Читать книгу: «Осенние сны», страница 2

Танцующая

По вечерам я часто видел ее у дальних домов, танцующую в тишине среди деревьев, видел, как она кружилась на траве, поднимая руки над собой, то и дело наклоняя голову, как будто приветствовала кого-то невидимого. Я хотел подойти к ней и спросить – зачем она танцует одна в сумерках без музыки, но всегда боялся прервать этот медленный танец, в котором было что-то странное и пугающее – в этом беззвучии и поклонах в пустоту – и шел своей дорогой.

Но однажды мне повезло. Раз, когда я уже совсем проходил мимо, она остановилась – как будто тот, кому она кланялась так вежливо и нежно, ушел, и посмотрела на меня. Я тоже остановился и улыбнулся – так, на всякий случай, но она не ответила на мою улыбку, а только убрала прядь волос с лица и продолжала смотреть. Было совсем тихо, темно и тихо, только очень далеко звенели на стыках железные колеса.

– Здравствуйте, – сказал я и, поскольку она не отвечала, спросил, – а что вы делаете?

– Я танцую во тьме, – отвечала она.

– Это странно, – подумав, сказал я. – Танцевать здесь, в такое время, одной, без музыки – это очень странно. У нас никто так не делает.

– А у нас – да.

– Где у вас?

– Там, – сказала она и повела рукой, будто показывая на что-то за моей спиной. Я оглянулся, но ничего не увидел, только сиреневую полосу горизонта с кусочком солнца, которое уже почти скрылось, да бесшумно и ярко горящие факела далекого завода.

– А музыка, – сказал я. – Как можно танцевать без музыки?

– Музыка здесь, – она постучала в грудь маленьким кулачком.

– Но ведь ничего не видно? – удивился я, – совсем ничего.

– А на что смотреть-то? – тихо спросила она и зачем-то добавила, – и факела горят.

Я оглянулся – факела горели.

– И все-таки, это странно, – сказал я. – А вы, простите, кто?

– Гвюдмюндсдоуттир.

– Как?

– Гвюдмюндсдоуттир.

– Послушайте, – сказал я, пытаясь вспомнить ее имя, – послушайте, вы не могли бы станцевать что-нибудь еще? Ну, что-нибудь для меня?

– Нет, – отвечала она, медленно качая головой, – я никогда не танцую дважды за одну тьму.

– Тогда, может быть, завтра? Завтра вечером.

– Да, – отвечала она, – может быть, завтра. Или в другой раз.

– Ну, вот и отлично, – сказал я. – Завтра я приду, ровно в это время. А теперь не буду вам мешать. До свидания.

Назавтра я пришел на то место. И в другой раз и в третий. И всю осень, каждый вечер, бродил на закате у дальних домов среди деревьев в черной траве. Но никогда ее больше не видел.

Купание серебряного слона

Не вдаваясь в подробности, зачем это нужно, поговорим о том, как искупать слона. Задача эта, на самом деле, не так сложна, как кажется на первый взгляд, и под силу даже новичку, если соблюдать простые правила, составленные опытными слоноводами еще в древности. Мыть слона нужно правильно. И те, кому выпала удача делать это впервые, зачастую не знают, с чего начать.

Проснитесь рано утром в полной тишине. Прислушайтесь. Всем телом ощутите полноту бытия. Вы почувствуете, как торжественно встает на горизонте сияющее солнце и услышите, как колышутся занавески, и где-то далеко тихо поют птицы. Откройте глаза. Медленно поднимитесь, раздвиньте шторы, распахните окна и всей грудью вдохните прохладный осенний воздух. Внимательно осмотритесь вокруг – слон должен быть где-то неподалеку. Если их будет несколько – выбирайте серебряного – из всех оттенков серого самого благородного. Выбрав слона, плотно закройте окно и выйдите на улицу.

