Читать книгу: «Владычица морей», страница 7

Глава 9. Под весенней листвой

– Ну, сэр Алек! – воскликнула Вера, входя в тесную аллею, и ласково, но больно ущипнула щеку Алексея. – Пристало ли к тебе что-то от тех, среди кого ты прожил так долго? Стал ли ты иным?

Сегодня он рассказывал о характере людей викторианской эры, как принято называть там наше время, про самоуверенных и расчетливых, рискующих всем ради цели.

– У тебя были знакомства?

– Конечно…

– Какой же ты был в увлечениях? – с любопытством невинности спросила она. – Стал ли ты высокомерен, или твоя русская натура оставалась отзывчивой и привязчивой и подводила тебя? Ты возмужал, вернулся героем…

– Я не был героем.

– Но твоя русская душа впечатлительна – и ты так не походил там на всех вокруг. Это было ново и приятно для тех, кто бывал с тобой. Как русский ты был добр, оставил воспоминания и сам остался с ними…

Алексей явно смутился.

– Ах, Леша! Не понимать шуток. Такой смельчак и герой, который так много и стойко выдержал, но разве что-то может смутить тебя, что-то лежит на сердце…

Какой же, право, это пустяк, с кем не бывало, а он уже чувствует вину. Ведь это лишь моя шутка и ревность, не откажи мне в таком праве. Так и остался сердечен и прост. Разве не стал жестче?

Ей стало жаль Алешу. Но ее шутка попала ему не в бровь, а в глаз. Там же, право, ничего не могло быть, это все отзывчивая чувствительность, привязанность к тому, кто был мил, или потребность в привязанности?

Вера желала растормошить его, чтобы обоим не впасть в глупое самокопание.

– Ты так не похож на зверей прекрасной цивилизации, ведь я знаю их, они были у нас в госпитале, сдавшись в плен после попыток десантов под Петербургом. Они бывают сердечны, умеют улыбаться и благодарить от души и могут стать откровенными, но у них по сравнению с тобой звучит только одна октава.

Алексею были неприятны эти слова по многим причинам. Ничего подобного ему в голову не приходило.

Алексей решил, что слишком далеко зашел в своих потаенных жалобах на викторианскую пору, словно Вера была его товарищем. Конечно, она могла бы ответить: на кой черт тебе, Алеша, каяться в том, до чего нам дела нет, что бы там ни случалось.

Когда шел в Россию, ждал, что найдет здесь исцеление, что напряжение спадет и он сможет отдохнуть…

«Ты еще ребенок, Алексей. Ты забыл свои красные убеждения? Ты вспыхнул на островах южного океана, явившись для всех невидалью, со своей роскошной юностью, может быть, стал предметом страсти. Чего же ты смутился? Ах, на твоем примере я понимаю, что человек познается не в смелых приключениях, а возвратившись домой. Уж не говоря о том, что здесь ты можешь не подойти, дать повод для смущения, многие впадут в ужас, решив, что твой патриотизм запятнан, что ты рассыпал свои чувства по всему земному шару, в то время как на самом деле ты у всех учился и брал свое.

С чем же ты остался, сэр Алек?»

А в голову Алексея полезло все то же. Он не мог простить себе, что солгал. И как стоял и смотрел, когда вдоль борта проплывали форты чужой твердыни, похожей на Кронштадт.

Алексей сказал, что помнит, как Вера рассказывала, что ездила верхом в седле, а в деревне совсем без седла, не хуже деревенских мальчишек, и как ей это нравилось. Потом в деревне стоял гусарский эскадрон и гусары оставляли свое имущество притороченным к седлам и давали подросткам лошадей съездить на водопой. Она была ли наивна, рассказывая все это перед его уходом в плаванье? Женщины перед разлукой словно хотят спросить: как, мол, ты, можешь ли быть уверен во мне?

