Читать книгу: «Наша прекрасная страшная жизнь. Рассказы», страница 4
И вот на сей раз, вздумав оправдать как-нибудь неповинного барбоса, я разоблачил его подлинную сущность.
– Зря вы, Полина Яковлевна, так на него. Он не виноват, потому что он – не овчарка. Понимаете? Вы держите его не за того и требуете невозможного.
– Как то есть не овчарка? – поджала губы Полина Яковлевна. – У меня и бумага есть, с печатью – там вся родословная…
– Господи, да при чём тут печать? – раздражился я (терпеть не могу глупости, особенно – женской). – Вы только поглядите внимательнее на уши, на хвост, на окрас. Где вы видели у овчарок такие очёсы? А разве вы не замечаете, что формат у вашего Принтера сильно укорочен – индекс наверняка намного меньше сотни. А подвес шеи? Да любая овчарка с таким подвесом от стыда сгорела бы! А уж подуздоватость так и бросается в глаза… Короче, если с таким экстерьером собаку считать восточно-европейской овчаркой, то у меня в доме живёт тогда император персидских котов и кошек.
Признаться, я остался доволен своей защитительной речью, не подозревая её прокурорской сути. Полина Яковлевна, подавленная моей кинологической эрудицией, молча смотрела на добродушно стучащего хвостом Принтера. Взгляд её затревожил пса.
Он вдруг вскочил с пола и заскулил.
4
Порнушку в тот вечер мы с Полиной Яковлевной так и не посмотрели. Настроение у неё упало, да и я в заляпанных майонезом брюках чувствовал себя не в своей салатной тарелке.
А на следующий день я навёл в квартире соседки последний малярный марафет и по уши погрузился в собственные ремонтные заботы: переклеивал обои, красил полы, белил потолки, расширял книжные полки. В один из вечеров, оттащив полные вёдра к мусорным контейнерам, я, неспешно глотая большими порциями вечерний августовский дух, брёл к подъезду. Наша домовая собачья свора уже хозяйничала вовсю – пёсики, псы и псищи оккупировали весь двор. И вдруг я увидел Принтера. Он был один. Где же Полина свет Яковлевна? Я огляделся – нигде не видать. Странно. Я подошёл к собаке, сиротливо сидевшей на газоне под ивой, поставил вёдра.
– Принтер, Принтер! Привет, пёс!
Услыхав свою импортно-компьютерную кличку, Принтер взвизгнул, бросился ко мне, ударил грязными лапами в грудь. Хорошо, что я так и вышел – в спецовке.
– Принтер, глупый ты пёс! А где же твоя хозяйка?
Собака, стоя на задних лапах, ныряла и ныряла мокрым носом под мои ладони, взвизгивала и прискуливала под ласками. Ну, конечно, этот взрослый щен потерялся. И где же его роскошный ошейник с серебряными бляхами?
– Ну, пойдём, пойдём, я тебя найду. Может, хозяйка твоя наградит меня чем-нибудь… интересненьким.
При потаённой мысли об этом «интересненьком» сердце моё томительно шевельнулось. Да и – чего скрывать! – не только сердце.
Лицо Полины Яковлевны при виде меня вспыхнуло, порозовело. Это – приятно, чёрт побери! Но тут же, увидав родного пса, она мгновенно вывернула улыбку в странную гримасу.
– Вот, – бодро возвестил я, – доставил вашу пропажу. Вознаграждение гарантируется?
– Спасибо, – без особого энтузиазма промямлила Полина Яковлевна. – Да вы проходите, проходите, чай будем пить.
– Увы, – выставил я аргументом грязные вёдра, – сейчас не могу: хочу сегодня покончить с ремонтом.
– Что ж… А может, – завтра? Приходите завтра вечером. Мы ж фильм так и не посмотрели…
Полина Яковлевна, придерживая розовые створки халата на груди так, словно готова была вот-вот их распахнуть, длинно, из-под накрашенных ресниц, глянула в меня.