Во-первых, не бойтесь. Подойдите к слону, встаньте перед ним и немного сбоку, чтобы он хорошо вас видел и постойте так одну-две минуты, покачиваясь из стороны в сторону. Затем поздоровайтесь с ним. Делать это нужно приветливым голосом и не слишком громко, чтобы его не напугать. Можно так же сделать приветственный взмах рукой, только не слишком резкий, сопровождая его улыбкой. После того, как слон кивнет вам в ответ, медленно обойдите вокруг. Делать это следует два раза – сначала по, а затем – против часовой стрелки. После того, как вы убедились, что ваш слон в полном порядке, можно приступать к следующей процедуре – кормлению. Слон средних размеров съедает в день тридцать килограммов пальмовой ботвы и излишне говорить о том, что она должна быть заготовлена заранее. На завтрак слону можно подавать так же ананасы, бананы, яблоки, плоды киви и крупную морковь – только обязательно мытую. И ни в коем случае не торопите слона, пусть он наестся как следует.

После еды слон обычно глубоко вздыхает и опорожняет кишечник. Поэтому, как только он прекратит жевать, отойдите поодаль и наблюдайте, не слишком, впрочем, далеко, чтобы он не подумал, что вы его бросаете. За раз слон может выдать до десяти килограммов навоза. После того, как закончит, он обычно еще раз глубоко вздыхает и издает победный звук. Это означает, что он готов к купанию – берите его за хобот и ведите к реке. Подойдя к воде, отойдите немного в сторону, чтобы не мешать, и сделайте властный жест рукой – слон обязательно подчинится ему и войдет в воду. Затем он погрузится в нее почти полностью, вместе с ушами и хоботом, выставив наружу только его кончик, чтобы свободно дышать. Затем он обычно затихает и долгое время остается неподвижным, наслаждаясь прохладой и тишиной.

Ничего не говорите и ни о чем не думайте – холодный далекий город, квартальный отчет, больная мама, незаконченный ремонт, окна, которые вы обещали свекрови помыть еще на Пасху – ничего нет – все это бесконечно далеко, где-то по другую сторону стеклянного шара. Самолет только в полночь, и вы стоите рядом с серебряным слоном, по бедра погрузившись в теплую воду, иногда поглаживая его шершавый бок, чтобы он знал, что вы никуда не ушли.

Достаточное время купания – двадцать минут.

О волках

Что касается оленей, тут я должен признать – их популяция в наших краях постоянно сокращается. Причин этому несколько – снижение рождаемости и незаконный отстрел далеко не самые главные. Олени сами уходят отсюда. Раньше, бывало, пойдешь в лес и обязательно встретишь с дюжину оленей. И не только встретишь, но и подойдешь и – если не забудешь захватить с собой что-нибудь вкусненькое – покормишь их с рук и погладишь по теплым хорошим бокам, потрогаешь удивительной красоты оленьи рога. Олени очень доверчивы и всегда – часто себе же на беду – подпускают к себе людей. А теперь можно целый день бродить по осеннему лесу и не встретить никого, кроме пары-тройки нагловатых белок, да серых теней волков, что рыщут в окрестностях в поисках добычи и даже не гнушаются заходить в сумерках на городские улицы. Просто беда с этими волками! И я хорошо помню, с чего все началось.

Когда в городе лет десять назад расплодилось множество бродячих собак, обеспокоенная общественность попросила у мэра защиты. И он не оставил просьбу без внимания: приказал запустить в город волков. Это помогло – в месяц они выгрызли всех диких собак! А потом принялись за домашних. Так что пришлось разрешить горожанам, гуляющим в вечернее время со своими питомцами – по ночам и так никто не выходит из дому, это слишком опасно – брать с собой на прогулку оружие, запрет на ношение которого сохранялся с окончания последней войны. А днем волки и сами не выходят из леса, и ходить по городу совсем не страшно. Но вечером лучше не выходить из дому. Городские улицы заполняются серыми тварями. рыщущими повсюду, и собаками в сопровождении хозяев, которые уже не мыслят себе вечерней прогулки без заряженного ружья или карабина на плече.