Японский сановник, дипломат и мудрец, красавец Кавадзи, объяснял молодым русским офицерам, что чувственность лечит мужчину от недугов души и помогает в служебных неприятностях, даже при полицейской слежке. Весь мир позаботился об Алексее, все вырабатывали в нем характер, свирепо и беспощадно ломая его натуру, обучая жить переменами напряжений на наслаждения и на разочарования и не чувствовать вины.

А зрелость Веры теперь пробуждала чувства, похожие на грубость.

Вера, словно понимая это и жалея – иль пытаясь его отвлечь или из пылкости, – крепко и больно поцеловала Алексея в губы.

«Так целуются у вас?» – вспомнил он ночь в саду японского храма Гекусенди, бал и танцы с американками. «Я покажу тебе, как целуются у нас в Триндаде», – сказала тогда Сиомара. Сейчас это как яд. Рассказать нельзя, да уж этого никто и не поймет и не поверит. Он уже не был прежним. Он пил этот колониальный яд с оттенком наслаждения и бахвалился перед собою, как курильщик опиума.

– Кончилась война, и ты вернулся из самого горнила мировых событий, ты один из лучших ее героев, – держа его за руку и как бы прощая ему все, оглядывая ветви, сказала Вера. Она опустила его руку, подпрыгнула высоко, схватив листок. Алексей обежал ее взглядом. Опять этот опиум. Он опять курильщик. Опиум тела, как медная чашечка с маленьким шариком яда.

Вера закрыла листком губы и приноравливала его под пищалку.

– Нет, я не герой войны. Есть одно пятно на моей совести, – сказал Алексей. Его гнала к чувственности не полицейская слежка и не террор, от которых искал лекарств Кавадзи.

– Я всю войну видела кровь и раны, – сказала она серьезно, – и я не вижу никакой разницы между тобой и героями Севастополя. Ты был под мечами самураев, ты месяцы жил под угрозой умерщвления, ты был под артиллерийским обстрелом в море, и ты болел холерой и выстоял. Ты выстрадал не меньше любого севастопольского солдата, ты исполнял свой долг, хотя на груди у тебя не будет медалей за Севастополь. Зачем же помнить какие-то мелочи чувств, невольную пылкость в интермедиях этой гигантской эпопеи? Ты сделал для будущего больше, чем любой; каждый миг тебя могли уморить, отравить, отсечь тебе голову. Окстись, Алеша!

– Но мы всю войну жили довольно сносно… Нельзя сравнить.

– Что ты на себя наговариваешь? Корабль погиб, вы были окружены… Вспомни, как вы пытались напасть на француза и бросились на абордаж на борт американского парохода. Они пушками и карабинами могли бы смести вас с лица земли.

– Но все обошлось. В меня за всю войну ни разу не выстрелили. Я чуть не погиб от тяжкой болезни.

– Это одно и то же. А тех, в кого стреляли, уже давно нет в живых, они в крымской земле.

Гордость Алексея уязвлена, в Петербурге то и дело слышишь о погибших в боях родных и товарищах.

– В Крыму было гораздо больше умерших от чумы и холеры, чем погибших в боях, – сказала Вера, – ничего не значит, что ты не был под Альмой или на Малаховом. Хотя все мы помним наши святыни и гордимся. Но тогда Герцен должен испытывать еще большие угрызения совести, он всю войну был в стане врагов. Его влияние на Россию разрастается, и никто же не упрекает, а очень многие признают своим учителем.

– Но он не был военным.

– Какая же разница!

– Я чувствую себя так, словно моя война еще впереди. Я должен идти на эту войну.

Вера смягчилась, ее горячность остыла, и казалось, она прояснела.

Алексей оглядел разросшиеся и вытянувшиеся за эти годы ветви деревьев. Он опять поник, не в силах совладать с собой. Его настроения прорывались наружу, и его воля не могла закрыть их наглухо. Вера замечала все. Он не собирался ничего скрывать.

Он стал рассказывать, как в Гонконге праздновали падение Севастополя. Но у него язык не поворачивался сказать, чем же ужасен для него тот день.