– С удовольствием! – искренне воскликнул я.
Мне желалось поглядеть с Полиной Яковлевной томительную бесстыдную фильмушечку. Очень желалось.
– Ну, заходи, дармоед, – прираспахнула дверь перед кротко сидящим псом хозяйка.
Тот, взвизгнув, бросился домой.
– Как же это он у вас потерялся?
– Да что с него взять, – махнула рукой Полина Яковлевна. – Дворняга она и есть дворняга. Совсем бы пропал!
Вот так да…
На следующий день, уже ближе к обеду, я завершил-таки ремонтный марафон – финиш! Собрав остатний мусор, потащился на помойку. Внизу, перед дверью подъезда, сидел Принтер.
– Эге, что это? Почему ты здесь, пёс?
Принтер заскулил.
Сбегав быстренько к контейнерам, я вернулся.
– А ну-к, пошли!
Полина Яковлевна, приоткрыв дверь, сразу перестала притворяться.
– Да, я дала ему свободу. Пускай живёт, где хочет. Мне в квартире дворняга не нужна.
– А Сент-Экзюпери? – нескладно спросил я.
– Да перестаньте вы! – досадливо отмахнулась Полина Яковлевна.
– Ну, а – сто тысяч? Не жалко? – завёл я с другого конца.
– Пропади они пропадом! На жратву ему больше уйдёт.
Понятно – убеждать бесполезно. Но на всякий случай, по инерции, ещё даванул:
– Но ведь он погибнет.
– Мир не без добрых людей – кто-нибудь подберёт. Вот вы, кстати, если такой собаколюб, и возьмите – а?
Молча с минуту смотрел я в медовые глаза женщины, смутно о чём-то сожалея. Потом склонился к напряжённо сидящему псу, потрепал по шее.
– Ну, пойдёшь со мной? Пошли, Принтер!
Я сделал пару шагов. Но пёс, гавкнув в мою сторону, устремился к хозяйке. Та захлопнула дверь. Принтер заплакал в голос, вскинулся и заскрёб когтями дерматин.
На мой звонок Полина Яковлевна приоткрыла дверь узко, на цепочке. Во взгляде её доброжелательности плескалось маловато.
– Извините, но вы же видите, – собака не идёт. Дайте мне взаймы ошейник, я потом верну.
Она прикрыла плотно дверь, потом вновь расщелила, просунула ошейник. Принтер воткнул нос в родную квартиру и чуть не угодил в дверной капкан. Он недоуменно посмотрел на меня, вновь заскулил.
– Всё, брат, ты здесь больше не жилец. Придётся тебе сменить и хозяина, и квартиру. Да и кличку мы тебе более благозвучную придумаем. Во! Хочешь быть – Кузьмой?..
5
Надо было видеть Фирса Иваныча, когда мы с Кузьмой объявились на пороге.
Котяра мой от внезапности и невероятности происходящего потерял рассудок, всё своё достоинство. Он вскочил на обувную полку, выгнул спину радугой, распушил хвост и гриву, вытаращил яростно глаза и включил сирену. Пёс, позабыв свои печали, добродушно-игриво гавкнул: гав! гав! чего ты?
– Фирсик, ты, и правда, чего это? Ай-я-я! Ведёшь себя, как котёнок. Это же – Кузьма. Твой новый товарищ. Он у нас жить будет.
Фирсику стало стыдно. Фирс опомнился. Фирс Иваныч снова натянул на себя флёр мудрости и флегматичности. Он с достоинством распрямил спину, уменьшил в размерах хвост, спрыгнул на пол, подошёл сначала ко мне, демонстративно потёрся о ноги – мол, знайте, чей это хозяин, – затем издали, по воздуху, обнюхал хвостатого пришельца, фыркнул, развернулся, «зарыл» гостя передней лапой, словно невкусную еду или собственные отходы, и гордо удалился в глубь своей резиденции – в ванную.