У меня нет собаки, только кошка, поэтому я плотно закрываю ставни – после того, как выстрелы в воздух уже не отпугивали хищников, было разрешено открывать огонь на поражение. А ведь всем известно: пуля – дура, особенно, если стрелок – дурак! Так, что вечера я провожу дома, попивая зеленый шартрез у камина, глядя на огонь и поглаживая кошку, которая пушистым комочком сворачивается у меня на коленях. Изредка – но только после того, как стихнут выстрелы – я выглядываю наружу: все-таки любопытно взглянуть на мертвого волка. А потом снова возвращаюсь в кресло к своему ликеру и успокаиваю кошку, напуганную грохотом выстрелов и звериным воем. Она выгибает спину и смотрит на меня большими глазам так, как будто это я виноват в том, что мы докатились до такой жизни! Признаться, мне и самому все это не нравится, ох как непросто уживаться с волками! И я давно уже подумываю о том, чтобы отсюда уехать. Куда? Конечно туда, куда уходят все олени – в Оленегорск! Именно там находится историческая родина оленей и куда они стекаются со всего света. Им там хорошо. Никто не трогает, и они спокойно кормятся и плодятся в тундре. Оленегорцы очень любят оленей. Их даже держат в хозяйстве – не для работы, а для красоты и утешения сердца. А чем я хуже других? И почему я должен провести остаток жизни среди волков? Я тоже куплю себе пару оленей и нарты, чтобы длинной полярной ночью гонять по заснеженной тундре под северным сиянием, распевая на просторе свои любимые песни! И тогда я, наконец, смогу пригласить тебя в гости. Когда тебе надоест протирать до блеска бокалы в своем ночном клубе и устало отражаться в огромных зеркалах – приезжай! Полярный экспресс проходит у нас ежедневно ровно в полночь.

Только извести заранее – я встречу тебя на оленях!

Ночной Страж

Я молчал. Молчал долго, очень долго, быть может, целую вечность, как будто стал безгласным или поклялся на крови – молчать. Или мне запретили говорить под страхом смерти. Но однажды я начал говорить. Что случилось со мной? Это чудесное превращение, как будто кто-то сильный и добрый освободил меня и сказал: «Говори!» И я говорю. Бывает, хожу и хожу и говорю, говорю, слова сами срываются с губ. Гости давно разошлись, все домашние уже спят, только мне не спится. Я словно часовой, охраняющий их покой, словно птица, поющая во тьме, Ночной Страж, размахивающий горящей головнёй, – ведь должен кто-нибудь бодрствовать, пока другие спят. Так я хожу и говорю, пока не проснется любимая.

– Ты замолчишь когда-нибудь или нет? – Спрашивает она. – Ходит и ходит, бубнит и бубнит – ложись уже! И когда ты только жрать перестанешь!

– Не сердись, Любимая, – говорю я, – не надо сердиться. Мы давно идем с тобой по этой жизни – это была трудная жизнь…

– Трудная, – соглашается она.

– А помнишь, как мы встретились? – спрашиваю я, обрадованный ее поддержкой. – Была осень, нет, это была смерть, природа умирала, мне казалось, сам я умираю вместе с ней и этим городом. Но ты посмотрела на меня, будто протянула руку помощи, и вернула меня к жизни… А потом была долгая зима и весна с цветущими деревьями и лето, наше лето – с холодными источниками и блаженной тишиной – ах, если бы оно вернулось! И ты шла по ступеням, вся в белом, а я держал тебя за руку. И когда тебя спросили, хочешь ли ты связать свою судьбу с моей, ты cказала: «Да».

– Это была моя самая большая ошибка, – говорит любимая. – Слушай, ты завтра выспишься, а у меня первый урок в восемь. Дай мне поспать, а? Если не можешь помолчать – уйди куда-нибудь, на улицу или на крышу, только не мешай. Последний раз прошу, не доводи до греха. Ты ведь меня знаешь, если встану – мало не покажется.

На крышу. Конечно, на крышу, как я сам не догадался, спасибо, любимая. Я поднимаюсь на крышу, там ночь и спящий город и всевидящее око луны, которое смотрит прямо на меня.