Ее огорчали не признания, суть которых, как оказалось, поверив ему, она не совсем предугадала.

Он старался не оскорбить Веру и не лгать, а получалось еще хуже. Сказал, что его знакомая обещала поехать в Японию, найти его сына. Там у дочери японского магната коммерции… Рассказал про прощание с Оюки, про ее отца, про преображенную Японию, которой предназначено развитие, и про униженную там любовь.

Вера была ошеломлена. Она могла бы спросить, как полагал Алексей: «Так вы преобразили Японию, бросив на произвол детей?» – но об этом никто и нигде его не спросил и не подумал.

Вера вслушивалась с интересом и волнением, как сила развития минувших событий его жизни бурно нарастала. Лицо ее стало сильным, как при верховой езде, щеки рдели. Ее огорчали не его признания, – это могло быть приключением, – а жаркая память о том, что он оставил. Ее тревожили перемены его настроений, которые она заметила еще за столом. То, в чем она винила его в шутку, для забавы, играя в ревность, на самом деле было ужасным. Он именно жил впечатлениями былого, боролся с ними или, может быть, что еще хуже, предполагал, что победил их, чтобы благородно поклясться и открыть ей свое сердце. Вера была убеждена, несмотря на все, что случилось, – он чист и еще сам не понимает власти минувшего.

Он стал лейтенантом, он стал взрослым, он был втянут в борьбу страстей с молодыми женщинами, такими же сильными, как он. Это оставило след, горько, конечно… иначе и быть не могло. Она наивно и романтически мечтала о нем, смутно угадывала, что ей не хватает каких-то верных мыслей об Алексее в разлуке. Она как бы предугадывала ход событий, неизбежное движение его чувств. Но она не понимала, как это будет. Она не допускала мысли, что прошлое могло исчезнуть. Прошлое не могло быть снесено никаким ветром бурь, она не смела верить в катастрофу. Но она не могла плыть по воле волн.

Обретет ли он теперь что-то подобное тому, что пережил? Она с каждым мгновением любила его все сильней, и все с большей силой пробуждалась в ней женщина. Она должна ему помочь, но не все в ее власти. Она не могла отбросить своего достоинства.

Они приостановились, лицом к лицу, как прежде. Она почувствовала скрытую в нем нежность, силу и характер. Она прикоснулась, как бывало, щекой к щеке. Он хотел поцеловать ее, как прежде. Вера мягко отстранилась и засмеялась снисходительно, как шалости капризного ребенка.

Алексею казалось, что он признался и освободился; камень свалился с души. Ему сейчас ясно, что все будет так, как он решил. И никаких былых увлечений нет, и нет никаких сомнений. Но он оставался мрачен и печален. Жалея, Вера в порыве сама поцеловала Алешу в щеку. Казалось, былое вернулось.

У Алексея не было широкого интереса к тому, что вокруг. Он бы вернулся быстрей, совладал бы с собой, как ему казалось. Но он испытал ушиб и еще не оправился. Третье отделение уже придавливало его, и мгновениями он склонен был полагать, что поэтому у него нет радости у себя на родине. Невольно прошлое казалось свободным и привлекательным. Впрочем, с английским Третьим отделением он тоже в Гонконге познакомился.

Веру опять обожгла мысль, что у Алексея там все было так ярко и страстно, на фоне живописных морей и пейзажей, в лучшую пору его роскошной молодости. Его лучшие годы… Он еще юн, но он там оставил себя. Как прожил уже жизнь. Она опять почувствовала, как это больно и как горячо его любит; желала бы обнять, и крепко целовать, но она не могла поверить в силу его отклика, и это останавливало ее.

– Передо мной предстоит выбор, Алеша, как мне жить, – сказала Вера спокойно и посмотрела в лицо Алексея.

Он насторожился. Гроза, казалось, приближается с другой стороны, он и не подозревал. Да, конечно, она же здесь жила в обществе, вокруг нее молодежь, она так хороша. Но оказалось, что суть была совсем не в том, что пришло ему на ум.

