ребенком. На этом мои сведения по истории агрономической деятельности в Каменке в досоветский период заканчиваются.
Скачко Василий Иванович, 1913 г.
Анисимов Алексей Михайлович появился в Каменке в предвоенные годы, приобрел место на церковной площади, построил аккуратный домик с небольшим двором и садиком и начал спокойно, на дешевых каменских харчах, доживать остаток своей жизни. Его прежняя неблестящая карьера была связана с железнодорожным строительством в Забайкалье, которая закончилась каким-то служебным крахом, не-большим капитальцем и крупным алмазом на указательном пальце. Им он гордился и в добрые минуты своему сыну Анатолию и мне, его товарищу по играм, показывал великолепную игру цветов в этом кристалле. Анатолий с большим трудом окончил в Самаре реальное училище, в вуз не пошел; далее – обычный для самарской молодежи путь через учредилку в колчаковщину, где заработал две «лычки» унтера и сдался Красной Армии в Омске. Практически предприимчивый и активный, он долгие годы жил с семьей в Кисловодске и в первые тяжелые годы Отечественной войны оказался военным на Кавказском фронте. Случай привел судить ему одного каменского парня за какой-то тяжелый воинский проступок и он, по родственным чувствам, буквально спас его от расстрела, о чем слух дошел быстро до Каменки. Мужики говорили с благодарностью: «Вот наш Анатолий, какой молодец!»
Большая семья страхового агента Константина Константиновича Терентьева, дружная и работящая; сам с чеховской бородкой, в пенсне на носу. Его жена, толстая, с отвислыми грудями, с грубой деревенской речью, три перезрелые дочки (без богатого приданого трудно было выйти замуж!), старший сын, Иван Константинович, с виду кудрявый Квазимодо, с маслеными глазками и сальными анекдотами, деятельный артист театрального кружка, главная материальная опора бедной семье. Сестры после окончания гимназии долгие годы трудились учительницами в школе, пока не вышли на пенсию. Одна из них за усердную многолетнюю службу была награждена орденом Ленина.
Большая семья была у Василия Ивановича Грязнова, арендовавшего на Соку мельницу на восемь поставов. Сам Грязнов – плотный мужчина, стриженный под бобрик, страстный любитель рысаков, обладал колоссальной силой. Он играючи перекидывал через Сок двухпудовую гирю. Все четыре брата Грязнова были такими же силачами и все они пошли по мельничному делу, которому их обучал могутный их родоначальник Иван Грязнов, приказчик, выросший из крепостных какого-то богатого самарского помещика.
В 1907 г. сгорела мельница, построенная за селом на речке Каменке. В организации поджога был обвинен Василий Иванович, который был отправлен после суда в Сибирь на каторгу. Восемь ребят, «мал мала меньше», остались на руках матери, Анны Петровны, которая с удивительным упорством справлялась и со сложным мельничным хозяйством, и с воспитанием многочисленного семейства. Старший сын – Александр, популярный премьер каменской труппы, умевший эффектно умирать на сцене в несчастной роли первого любовника, после возвращения с фронта целым и невредимым был убит в Самаре на почве ревности при нелепых обстоятельствах. Второй сын, Петя, после гражданской войны с большими трудностями окончил Киевский коммерческий институт и долгое время (до пенсии) работал по котлонадзору в Самаре и Москве.
Пятеро сестер Грязновых были удивительно разнородны по своему облику и характеру. Старшая, Клавдия, учительница земской школы, ходила с постоянно трагической миной на лице. Вторая, Лиза, была жизнерадостной и миловидной. Выйдя замуж за деятельного преподавателя рисования земской школы, она во время «ежовщины» испытала столько мучений и горя, что описания только их хватило бы на целый роман. И все же, как знак исключительной ее жизненности, она получила на старости лет звание заслуженной учительницы. Третья, четвертая и пятая еще девочками переселились в город.