– О, Ясноликая, – обращаюсь я к ней, – ты тоже не спишь вместе со мной. Ты стережешь ночь, Властительница Тьмы. Каждую ночь ты властвуешь над этим городом и народом. Солнце скрылось за горизонтом, оно не в силах помешать тебе – белое солнце на голубом небе, освещающее людей и их мелкие дела. Но я не люблю всё мелкое и голубое. Мое дело – ночь, мои цвета – черный и красный. О, Ясноликая, так дай же мне сказать правду! Полсотни лет ты освещаешь мне путь. Полсотни лет ты со мной – в горе и радости, в достатке и бедности, каждую ночь ты светишь мне. О, как прекрасен этот свет! Полсотни лет ты даешь мне силы жить – разве мог бы я выжить без твоего света в этом городе – городе грехов, городе гнева, городе грез… Так я говорю с луной, будто пою ночную песню, будто молюсь на нее – ведь должен кто-нибудь молиться. Говорю, пока праздные ночные гуляки, проходящие мимо, не нарушат мое одиночество.

– Отец! – крикнет мне один из них. – Эй, отец!

– Говори, брат, – отвечаю я ему, – я слушаю тебя.

– Отец! А пошел ты! – Кричит он, и все смеются.

Они смеются. Я замолкаю, а они смеются и что-то кричат мне, ночные гуляки, я говорю не для их ушей. Они уходят, посмеиваясь, своей дорогой, а я остаюсь один. Остаюсь один в молчании и предрассветных сумерках. Наверное, я рано начал говорить, может, нужно еще молчать? Да, надо молча уходить, ведь там, где нет любви – там нужно проходить мимо.

Так говорил Заратустра.

Барабан

Я никогда не завожу будильник, зачем. Барабанная дробь будит меня по утрам. Когда бьет барабан, я знаю, что уже – восемь и пора вставать. Я лежу, смотрю в окно и слушаю четкие отрывистые звуки, вспарывающие тишину летнего утра. Барабанная дробь – это не музыка, но что-то близкое к музыке. Под нее хорошо вставать, делать зарядку, или идти в бой – примкнув штыки, плечом к плечу, держа строй, – вместе побеждать радостно, а умирать – легко, я стою у окна и смотрю, как они идут по сером плацу.

Утро в отделении всегда начинается одинаково: завтрак – в девять (молочная каша, белый хлеб с порцией масла и сладким чаем), потом прием лекарств, они встанут в очередь, и старшая медсестра строго по списку будет выдавать таблетки и маленькие стаканчики с питьем. Они как дети, за всем надо следить, – чтобы поели, приняли лекарства, нашли свои тапочки, вернувшись с зарядки, – зарядка в восемь, и они идут по кругу под хриплый барабан, а барабанщик – молодой, серьезный, с выпрямленной спиной и широко разведенными локтями, только палочки мелькают, отбивает ритм. Я знаю, что барабанщик у них настоящий, из «Черных псов», он долго лечился здесь, а когда вышел, группа уже распалась, и он вернулся, теперь он проводит зарядку, праздники, а по субботам – танцы.

Сегодня суббота и барабан молчит, зато звучит музыка, и они выходят, сразу все – мужчины и женщины в синих и зеленых пижамах, – и танцуют друг с другом. Первый танец – белый, всегда – белый, так решил барабанщик, больные приглашают больных, и звучит медленная музыка, старая песня – «Nothing else matters», и все танцуют, а те, кто не умеет, стоят и смотрят на остальных. Я уже знаю некоторых, – вот этот толстяк всегда танцует один, а та черноволосая девушка никогда не танцует, но очень любит смотреть на других. Она стоит, покачиваясь в такт музыке, и улыбается, прижимая к груди рыжего медведя, ее зовут Жанна, я слышал, как однажды толстая санитарка кричала: «Жанна, домой!» У меня тоже есть любимая игрушка, серый волк, у него сзади, там, где шея, есть такое отверстие, если туда вставить палец, и пошевелить рукой, – он смешно распахивает пасть и таращит стеклянные глаза, совсем как живой. Я тоже люблю музыку, если бы я был одним из них, то мог подойти к ней и встать рядом. Ничего, что я не умею танцевать, у меня есть волк, а у нее медведь. Я скажу: «Жанна – смотри», и волк будет раскрывать пасть с мягкими тряпичными клыками. А потом я скажу: «На, бери, это – тебе». И она улыбнется и возьмет волка, пусть у нее будет медведь и еще волк. А потом я возьму ее за руку, и мы будем стоять рядом, а когда закончится песня, мы пойдем на завтрак, парами, не разнимая рук.