– В госпитале я трудилась с пользой для людей и ощущала свою пользу. Такая деятельность еще продолжается. И мы еще не расстались с последними из калек. Потом их отпустят, и многие сядут на паперти с протянутой рукой. Но война кончилась, скоро я почувствую себя ненужной. Благотворительная община милосердия, созданная великой княгиней, собирается по-прежнему, у дам и девиц обнаруживаются новые интересы. Но это уже собрание особ, оказывающих покровительство искусствам, помогающих бедным, сиротским приютам и тем личностям, которые ищут… Дамы находят для себя предметы забот, и на всей их деятельности есть оттенок удовлетворенности, а также стремление превзойти в милосердии друг друга. Они служат самоотверженно. Но это не по мне. Сестра говорит, что бедность надо лечить не так, не благотворительностью и не обществами светских дам. Ухаживания за израненными больными и калеками принимала как должное… Я с радостью исполняла все. Словно ты сам в это время лежал на больничной койке. Ты долго валялся в госпитале. Ты знаешь, что все это значит. Я не знала, что ты был болен, но иногда мне казалось, что ты лежишь в муках, и когда я ухаживала за тяжело раненными, то мне казалось, что я помогаю тебе… А какие слова благодарности, какие кроткие мольбы последних признаний приходилось выслушивать мне, сколько чувства и ума пробуждалось в страданиях у самых невзрачных людей.

– Ты ищешь новой деятельности?

– Да, я хочу учиться. Мне это необходимо. Хотя бы пришлось уехать. Я уже побыла в деле и не смирюсь с судьбой гувернантки.

– Бог с тобой, как ты могла подумать.

– В любой мужской профессии я принесу больше пользы, чем раздавая бедным горячие обеды и медные гроши. Но я не впадаю в идеализм и считаюсь с тем, что есть на самом деле и что может быть, я помню, кто я, кто мои отец и мать, семья и какой мой образ жизни, от которого я не могу отказаться, как и от всех привычек. Я подолгу могла бы жить как солдат на сухом пайке или даже как каторжник, но я не могу совсем отказаться от того, к чему привыкла, и должна вернуться к своей жизни.

Вера засмеялась и сказала, что очень благодарна Алексею, и добавила с оттенком зависти, что только за один этот день, проведенный с ним, она стала образованнее и лучше понимает…

– Я очень много узнала сегодня. Я не предполагала ничего подобного. Какое счастье, что ты приехал. Что ты привез такой багаж интересов и наблюдений. Ты открыл мне целый мир. Ты, Алеша, человек с интересами, и тебя можно боготворить. Та, которую ты полюбишь, будет счастлива.

Она только опасалась, что он опять заговорит про свое, в чем он, как ему казалось, претерпел поражение.

– Но что бы ни было, Вера, – сказал он с некоторой аффектацией твердости, – но я… я люблю тебя, да иначе и быть не может. Мы с тобой должны стать мужем и женой.

В явной радости она засмеялась. Глянула на него. Но не ответила.

Незаметно они дошли до дома Керженцевых. У подъезда встретилась Наташа и перебила расставание. За деревьями, из открытого окна слышались звуки рояля. Это играл Василий Васильевич. Вера знала, что, когда у отца неприятности, он подолгу оставался один в своем кабинете и в утешение себе садился за рояль.

Мария Константиновна говорила дочерям, что рвущиеся вверх новые звезды финансового мира желали бы претворить старую, продуманную отцом идею о замене в России откупов, которые были источником множества несчастий, на акцизные сборы с промышленных предприятий и со всех товаров. Теперь этому плану хотят дать ход, вычислениями Василь Васильича воспользоваться, а самого его оттеснить. Мать сказала, что беспокоиться не надо: «Отец твой старый воин, закален в бою».