– Он у нас, брат, такой, Фирс Иваныч-то – зазнаистый, – извинился я перед Кузьмой за не очень-то гостеприимное поведение кота. – Ничего, подружитесь. Это он с виду такой фуфырчатый, а в душе-то – добряк из добряков. Давай-ка, брат, пропитание соображать.
«Педигри», «Чаппи» и прочих иноземных кормёжек у нас в доме, естественно, не водилось, но имелся добротный свежий суп – мясной с вермишелью. Я пожертвовал на благое дело одну из двух своих эмалированных чашек, набухал до краёв тёплого варева, покрошил хлеба. Принтер-Кузьма понюхал, чавкнул пару раз (чувствовалось – из вежливости), благодарно лизнул мне руку и улёгся у входной двери. Нарисовался из тёмной ванной Фирс, брюзгливо оглядел собаку и продефилировал на кухню, к своей мисочке.
Кузьма так и пролежал у порога до ночи, положив грузную голову на лапы и уставившись взглядом в дверь. Фирс даже несколько раз, пока мы с ним смотрели телеящик, спрыгивал с моих колен, выходил, потягиваясь в прихожую, осматривал внимательно неподвижного пса, фыркал в недоумении и возвращался на тёплое своё насиженное местечко. Когда я вывел перед сном пса погулять, он на обратном пути вновь начал рваться на четвёртый этаж – еле справился.
Спальным ложем моему коту служил шифоньерный ящичек с подстилкой, стоящий у двери в ванную. Я Фирса изолировал на ночь, ибо в первые дни, в кошачьей своей юности, он, ночуя со мной в комнате, взялся будить меня ещё затемно, ни свет ни заря. Теперь Фирс так надрессировался, что сам, только лишь я шёл чистить зубы перед сном, устраивался на своей постели, зевал со стоном, клал умную башку на ребро ящичка и послушно закрывал медовые свои гляделки. Кузьме я на первый случай постелил мешок дерюжный прямо у выхода. Там, где он уже вылежал себе место.
Легли. За окном побрехивали безродные собаки, лязгали вагоны на станции, пересмеивались и весело матерились резвящиеся во дворе девчонки-мальчишки, но все эти звуки лишь подчёркивали, оттеняли ночную вселенскую тишину, окутывающую город, заползавшую во все закоулки моего жилища.
Вдруг тихий тонкий вой пробуравил ночь, стряхнул с меня сладкую первую дремоту. Проклятье! Вой усиливался и перерос в непрерывное завывание. Я уже выкарабкивался из постели, когда к собачьим стенаниям присоединился и кошачий рёв. Я думаю, все соседи всполошились и сидели теперь на постелях с выпученными глазами и волосами торчком.
Я врубил свет, выскочил в прихожую. Пёс, встав на задние лапы, упёрся передними в дверь, сминая рекламный календарь, и выл в глазок. В своём ящичке топорщился выгнутой спиной взбудораженный Фирсик.
– Хватит! – строго прикрикнул я на Кузьму, шлёпнув его по хребту. – Хватит! Это ещё что? А ну-ка – спать!
Пёс крутнулся на месте, поджал хвост, улёгся, виновато взглядывая на меня влажными глазами. Я взял кота на руки, успокаивая:
– Ну-ну, без истерик! Как бы Кузьма Емельяныч тебя неврастеником не сделал…
Второй взрыв случился через час. Пёс как бы сорвался со всех цепей и выл, не прерывая, в голос даже тогда, когда я снова выскочил в коридор. Он не хотел ничего слушать и понимать.
– У-у-у-у-у!.. У-у-у-у-у!..
От календаря-плаката с полуголой кинозвездой остались клочья. Из квартиры справа, где, между прочим, обитала злющая бульдожиха, заколотили в стену. «Наверняка ведь и Полина Яковлевна, сучка, снизу слышит», – мелькнуло в голове. Фирс неодобрительно смотрел из своего угла, хмуро щурясь.