Глупо все это, никогда этого не будет, я чужой, хотя не так уж сильно отличаюсь от них. Если я даже решусь перелезть через забор и присоединиться к ним, бдительные санитары тут же заметят меня и выведут за территорию. У меня есть синяя пижама, почти такая же, когда я оденусь и проникну в здание, это будет только полдела: мне нужна будет койка и комплект белья, питание и лекарства. Но даже не это главное – без медицинской карты и направления со мной даже разговаривать не станут. Но, раз дело только в этом, то все решается – карта у меня на руках, а направление я напишу сам и распишусь, все равно никто ничего не поймет – у врачей самый неразборчивый почерк в мире. Перед тем, как уйти, я оглядываю себя в зеркало, а потом запираю дверь, выхожу на улицу и бегу к невысокому железному забору. До него каких-нибудь двадцать метров и я бегу по зеленой траве, усыпанной желтыми листьями.

Мне нужно успеть, пока он поет.

На ту сторону

– Да, садитесь. Да. Нет, здесь ближе. Ремень накиньте, пожалуйста. Нет, ночью – нет, а утром многие едут на ту сторону. Нет, не новая. Восемь месяцев. Раньше была «семерка». Конечно, никакого сравнения. Небо и земля. Передний привод. Очень уверенно входит в поворот. У той постоянно отказывал карбюратор, и мы ее продали. Взяли кредит в банке и купили эту. Двадцать пять. До конца года расплатимся. Сын хотел именно такую – черную. Да больше двадцати лет. Эта уже четвертая. Я не могу без машины – привыкла. У нас с мужем первая была «шестерка». Родители подарили на свадьбу. Мы, когда гости разошлись, поехали кататься по городу. Да, другая жизнь. Мне было двадцать один, а ему двадцать пять. Начиналось все хорошо. Мы к тому времени уже несколько лет встречались. Он работал в вычислительном центре. Подавал надежды. Наверное, много бы добился. Если бы не пил. Я спрашиваю: «Зачем ты пьешь?» А он отвечает: «Жить страшно, а когда пьешь, не страшно». Нет, внешне все было пристойно. Он не валялся по канавам, не устраивал скандалы. Но пил каждый день. Я говорю: «Что ты делаешь – Вадик растет». Дальше – больше. Не вышел на работу. Другой раз, третий. А у них там строго. И все одной. Работа, дом, ребенок, машина. Рынок этот. Я тогда ушла из школы. Мы шили шапки и продавали их на рынке. Потом была наркология. Он долго идти не хотел. А когда зашел в кабинет к врачу, спросил: «У вас компьютер с дисководом или без дисковода?» Да, лечились. Три курса. Ничего не помогало. Он срывался, и все шло по-старому. А потом был психоз. Больница и кладбище. Я когда вернулась с похорон. Загнала машину в гараж. Рядом мальчишка вертелся. Он спросил: «А где дядя Витя?» Я говорю: «Дядя Витя умер». И заплакала. В багажнике были вещи. Я открыла и увидела там, в углу. Бутылку водки. У меня сразу все слезы высохли. У него ведь был выбор. Нет, я не хочу его осуждать. Наверное, там, в другом мире, есть какие-то свои законы о справедливости. И я не хочу делать ему хуже. Но у него был выбор. И он выбрал не молодую красивую женщину, а водку. Сын тогда еще маленький был. Двадцать два. Да, конечно. Взрослый сын – это здорово. Помогает. Сегодня еще в больницу нужно. Позвоню, заберет ключи, съездит. Нет, сестру выписывают. Просила забрать. Нет, младшая. Там все плохо. Я иногда смеюсь над собой. Не ту профессию выбрала. Мне надо было стать наркологом. Столько вокруг меня алкоголиков. Она красавицей была. Такая, знаете. Девяносто-шестьдесят-девяносто. Мы когда шли по улице, мужчины всегда на нее смотрели. У нее столько кавалеров было. В девятнадцать вышла замуж. Муж работал на ликероводочном. Разливал по бутылкам водку. В общем, водка всегда была. Он пил. И она тоже начала. Когда муж умер, спилась совсем. Сейчас выписывают. Я просто знаю их психологию. Мне плохо – значит, сделаю, чтобы было еще хуже. Значит, будет пить. Нет, родных никого. Хоронить мне придется. Ну что поделаешь. Не в первый раз. Я, когда мама умерла, два дня из машины не выходила. Зарабатывала на похороны. Все. Мне дальше нельзя. Пожалуйста. Пройдете до перекрестка и направо. Там спросите. И вы себя. У меня все уже там. Там и встретимся. Да нет, ничего. Я привыкла.