Наташа судила обо всем просто, надо истреблять эксплуататоров и прогнивший класс царевых слуг. А честных чиновников у нас ненавидят, и они никому из своих коллег не нужны.

Было уже поздно, и белая ночь стояла над деревьями. Алексей попрощался с Верой и Наташей, обменявшись рукопожатиями.

На другой день Алексей и Вера снова встретились, снова бродили…

– Мне кажется, что у тебя на душе еще осталось что-то, – сказала ему Вера, – если можешь, расскажи все откровенно, я постараюсь понять…

Глава 10. Ползуны по скалам

Альпы вместе с их ледниками способны отнять у человека всякую мысль о его высокомерии, свести на нуль его самомнение.

Марк Твен. Странствование за границей

Алексей зашел в Географическое общество. Как и можно было предполагать, доклада никакого не было. Несколько молодых людей в штатском и военном, сидя за большим столом поодаль друг от друга, горячо разговаривали, как слышно было еще через дверь из коридора с книжными шкафами.

Когда Сибирцев повесил фуражку и вошел, все встали. Перезнакомились, каждый представился. Назвал себя и Алексей. Ему предложили садиться и принять участие.

Молодой офицер, назвавшийся Михаилом Ивановичем Венюковым, со значком Генерального штаба, сказал любезно, что пришло письмо от Петра Петровича Семенова и вызывает здесь много толков. Семенов со своей экспедицией находится в горах Тянь-Шаня, где до него никто из ученых не бывал. Ползает по скалам, приближаясь к пику Хан Тенгри.

– К таинственной и неизвестной доселе вершине!

Не бывали европейцы – и считается, что не открыта; впрочем, так и есть, владыки Азии либо не описями занимаются, либо дело поставлено у них несовершенно. Гигантские хребты Азии нуждались в описях заново по современной методике. Сами китайцы, при всей цивилизованности и образовании их, еще в позапрошлом веке просили миссионеров переснять и проверить карты империи. В Ватикане, где готовят «духовных топографов», как бы свой генеральный штаб, всегда готовы к услугам.

Разговор за столом заинтересовал Сибирцева. Неожиданно он почувствовал, что спинки его стула коснулись руки. Он обернулся, встал, видя знакомое лицо.

– Павел Павлович!

Седоватый сотрудник Географического общества. Дорогой Павел Павлович все такой же, как и был, неустанный труженик. Небольшого роста, суховатый, с узким лицом в усах. Смотрел в лицо Сибирцева, как бы не совсем его признавая.

– Да что же вас так долго не было, Алексей Николаевич? Сколько лет не захаживали…

– Я был в Японии.

– В Японии?

За столом все стихли, а Венюков приподнялся.

– Так вы из Японии? – спросил он.

– Я был в кругосветном плаванье, потом у своих берегов. А потом в Японии, и в Гонконге в плену, и в Южной Африке – и вот только что вернулся с окончанием войны через Англию.

Алексей почувствовал общее внимание. Про японскую экспедицию Путятина здесь все слыхали.

Интерес к Сибирцеву был очевиден, но разговор вернулся к Хан Тенгри.

Время от времени Венюков, стараясь никому не мешать, пояснял сидевшему близ него Сибирцеву подробности.

Петр Петрович Семенов в двадцать лет перевел труды знаменитого ученого Риттера на русский язык. Семенову сейчас еще нет тридцати. Его возвращения в Петербург ждут лишь в будущем году. Как все полагают, он совершает важные открытия. Пишет, что намерен подняться в высочайшие ледники. У нас многие бы желали идти по его стопам.

Сам Венюков, казалось, тоже стремился на Восток. А Павел Павлович ушел за свой столик у окна, где он сидел, как всегда. Алексей, входя, не посмотрел в ту сторону.

– Семенову приходится быть и дипломатом, и археологом, – с оттенком зависти вырвалось у Венюкова. – Его команда набрана из казаков и солдат; умелые руки, все смастерят. Пока что их никто не тронул – видимо, славы дурной в тех горах за нами нет.