Я второпях оделся, прихватил фонарик – в подъезде нашем утвердилась хроническая темь, – отворил дверь. Принтер взвизгнул, бросился вон и мгновенно исчез.
Когда я спустился на этаж ниже, дверь квартиры Полины Яковлевны уже светилась щелью, и оттуда змеился шип:
– Пш-ш-шёл отсюда! Цыц, парш-ш-шивец!
Принтер неуверенно вилял хвостом, коротко взлаивал, просясь домой.
– Извините, – решительно встрял я в их диалог, – но его невозможно удержать. Он спать не даёт! Вы должны его впустить.
– Ещё чего! Я вам русским языком сказала: мне этот пёс не нужен. Забрали – забирайте. Спать мешает, – выбросьте на улицу. Только мне спать не мешайте – у меня завтра работы невпроворот.
В цепочный узкий проём я разглядел, что хозяйка красовалась в прозрачной ночной сорочке. Сквозь розовую паутину ткани просвечивал ало рдеющий сосок…
Чёрт бы её побрал с её алыми сосками и всем остальным – стерва крашеная!
Я ухватил грубо пса за ошейник и поволок по лестнице. Он, упираясь, катился на твёрдых лапах, как на водных лыжах. Я вытащил прискуливающего Принтера, не желающего становиться Кузьмой, на волю, за дверь подъезда. Пускай ночь помучается, а завтра что-нибудь придумаем. Утро вечера завсегда мудренее. Только вот – снять ли ошейник?.. Нет, лучше оставить, а то примут за бродячего барбоса, отловят на живодёрню.
Дома, в тихом уюте, наскоро приласкав-ободрив всё ещё колючего Фирса Иваныча, я укутался поплотнее в одеяло и начал медитировать: спать…спать…спать…
Из-за окна, издалека-издалека, глухо доносился беспрерывный вой.
Спать! спать! спать!..
6
Наутро я первым делом, сам ещё не позавтракав и проигнорировав мявканье кота, выудил всё мясо из супа, завернул в клочок целлофана и выскочил во двор. Принтер сидел на газоне под ивой. При виде меня он нехотя шевельнул хвостом, привстал. Я подсунул ему под нос мясные кости. Пёс обнюхал их, прихватил одну клыками, подержал в пасти и положил.
– Эх, пёс ты пёс! Что же с тобой делать, а? Гибнешь ни за понюх табаку, животина ты разнесчастная.
Да-а-а, Принтеру – если бы он только мог по-настоящему мыслить, – оставалось только самому смертоубиться.
Я поднялся домой, нашёл в справочнике телефон ветлечебницы…
Полина Яковлевна – это сразу бросалось в глаза – уже терпеть меня не могла. Она меня ненавидела, видать, потуже, чем своего бывшего пса.
– Ну – чего – вам – ещё – от – меня – надо?!
– Понимаете ли, вашего Принтера придётся усыпить – иного выхода нет. Я узнал: надо двадцать пять тысяч.
– Что-о-о? И вы хотите сказать: я должна выложить эти денежки?
– Ну не я же! Собака всё-таки ваша. Вы только дайте деньги: я сам отвезу – вам никаких хлопот.
– Всё! – отрезала Полина Яковлевна. – Отстаньте от меня! Никаких денег я не дам – я не миллионерша.
И она захлопнула дверь. Минуты две ещё, задавливая гнев, стоял я перед чёрным дерматином и до боли сжимал кулаки. Так хотелось садануть пинком, вышибить дверную коробку, сказать вонючей этой бабе пару ласковых…
Дома я созвал военный совет.
– Ну, что, Фирс Иваныч, делать будем? Жить Кузьма у нас не хочет и не будет. На улице он погибнет, а прежде настрадается-натерпится всего… Увы, и, увы, один лишь выход – а?