Мельница Грязнова была привлекательным местом для любителей рыболовов. В омутах под ней всегда можно было наловить связку окуней, сорожняка, жирных линей, а на жерлику с лягушкой в укромных местах выше плотины шли сомы. Однажды случай принес удачу известному бездельнику-безлошаднику, заядлому рыболову; он выловил сома на 2,5 пуда, которого и демонстрировал населению всего русского конца, когда вез его с мельницы на базар. Гигантский сом занял по длине всю телегу. Артистичные рассказы рыболова о том, как удалось ему вытащить такую тушу, долго передавались со всякими домыслами в вечерних беседах на завалинках. А жирные пироги из сомятины считались в Каменке лучшим деликатесом.
Летние сборища сельской интеллигенции в период «междупарья», называемые пикниками, всегда базировались на мельнице Грязнова, где можно было в жаркий июльский день и покупаться, и рыбки половить, и побаловаться окуневой ухой, и поиграть в лапту.
Конкурентом Грязнова стал зажиточный и оборотливый мужик Мишуров, который, построив в самом центре села небольшую мельницу на речке Каменке на два постава, сделал к ней пристрой и приобрел движок. Так появились в Каменке первые признаки индустриализации. Мальчишки смотрели, не отрывая глаз, на вертящийся маховик, с наслаждением вдыхали запах выхлопных газов, старались всячески попасть камнями в огромных лягушек, разжиревших почему-то на кормах и газах в болотце выхлопной ямы. Старший сын Мишурова, Александр, поступил в Московский коммерческий институт, мы были близки и летом вели душевные разговоры на самые разнообразные темы, начиная с любви и кончая политикой. Он был года на четыре старше меня и потому более зрел в суждениях. В большом саду его отца на берегу речки было несколько десятков яблонь; в августе-сентябре ветви их свисали от изобилия яблок. Во время дискуссий мы буквально объедались анисом и антоновкой.
Две семьи лесничих жили на отшибе. В удельном лесничестве командовал «барин» Бонч-Осмоловский, имевший свою резиденцию в 10–12 км от Б. Каменки под охраной страшных черкесов с кинжалами, а второй барин Бржезинский, управлявший казенными лесами, жил на Соку в 6 км от села. Это была высшая дворянская аристократия села, и я, зная многострадальную историю Польши из популярной литературы, всегда удивлялся, как могли так срастись с монархической головкой России потомки во втором или в третьем поколении изгнанников из родной Польши. Особо твердолобым каменским Пуришкевичем был первый – Бонч-Осмоловский. Зимою, перед самой Февральской революцией, он кричал при мне: «Достаточно позвонить мне губернатору (по имени и отчеству, показывая тем самым свою личную к нему близость), и он пришлет в Каменку сотню казаков, которая сразу ликвидирует все это хамье». Я же, живя в Самаре, в свои 17 лет знал о положении губернатора гораздо лучше, чем пан Бонч-Осмоловский. Губернатор уже перед Февральской революцией был не страшен.
До этого разговора, разъезжая на велосипеде по окрестностям Каменки, я иногда заезжал в поместье Бонч-Осмоловского на свидание с его дочкой, с которой мы подружились на рождественских елках, и чтобы насладиться игрой на великолепном рояле, доставленном из Москвы; томная мадам Бонч-Осмоловская, как было об этом торжественно заявлено, училась в Московской консерватории по вокалу. После авторитетной критики моей игры она сама села за рояль и исполнила «Письмо Татьяны» из оперы «Евгений Онегин». Я при этом сидел, как на иголках. Зычное сопрано с завываниями и детонациями на полтона! Бедной Татьяне не хватало только одного – слуха. После исполнения она одарила меня торжествующим взглядом, означавшим: «Вот Вам пример настоящего искусства». К счастью, моего отзыва об исполнении самовлюбленной «артистки» не потребовалось. Оставалось только любезно поблагодарить хозяйку за доставленное «удовольствие». Прогулки с дочкой по лесным тропинкам под присмотром с дальнего расстояния страшного черкеса были все же разрешены и проходили вполне благопристойно.