В комнатах Географического общества в Петербурге, как и во всех географических обществах во всех странах, где пришлось бывать Алексею, есть что-то общее и родное, думал он, сидя у края большого стола с глобусом. И у нас, и в Гонконге, и в Южной Африке, и в Королевском обществе в Лондоне. Всюду такой же большой стол, дверь в зал докладов и заседаний, карты, глобусы на столе и на шкафах или подставках. Толстые книги в шкафах: Гумбольд, Риттер, Чихачев на французском языке, роскошно изданный в Париже in quarto, морские атласы. И как это получается, что даже стулья, одинаковые, мягкие, редки; на них путешественники не сидят. Мягкие предназначены для почетных председателей и посетителей.

Окна одинаково светлы, и нигде ничего лишнего, чувствуется аскетизм и служба науке; изваяния разнятся, как бы свидетельствуют, объясняют посетителю, в какой стране он находится, какому народу принадлежит это научное общество, и кого тут чтят из мировых знаменитостей, и кто тут свой, иногда еще неизвестный миру, и кто считается покровителем.

Во всех таких обществах одинаково тихие, скромнейшие секретари, которые все знают, все любезно покажут, войдут в интересы посетителя, коллекционируют сведения обо всем в природе, никаких выгод себе не извлекают и ни к кому не имеют претензий. Даже при разности в цвете кожи похожи друг на друга во всем мире, будь то негр в очках, китаец в белом воротничке или европеец. Все родня друг другу, как и все библиотеки во всем мире похожи друг на друга.

Алексей отдыхал в таком обществе в Гонконге, там слушал доклад, и там же познакомилась с ним Энн как с товарищем, хотя потом все пошло с фатальным риском, но уже за стенами общества, и оказалось, что она печатается в известиях Королевского общества в Лондоне. И здесь, в Санкт-Петербурге, так же мирно, уютно, и все впечатляет, и собрались сверстники, может быть, будущие ученые и путешественники.

С чтением письма закончили, и все обратились к Сибирцеву, задавали вопросы и просили рассказывать. Более всего про Японию. Говорить про нее ему еще не наскучило. Но помянул про Гонконг, не удержался и про Кантон с опиокурилками и рубкой голов взятых в плен китайских революционеров, про плавания в разных морях, и опять про катастрофу в Японии. Новые знакомые стали откровенничать. Венюков сказал, что хотя завидует Семенову и своим друзьям, также собирающимся отправляться с экспедициями в Среднюю Азию, но сам интересуется Амуром:

– Уже по одному тому, что по Амуру прямой путь не в Швецию и не в Турцию, которые веками загораживали нам весь свет, а в новый мир – в Японию и в Соединенные Штаты. Амур, как пишут американцы, – это сибирская Миссисипи.

Разговор стал принимать политические оттенки, поминали международную торговлю, говорили о развитии государств и про образование народов.

Самый молоденький из офицеров спросил вдруг:

– А вы, господин Сибирцев, сами были на Амуре?

Сибирцев подавил чуть заметное чувство неловкости.

– После кругосветного плавания мы стояли в устье Амура. Оттуда ушли в Японию.

– Какой же вы счастливец!

– Говорят, что река мелка и устье ее не судоходно? Ведь это неправда? – продолжал юноша.

– Да, вот это интересно, – подхватил Венюков, – мелеют ли устья?

– Мы стояли у мыса Лазарева у входа в лиман.

– Там, где южный фарватер реки прорывается в Японское море? – спросил Венюков.

– А вы знаете?

– В Генеральном штабе все карты.

– У Лазарева глубины и течение сильно. Мы стояли там за высокими скалами мыса. Там грунт скала и берег сплошная скала.

– А вверх по течению вы поднимались? Вы видели саму реку?

– Мы ходили на шлюпках по лиману вверх при перегрузке людей и запасов со стоявшей там «Паллады» на нашу «Диану» по приказанию адмирала Путятина.