– Мр-р-р! Мр-р-р! Мр-р-р!..
Кот мой со мной согласен. Мы с ним отлично понимаем друг друга.
– Ну, что ж, придётся от «автоденег» отщипнуть. Так мы никогда и не накопим с тобой на «жигуль».
Я разыскал сберегательную книжку, попил наспех кофе, подпитал и кота: налил ему молока, отрезал кубик сыра, сдобрил его из пипетки парой капель витаминного раствора. Потом оделся, прихватил зонт – собиралась, судя по всему, гроза – и вышел.
Принтер так и сидел под ивой, тоскливо посматривал на серый свет.
Сняв деньги с книжки, я заскочил ещё в два-три места по делам, съездил на другой край города в разведку, – где же расположена эта ветеринарная больница, переждал грянувший-таки потоп в кафешке. Вернулся я домой далеко после обеда.
Пса под деревом не было.
Что такое? Где же он? Я сходил к соседним подъездам вправо и влево, окинул взглядом двор – Принтер исчез. Первая мысль: ну, слава Богу, опомнилась Полина Яковлевна, очеловечилась. А может, кто другой собаку взял? Ведь видно сразу: не бродячая, с ошейником.
Хотел сперва постучаться к Полине Яковлевне, но уж до того нервировало одно только воспоминание о ней, что решил отложить свой визит до более крепкого настроения.
«Да куда ж ему больше деваться? – успокаивал я сам себя. – Конечно, дома сейчас лежит и хвостом ковёр выбивает…»
Эх, зря только сберкнижку потревожил!
7
К Полине Яковлевне я так и не заглянул ни в этот день, ни на следующий.
Принтера не видать во дворе, да и своих забот навалилось воз и маленькая тележка – не до чужих псов.
В среду вечером я опять потащился с мусорным ведром во двор. И чёрт его знает, откуда столько отходов набирается, – не успеваешь оттаскивать.
Мусорные контейнеры в дальнем углу нашего двора занимали обширную площадку, теснилось их штук десять. Я направился к самому дальнему, из которого мусор ещё не вываливался. Железный короб стоял почти впритык к деревянному забору ограждения, заросшему кустами и высокой травой. Я уже опрокинул ведро, постучал по краю контейнера, вытряхивая дочиста, и уже повернулся уходить, как вдруг что-то как бы подтолкнуло меня. Я невольно заглянул в проём между мусорным баком и забором. Сердце притиснуло.
Там лежал Принтер.
Он был ещё жив. Правый глаз запёкся кроваво-студенистой плёнкой. Из ноздрей медленно высачивались алые капли и падали на лапы. Трава под его мордой краснела уже застывшими и ещё засыхающими пятнами, над которыми клубился рой мух. Бока собаки судорожно вздымались и опадали. Ошейник с серебряными бляхами исчез.
– Принтер! Принтер! – вскрикнул я, тронул его за холку.
Пёс медленно приоткрыл уцелевший глаз, сквозь смертную муть глянул на меня и начал поднимать голову. Но лишь чуть оторвал её от лап, растягивая красные паутины, покачал ею из стороны в сторону, словно укоряя кого-то, и вновь бессильно уронил. Хвост его еле шевельнулся, вильнул. Чувствовалось, у бедного пса отбиты все внутренности, переломаны кости.
Я стоял над ним, сглатывая спазмы в горле. Я не знал, что делать. Пёс устало закрыл глаза, со свистом втягивая и втягивая живительный воздух, а взамен выпуская из себя капля за каплей жизненную кровь.
Я вытер кулаками глаза, подхватил ведро и кинулся к подъезду. Сейчас вышибу дверь, схвачу эту паршивую суку за волосы, притащу на помойку – пускай полюбуется!
Мы столкнулись у лифта. Она несла мусорное ведро.