Перепись

Женщина была такая красивая, что я сразу подумал – ошибка. Но все быстро выяснилось. Она сама первая поздоровалась, назвала цель своего визита – перепись – и вошла. Она отказалась раздеться, только сняла туфли, и вопросительно посмотрела на меня. Я пригласил ее в спальню, усадил на кровать, а сам устроился на ковре у стены напротив и, пока она раскладывала на коленях, обтянутых черным полупрозрачным капроном, какие-то бумаги, хорошо успел ее рассмотреть: молодая, вряд ли больше двадцати трех, но выглядит старше. Чем-то она напоминала мою третью жену, которая ушла, потому что я курил в постели. Четвертая не простила пристрастия к алкоголю, а пятой надоели мои бесконечные поиски работы. Почему ушла шестая, я до сих пор не знаю, может быть, чтобы не нарушать заведенный порядок смены женщин в этом доме, а может, я ей просто надоел.

Теперь я могу сколько угодно курить в кровати, копить на кухне батареи пивных бутылок, горлышки которых красиво, как снарядные наконечники, отсвечивают в утреннем солнце, не работать месяцами – черная кошка прощает мне все, в том числе, и редкие визиты женщин. Ну, не везет мне с бабами.

Может, дом какой-то не такой, думал я, разглядывая кавалерийскую лаву на холсте над головой женщины: впереди, на лихом коне, распластав по ветру крылья бурки, держа на отлете дамасскую шашку, мчался красный командир. Сильных они любят, думал я, машинально отвечая на стандартные вопросы анкеты: тридцать девять, русский, первая… Наконец, она подняла на меня свои серьезные глаза и спросила:

– У вас есть оружие?

– Да, конечно… Пишите: автомат Калашникова, сорок седьмой, Тульский Токарев сорок третьего, трехлинейная винтовка, без затвора, просто семейная реликвия. Это надо?

– Нет.

– Тогда все. Мне вообще нравится старое оружие – простое, надежное, без всех этих…

– В вашем доме есть боеприпасы?

– Тысяча патронов семь шестьдесят два и девять обойм к пистолету.

– Это все?

– Да, а Вас… – Но она, быстро складывая на коленях свои бумаги, равнодушно перебила:

– Если у вас еще появится оружие, сообщите по этому телефону.

– Это домашний? – спросил я разглядывая маленькую зеленую карточку с красной звездой.

– Рабочий, Отдел обычных вооружений, с восьми до семнадцати. Распишитесь.

Вот так всегда, думал я, отводя глаза от командира, который насмешливо смотрел со стены – только встретишь хорошую женщину и…

– Разрешите, – сухо сказала она.

– Конечно, – я посторонился и не своим, каким-то измененным голосом сказал, – я хочу сделать заявление…

– Она удивленно посмотрела на меня, а я, чувствуя, как прорезается голос скороговоркой произнес:

– Заявляю, что у меня на хранении находится тело пулемета системы «Максим» десятого года производства Императорского Тульского оружейного завода, из которого лично вела огонь замкомвзвода Первого пехотного полка Двадцать пятой стрелковой дивизии, товарищ… От волнения перехватило горло, и я стиснул зубы. Но она уже никуда не торопилась – смотрела только на меня. Наступило молчание. Было слышно, как на кухне капает вода. Наконец, женщина тихо произнесла:

– Анна…

– Да, Анна, – сказал я.

– Столько лет, – шепотом произнесла она, – И ведь никому не сказала… Даже дочери…

– Да, никому. Кроме меня. Она такая…

– А мы столько лет ищем… Где он?

– Пойдемте. Сейчас, ключи найду от гаража. А потом я Вас подвезу. Мне все равно по пути.

– Я на улице подожду.

– Хорошо.

И почему-то подумал: в седьмой раз точно повезет.