Светлое лицо Венюкова выразило досаду и приняло плаксивое выражение. У него детские голубые глаза, толстый мужицкий нос и неровные губы, он похож на молодого крестьянина в офицерской форме. Русая голова более свойственна солдату и моряку, чем дворянину.

При известии о том, что Сибирцев не был в Амуре, подвиги его, казалось, гасли в глазах молодежи.

«Как же вы дали такой промах, Японию видели, изучали, а ключом-то ко всему свету не поинтересовались?» – казалось, хотел сказать Венюков.

– А вы видели Амур, Михаил Иванович?

– Конечно нет, – ответил Венюков без смущения. У него, как и у Сибирцева, все еще было впереди.

Однако здорово они задели Алексея с его блестящими картинками экзотических морей и берегов и с его красноречием.

– Но помните, господа, – остерег он как моряк, – что устья Амура не мелеют, но замерзают надолго, там другие широты, не те, что в портах Америки и Австралии, которые открыты круглый год. И холодное Охотское течение.

– Дела не меняет, – ответил Венюков. – Южнее устьев есть незамерзающие гавани, но все это одна система Амура, река – это стержень, который мы должны держать в своих руках. Лишь бы наши дипломаты не сплоховали.

Венюков пошел из Общества с Алексеем и по дороге рассказал, что, уже будучи офицером и репетитором физики в Петербургском кадетском корпусе, посещал вольнослушателем университет, что ему многое дало.

– Возможно ли это для офицера? – спросил Сибирцев.

– Конечно! – ответил Венюков. – И вам ничто не помешает.

«Как он успел в свои двадцать три – двадцать четыре года?

Сдал экзамены в Академии Генерального штаба!»

– Кажется, Герцен полагает, что мысль, рано или поздно, все постигнет в природе и все устроит к лучшему. – Михаил Иванович признался, что когда он прочитал роман «Кто виноват?», то в душе у него произошел переворот. – Это было весенней ночью пятьдесят первого года. В семь утра я пошел на учение в батарейный парк, чувствуя себя совершенно преображенным, все окружающее показалось мне какой-то ошибкой, чем-то жалким, следствием угара.

– В плаваньях, потом в плену, я несколько лет не имел никаких сведений о России. Не удивляйтесь моему неведенью.

– Ну что вы, не сетуйте! Зато вы так много видели, как никто другой. Вы были в Лондоне? Герцен живет там и печатается… У меня есть его издания на разных языках. Памфлеты против крепостничества. Прошу вас, Алексей Николаевич, заходите ко мне. Вот вам моя карточка Я буду очень рад. Жаль, что вы не сможете познакомиться с Николаем Павловичем Игнатьевым, только что закончившим Академию Генерального штаба Он заметен среди всех и закончил с отличием. Не имея никакого опыта, в двадцать пять лет назначен военным атташе в Лондоне. В нем ключом бьет энергия, переходящая иногда в необузданность. Надо отдать ему должное… хотя многие полагают, что тут имел значение Пажеский корпус, да и связи, старинный боярский род…

Сибирцев, в свою очередь, пригласил Михаила Ивановича к себе домой, обещая показать, с позволения отца, доки и новый железный пароход, который строится.

– Скоро ли корабль будет готов?

– Я рад буду поделиться с вами… ведь я сам участвовал в постройке шхуны в Японии.

– Могут ли по Амуру ходить морские суда?

– Есть мнения, что река мелка, и все дело с Амуром дутое, но Невельской доказал, что глубины хороши и для Амура требуются килевые суда, как для моря. Пароходы уже подымались от устья до самых верховьев, проходили рекой три с половиной тысячи верст, хотя и садились иногда на мель из-за отсутствия лоций.

– Значит, по Амуру возможно плыть в Америку, – сказал Венюков.

Обещали побывать друг у друга в ближайшие дни. Поначалу – из-за Герцена и из-за железного корабля у отца Сибирцева в доке.