– Вот! Как раз! – рявкнул я, испугав её. – Пойдёмте, пойдёмте, я вас провожу! Я вам что-то интересное покажу – жутко интересное!
Полина Яковлевна, ошеломлённая напором, молча цокала каблучками за мной. Узкая юбка сдерживала, мешала – я буквально тащил её за локоть.
Принтер на сдавленный вскрик Полины Яковлевны разлепил веки, глянул на неё мутным зрачком, хотел, видно, рвануться, вскочить, но лишь предсмертная судорога скрутила его. Пёс вытянулся по земле, содрогнулся и издох. Глаз его так и остался открытым, он смотрел на бывшую хозяйку с неизбывным мёртвым недоумением. Из чёрного носа медленно высачивалась последняя капля крови.
Полина Яковлевна застыла столбом, нелепо держа на отлёте полное ведро.
Я повернулся и пошёл. Не хотелось ничего ни говорить, ни слушать.
Дома я подхватил у порога Фирсика, зарылся лицом в его густую тёплую шерсть.
И – заплакал.
/1994/
ЛЮГЕР
Рассказ
1
Ещё с конца мая и вот уже который день наша чернозёмная полоса пародирует Африку.
Температура в тени взбрыкивает до тридцати пяти, а наш спиртовой Цельсий, висящий за окном на самом солнцепёке, и вовсе зашкаливает за полста. Все двери-окна в квартире распахнуты, но даже сам господин Сквозняк, судя по всему, разомлел от жары и подрёмывает где-нибудь в углу под диваном. Наш рыжий пушистый котяра валяется целыми днями пластом на ковре, отбросив лапы, почти без сознания, изнемогая в своей барско-сибирской шубе. Я сам, обливаясь беспрерывно потом и каждый час водой из-под душа, уже еле удерживал себя за письменным столом – мозги расплавились, работа не шла.
Так что, когда супружница звякнула со службы и робко предложила-попросила: мол, а не съездил бы ты на огород да не полил бы гибнущий низа понюх табаку овощ – я ломался недолго. Правда, сделал, конечно, вид, будто у меня за столом работа кипит, бурлит и пенится, и если я откликаюсь на просьбу огородную, то надо воспринимать это как великое самопожертвование и подвиг…
Собрался я быстро. В рюкзаке всегда уже наготове всё необходимое, без чего нельзя за город выезжать – на рыбалку, по грибы, на садовый участок. Мало ли чего! Так что я лишь развёл в холодной воде смородинового варенья, заправил морсом пластиковый баллон из-под «Пепси», сунул его в рюкзак, а рюкзак приторочил к багажнику велосипеда. Затем привычно экипировался: белая сатиновая кепочка, очки, майка с яхтой на груди, плавки, пролетарско-красные трусы-шорты с белыми лампасами, сандалеты. Когда выволакивал с лоджии велосипед, котяра поднял было тяжёлую угарную голову – не выскочить ли в коридор? Но я прикрикнул:
– Лежи, лежи, страдалец! В такую жару только сильные существа, с характером, действуют – куда тебе!
Косматик согласно зевнул и уронил усатую башку обратно в сон. Я же, в предвкушении уже скорого погружения в прохладно-ключевые воды озера, действительно ощутил прилив энергии и сил. Бодро втиснул велосипед в лифт, потом вытащил его из подъезда, взнуздал и покатил, продавливая-раздвигая яхтой кисельное марево бетонно-асфальтового городского зноя.