Семья второго «барина», Павла Адольфовича Бржезинского, была более доступной. Умный разговор с главой семьи, приветливость хозяйки Елены Александровны, два сына гимназиста последних классов, года на 2–3 старше меня и почему-то далеких от душевных контактов, и их сотоварищ Зенон, приехавший к ним на лето погостить, великолепный скрипач. Я не помню, чтобы когда-нибудь при слушании прославленных, с мировой известностью, скрипачей одна скрипка без аккомпанемента могла производить столь неизгладимое впечатление. Полонез Венявского, ноктюрны Шопена, полные неги мотивы Сарасате звучали теплой звездной ночью с балкона дома Бржезинских в исполнении молодого таланта Зенона. Они захватывали меня с неизбывной силой, и я через полвека ему благодарен за доставленное высшее наслаждение. Где он теперь, какова судьба этого таланта? Слышал, что Зенон в 20-е годы эвакуировался в Польшу. Я не запомнил даже его фамилии.
Михаил Константинович Прохоров, владелец большого каменского «универмага», был примечательной фигурой. Высокого роста, рыхлого сложения, лысый, с медлительными движениями, управлявший своим сложным предприятием без выкриков и ругани, без бухгалтеров и счетоводов, всегда любезный с покупателями (к какому бы рангу они не принадлежали), он своим видом в магазине за конторкой с книгами нисколько не напоминал картинный тип хищника-кровососа, а, скорее, был похож на интеллигентного предпринимателя. Налаженный механизм его торгового конвейера от иголок, дегтя, хомутов, вожжей, жигулевского пива до ситцев и шелков самых различных расцветок работал безотказно и приносил большие барыши. Он часто поддерживал надежных мужиков в нужде, выдавая беспроцентные ссуды. В 1905 г. он был на стороне революции. После падения царского режима в 1917 г. его сразу ввели в состав членов волостного правления как прогрессивного буржуа. Его хлебосольные елочные вечера собирали ту же веселую молодежь, что и у других столпов каменского мирка. Привлекала эту молодежь и его миловидная дочка-гимназистка. После победы Октября и реквизиции магазина он обнаружил признаки тихого помешательства и как-то быстро умер от потрясений, которые были выше его разумения.
Крестьянская среда выдвигала в ряды сельской интеллигенции и других представителей. Вспоминаются две стройные умные девушки – дочки «сидельца» винной лавки, шустрые парни и девушки из двух многодетных кулацких семей. Все они получили среднее образование в Самаре и, в связи с ликвидацией капиталистических взаимоотношений в деревне, после Октября переселились в город, с большими трудностями закончили вузы и превратились в советских врачей, педагогов, инженеров и т. п., в зависимости от их способностей и склонностей. Как видно, в те далекие предреволюционные годы для получения образования требовалось каждой семье «пролезть сквозь игольные уши» накопления какого-то минимального достатка или хотя бы небольшого капитала, приобретенного главой семьи любым путем, иногда и бесчестным, хищническим, но всегда требовавшим предельного напряжения физических и умственных способностей. После трудов Маркса, Энгельса и Ленина это положение, конечно, сугубо тривиально, но когда ты усвоил его не чтением, а путем длительного собственного опыта, то оно получает другое звучание и несколько другой, более емкий смысл.
В завершение этой галереи образов моего окружения упомяну еще о подполковнике Стаханове, который появился в Каменке в предвоенные годы. У него были парализованы обе ноги и он ездил в колясочке, передвигая ее руками, или же ее возил сын моего возраста, подталкивая сзади. Переехал он из Самары в Каменку, вероятно, из-за дешевизны сельской жизни. С началом первой мировой бойни нам, сельским парням, странно было видеть, как приезжающие на побывку из военных училищ новоиспеченные прапорщики, увидев потертые погоны подполковника на жалкой фигуре калеки, сразу превращались в оловянных солдатиков и при каждом ответе на любезные его вопросы становились во фронт. Таковы были последствия муштры молодежи в процессе подготовки офицерского состава царской армии.
Сам подполковник по своей физической немощи не играл какой-либо роли в каменском обществе, но приезжавшая навестить «своего бедного Стаканчика» моложавая красавица Лариса Бенедиктовна Маркевич, дама с несколько авантюрными способностями, была как бы ярким метеором, прилетевшим из других миров. Она сама и ее мужское окружение оставили определенный след в жизни каменского общества и, как увидим далее, в моей семье.