«Однако, – расставшись, подумал Сибирцев, – все они, будущие исследователи пустынь и гор, ни разу не помянули про морской флот. Не представляют, что такое современная морская торговля, какой это великий ресурс в развитии страны и нации, выходящей на берега морей. Реки наши требуют не бурлаков и плоскодонных барж. А у них толки об ослах, лошадях, верблюдах, про вьюки, казаков и монголов; слов нет, сухопутной империи без этого не обойтись. С соседями общаться надо и по железным дорогам, и караванными путями. Но цивилизации и культуре нужны телеграф, печать, флоты, свободные моря и свободные мнения, смелость каждого чиновника и должностного лица – от выборного волостного старшины… А верблюды уживутся и с крепостными. Сегодня они говорили о великих открытиях так, словно морей и океанов не существовало. Венюков сказал: «По Амуру можно проплыть в Америку». Конечно, они знают про моря и океаны, но это чуть ли не за гранью ученых интересов, как Кронштадт для петербуржцев, про который с детства слыхали».

Алексею казалось недоразумением, что так хорошо подготовленные и образованные люди намерены действовать односторонне. Словно наука наша воды боится, ученые идут в горы, а там, где горы обрываются у моря, они ходят по берегу и смотрят не в море, а все на те же горы, у них нет искусства мореходов, совершенства ходоков по воде, им могли бы служить примером лоцманы, ищущие в любой шторм заработков у побережьев Западной Европы. Именно так должен ходить по морю современный исследователь. Знание моря не только в книгах, и уж тем более не в разговорах и замыслах, не в декларациях с кафедр и сидении в аудитории. Все начинается с весла, с руля, который надо уметь сделать самому, топором, пилой, рубанком, знать, из какого дерева и как, со стапеля, шпангоута, со смолы, с чертежа, который заставляет мыслить металлом, краской, современной машиной. Алексей испытал тяжкий труд на стапелях в Японии, сам рубил, обрабатывал деревья, гнал с матросами смолу. Шили паруса, сами вырабатывали краски. Все было в жизни Алексея. И все это не утеха и не забава, надо было уметь наблюдать за всем и самому не избегать любой работы. Все офицеры экспедиции трудились.

Дома Анастасия Николаевна спросила сына, как день прошел. Алексей рассказал, что был у Керженцевых и в Географическом обществе. Туда пришло письмо от исследователя, который находится в горах Тянь-Шаня. Доклада никакого не было, и просто говорили. Много интересного. Большие перемены с тех пор, как был там последний раз.

Рассказал о знакомстве с Венюковым.

– Михаил Иванович спросил меня, был ли я на Амуре.

Отец стал говорить, что знание французского языка у нас признак образованности.

– Без французского языка тебя сочтут за неуча, это плохая рекомендация.

– Конечно, если я сошлюсь на восточные языки, то скажут: какая чушь, кому нужна китайская грамота.

– Какое бы раболепие ни было, но надо считаться с обществом, в котором живешь. Вся дипломатическая переписка идет на французском языке, с тем же Брунновым и со Стеклем в Штатах.

– Папа, скажи спасибо, что я остался живой и что у меня есть свои намерения. Я не дерусь с матросами и не ворую. Кстати, я рассчитался с Ротшильдом раньше времени, о чем уже получил извещение из Лондона, подписанное самим банкиром. Совершенная для меня неожиданность.

Алексею предстоял отпуск. Еще есть время подумать обо всем Если бы он захотел, мог бы доучить и французский.

– Но я тебе не советую жениться на англичанке, – вдруг сказал отец.

– Да она и не пойдет за меня.

– Ты о ком?

– О ней же.

– Кто она?

– Я не знаю, кого ты имеешь в виду, папа… я… я… Не совсем отвлеченный разговор, а язык… судьба сводила меня с американцами в Японии… в Китае. Они потешаются, что мы придаем такое значение французскому языку. – Мое знание языков, не ради каприза или условностей, получилось независимо от схем и планов, само собой, как я надышался воздухом.