К счастью, мы живём недалеко от реки. Всего пара опасных перекрёстков, и вот я уже оставил позади пешеходный подвесной мост через речку, проехал пологий спуск с тремя громадными клумбами, поглядывая с завистью налево, где на пляже кейфовала толпа праздных голых горожан. На бетонку предусмотрительно выезжать не стал – уж больно много сумасшедших авто да плюс ко всему тряские швы-рытвины через каждые пять метров. Нет, я тихонечко и скромно покатил по пешеходной тропочке-обочине, ласково позвякивая звоночком поспешающим на свои фазенды старичкам-старушкам. Впрочем, надвинулся уже вечер, так что за город устремились на своих двоих и отработавшие своё не имеющие колёс обыватели. Густел прямо на глазах и поток лимузинов – «запорожки», «жигулята», «волжанки», иномарки. Между прочим, у меня ведь тоже иномарка: двухколёсная дорожная машина «Аист» благородного цвета кофе с молоком – «Made in Belarus». Сейчас такой велик уже на пол-лимона тянет – в сто раз больше, чем «Москвич» до перестройки.
За вторым мостом я свернул налево, на старую объездную дорогу, и помчал по-над правым берегом реки, обвиливая рытвины, по раздолбанному асфальту дачного посёлка. Когда я езжу один, без жены с её медлительно-дамским драндулетом, я выжимаю из «Аиста» приличную скорость. Да так и приятнее – хоть чуток обвевает вспотевшие чресла, лицо и грудь.
На въезде в лес – а он начинается сразу за крайним огородом посёлка – я ритуально вскидываю правый кулак, приветствую:
– Здравствуй, Лес!
Лес охотно откликается соловьиными трелями. Этих гениальных звонких птах в данной пуще, такое впечатление, – целая концертная бригада. А сам этот пригородный лес удивительно густ, чащобен, дик, действительно – пуща пущей. Я с удвоенной энергией подналёг на педали, слушая соловьёв и сам насвистывая-прищёлкивая под нос не хуже лесного Карузо. То и дело меня обгоняли легковушки, микроавтобусы, грузовики. Я же порой обгонял лишь каких-нибудь заржавленных дядек и тетёх, влачившихся со скрипом на своих грязных велоклячах. Вот кого не понимаю и терпеть не могу – экономщиков смазочного масла. Чтоб у них у самих так суставы скрипели!
Дорога петляет то прямо сквозь чащу, то выныривает-вырывается на простор прибрежной прогалины И вот на очередном светлом участке я и увидал бордово-красный «жигуль», приткнувшийся на обочине. Невдалеке, у кромки леса, кряжистый человек в яловых сапогах, штанах-галифе и рубахе навыпуск цвета хаки деловито орудовал топором. Он обдирал ветки с молодой, ещё стоящей на корнях осинки.
Я невольно тормознул. Первая мысль: ведь меня только что обогнали пять-шесть машин – почему же он так открыто браконьерствует? Я углядел через стекло «Жигулей»: на заднем сидении наискосок лежит уже целый пук берёзовых и осиновых обрубков. Делавар в галифе, видно, заготовлял подпорки помидорные.
– Эй! – как можно строже окликнул я. – Что же вы делаете?!
Солдафон обернулся: бритый, красномордый, две громадные, с фасолину, бородавки над правой бровью и под носом; глазки свиные, буравчатые. Явно – отставной майор или прапор-самодур, повидал я таких в армии.
Мимо промчались один за другим три авто. Мужик смерил меня пренебрежительным взглядом от очочков до сандалет вместе с моим «лисапедом», сплюнул-цыкнул сквозь зуб.
– Езжай-ка, парень, дальше от греха, не мешай тут!
Он отворотился, присел на корточки, взялся подрубать ободранное деревце. Он меня буквально за муху, за козявку держал! Сердце у меня забухало, подскочило к горлу. Я перекинул ногу через седло, слез с велосипеда, твёрдо скомандовал:
– А я сказал – прекратить! И – немедленно!
Лось этот обернулся через плечо, молча принялся смотреть на меня. Лицо его наливалось краской, багровело под цвет «Жигулей».