После такого обозрения пестрого мирка моего окружения невольно приходишь к одному итоговому выводу: Каменка не дала миру ни одного выдающегося представителя науки, искусства, общественной и политической деятельности. Из ее недр не появилось новых Ломоносовых, Толстых и Достоевских, Менделеевых, Пироговых, Мусоргских. Но все же что-то примечательное на этих путях русской культуры она оставила. Я имею в виду прежде всего классическую монолитную фигуру земского врача Быстрова, героического хирурга Сталинградской битвы Крепкогорского, опытного самарского врача терапевта Адриановского, одного из первых крестьянских писателей Самары Дорогойченко, пусть сумбурного, извратившего в художественном изображении мир Большой Каменки. Много это или мало – задаешь вопрос и не находишь на него ответа. Много, если учитывать тяжелейшие условия бурной эпохи первого полувека. И, конечно, мало, если приложить к измерителям культуры современные требования научного прогресса и моральных ценностей. Если и нет объективного ответа на этот вечный вопрос, то все же ставить его в дальнейшем изложении необходимо, хотя бы ради самоконтроля.
1905 г.
О революции 1905 г. в Самарской губернии имеется значительная мемуарная литература, и воспоминания шестилетнего паренька мало что могут прибавить к ней.
В Б.-Каменской волости помещичьих усадеб не было, и народное мщение в виде традиционного «красного петуха» было направлено на скирды кулацкого хлеба, подготовленные для молотьбы на гумнах. Я помню хорошо то жуткое чувство ожидания очередного пожарного набата и трепещущего на фоне полуночного осеннего неба зарева. Итак, три-четыре пожара, через два-три дня каждый, и мучительный тревожный вопрос: «А кто следующий на очереди?»
Но я помню и другую форму народного протеста. Жил на берегу речки Каменки кузнец, который носил прозвище «Ромка-облай». Хоть прозвище он имел и позорное, но я как завороженный подолгу стоял в двери его кузни и смотрел на него как на чудодея. Под ударами его тяжелого молота раскаленный докрасна прут железа, источая фонтаны ослепительных искр, превращался в знакомые предметы сельского обихода. Я был счастлив, когда Роман мне разрешал покачать меха или попридержать повод у лошади, которую ставили в станок для подковки. Но когда этот сильный чудодей выпивал, то терял всякий контроль над собою и превращался в «Ромку-облая».
Был жаркий летний день. Мой чудодей избрал на церковной площади центральную позицию рядом с пожарным сараем, как раз против алтарного грозного образа Михаила Архистратига с огромным копьем в руке, повернулся к нему спиною и, заголив зад, похлопывал по нему рукою, многократно при этом поднимаясь и опускаясь. При этом его уста изрыгали на всю площадь поток такой виртуозной матерщины, что многие любители этого искусства останавливались и подзуживали: «Давай, Ромка, еще, еще!», а другие набожно крестились и, отплевываясь, всячески старались его уговорить прекратить этот спектакль. Но угомонить пьяного Ромку-облая было невозможно, и это представление воинствующего атеиста продолжалось с полчаса, пока не истратился весь запас матерной фантазии и не устал сам пьяный артист. Чем кончилась лично для Ромки-облая его борьба с вооруженным до зубов Михаилом Архистратигом, – моя память не сохранила.
Как известно, царь 17 октября 1905 г. издал Манифест о «даровании населению незыблемых основ гражданских свобод», а сам начал неслыханный террор для подавления революционного движения. До Каменки дошли слухи, что в Старом Буяне, находящемся от Каменки всего в 25–30 км, объявлена республика и вместо волостного правления избрана своя народно-революционная власть, что в Буянском ремесленном училище и школе сорвали портреты царской фамилии и всячески глумились над ними. В Каменке до этого дело не дошло, портреты остались на своих местах, народной республики не объявили, и все же…
В один ясный ветреный солнечный день, видимо, мая или июня 1906 г., сотня оренбургских казаков, вытянувшись длинной змеей, по паре в ряду, с командиром во главе, продефилировала по русскому концу и расположилась на церковной площади. Село словно вымерло, даже любопытные мальчишки все попрятались по подворотням. Я, встретив эту колонну у садика Анисимова, тоже дал стрекача по направлению к дому. Бунтовщики-зачинщики были схвачены, посажены в кутузку и жестоко выпороты плетями. Расправа была настолько зверской, что многие, предчувствуя приближение конца, попросили исповеди и причастия. Был вызван мой отец, по мнению мирян, – «добрый батюшка», который и совершил этот церковный обряд. На этот раз дело обошлось без смертей. Казачья сотня с месяц стояла на «вольных харчах» в Каменке, объела все село и отбыла в неизвестном мне направлении. Расправа в Старо-Буянской «республике» была еще более жестокой и сопровождалась расстрелами.
После подавления крестьянских волнений середняцкая часть каменского крестьянства подалась на отруба, быстро и активно используя столыпинский земельный закон, который, как известно, преследовал далеко идущие политические цели разъединения монолитной крестьянской общины, но в то же время отвечал элементарным требованиям прекращения систематического передела земель в системе устаревшего трехполья.
Потянулись на отруба в первую очередь так называемые «беседники». Это была большая группа крестьян с русского конца (вероятно, более сотни дворов), которая считала себя в лоне православной церкви, исполняла все ее обычаи и требы, но своим «духовным отцом», кроме священника, считала избранного из своей среды, выдающегося праведным поведением и умом руководителя. Он был у них и главный советчик во всех делах, и судья. Все они давали обет трезвенности и воздержания от курения табака, вели по домам душеспасительные беседы. Принятые в конце прошлого века меры давления на «беседников» в виде массового отлучения от причастия не дали ожидаемого результата, и духовенство смирилось с таким двоевластием. В 1910 г., когда умер глава беседников, оно приняло участие в особо торжественных похоронах. На них приехали беседники, жившие за 100 верст от Каменки. Посох духовного главы по избранию перешел к Ивану из деревни Чагры Старо-Буянского прихода.
По моим давним впечатлениям, эта монолитная группа беседников являлась в Каменке солью земли крестьянской. Все они рослые, сильные, бородатые, непьющие, некурящие, трудолюбивые, падкие на всякие агрономические новшества в своей специальности земледельца. Они поддерживали друг друга, если случалась какая-либо беда. Типичные середняки. Видимо, из-за религиозного сдерживающего начала никто их них не выскочил в кулаки, но никто и не опустился до полного разорения хозяйства, которое часто сопровождалось губительным пристрастием хозяина к «зеленому змию».
Все беседники, получив ссуды на переселение, сравнительно быстро, за 2–3 года провели землеустройство и образовали на Соку две небольшие (дворов по пятьдесят) деревни-выселки: Чапановку, расположившуюся по соседству от лесного хутора барина Бржезинского, и Раевку – верстах в 8–10 от Чапановки вниз по Соку. Они отвели в полевые севообороты лучшие пахотные лугово-черноземные земли древней террасы Сока, правда, с редкими пятнами солонцов. Избавившись от дальноземелья, они быстро освоили правильные севообороты с люцерной; рядом располагались богатые заливные сенокосы. Хозяйство их быстро окрепло и, несмотря на военную разруху, сохранило некоторый достаток. После Октября добрая половина этих «хозяйчиков» была зачислена в кулаки и испытала всю тяжесть тех невзгод, которые предназначались при ликвидации кулачества как класса.
Не помню хорошо, но с мордовского конца также отпочковались от Каменки 1–2 выселка (один их них – Орешенка), но они в моей памятной «шкатулке» не остались. Трудно оценивать крупные общественно-исторические сдвиги, трудно отделять политическую подоплеку событий от их экономической основы. И всегда при этом возникает неопределенное: «если бы…». Если бы Столыпин не был убит в Киевском театре полицейским провокатором, если бы Первая мировая война была отодвинута историей на 5–10 лет, если бы не наступили годы позорной распутинской камарильи, если бы… и т. п., то отрубная форма землевладения типа Чапановки и Раевки, видимо, возобладала бы в великой империи, тогда и судьбы революции в России, и ее формы были бы иными. Агроэкономический потенциал Чапановок и Раевок во много раз превосходил потенциал старой каменской общины, а вредное влияние мелкополосья отдельных участков (каждому двору выделялось по 10–15 казенных десятин в зависимости от душ) можно было бы значительно ослабить путем кооперирования процессов обработки почвы и уборки. Но все эти «если бы» не случились, а история шла своим неуклонным порядком, оставляя «если бы» безудержным фантазерам и беспочвенным мечтателям.