Вдруг он вскочил, перехватил недвусмысленно топор и, поигрывая зайчиками, неторопко и тяжело ступая, двинулся в мою сторону. Я растерялся. Разум подсказывал: не посмеет, гад, пугает только! А сердчишко – жим! жим!! жим!!! Уж больно взгляд нехороший у куркуля – прозрачный от ненависти, бешеный. Такие бывают – я видал – у наркоманов и психов.
И я дрогнул. Хуже того: я – засуетился. Я взглянул назад – нет ли какой машинёшки? Пустынно. А мне – куда?! Мужик справа и чуть по ходу. Если рвануть вперёд, он наперерез перехватит. А если назад – пока развернёшься! И тут я заметил с ужасом – педаль левая у моего «велика» торчит чуть в противоход, на тормоз. Ну, всё – влип!
Но правду говорят: в минуту смертную силы человека утраиваются. Я всей тяжестью тела толкнул велосипед вперёд, на разгон, два-три раза мощно оттолкнулся от асфальта и прыгнул на ходу в седло. Адская боль пронзила пах, я чуть не бросил руль, но удержал, поймал подошвами педали и, стоя, начал бешено месить-топтать шатунно-педальный механизм, рывками набирая скорость. Озверевший псих прыгнул к дороге, выкинул руку с топором и цапанул таки. Я услышал-почувствовал металлический скрежет-удар.
Я испугался: сейчас он метнёт свой дурацкий топор, как томагавк, и тот врубится мне прямо меж лопаток!..
2
Отмчался я шагов сто, обернулся, затормозил, перевёл дух.
Браконьер, уже забыв обо мне, шагал делово к лесу. Я глянул: красный световозвращатель как корова языком слизнула, крыло заднее проломлено до колеса. Со стороны города неслась очередная «Нива». Я дождался, пока она проедет, свёл своего покалеченного «Аиста» на траву, уложил, развязал рюкзак. Надо было, идиоту, сразу, ещё до напрасных разговоров с этой сволочью, рюкзак потревожить.
Дело в том, что в наборе необходимых вещей, без которых немыслимо удаляться от дому, среди валидола, пузырька с одеколоном (антисептик!), ножа, верёвки, спичек, записки с ФИО, адресом и группой крови, бинта и тэ пэ в рюкзачке моём хранилась и самая наинеобходимейшая в наши мрачные дни штуковина – люгер. Восьмизарядный автоматический пистолет немецкого производства калибра 8 мм. Я купил его ещё в прошлом году, когда дойчмарка стоила чуть больше тыщи деревянных. Он вместе с парой коробок патронов обошёлся мне без малого в четыре зарплаты. На кобуре я сэкономил. Я сам сшил-сварганил отличную кобуру из старого своего студенческого – под крокодила – портфеля.
Но всё равно жена и по сию пору ворчит за разор семейной кассы, правда, я её не слушаю: что с бабы возьмёшь – мозги-то куричьи! Да, пускай пистолет всего лишь газовый, но тот, кому доведётся заглянуть в бездонную дырочку дула, разве ж усмотрит, что ствол изнутри гладкий, без нарезов? Да и газовый заряд из кристаллического о-хлорбензилиденмалононитрила так при случае долбанёт по глазам, что любого амбала свалит с ног, заставит плакать и выть от боли. И хотя мне ни разу ещё не доводилось пускать свою пушку в ход, но теорию я знал отлично. А главное, с тех пор, как люгер у меня появился, я стал увереннее и степеннее себя держать. Я перестал бояться!
К слову, я давно уже мечтал вооружиться. При моей интеллигентно-хиловатой конституции мне то и дело приходилось стушёвываться, отступать, помалкивать в тряпочку. Любой хам широкоплечий мог испортить мне настроение. Так что, когда разрешили наконец и при нашей дерьмократии простым смертным вооружаться хотя бы «газиками», я моментально, несмотря на нищету, загорелся. Раздобыл все справки, собрал-вымолил тугрики, прошёл за отдельную плату инструктаж и наконец-то получил разрешение.
Я хотел-искал только люгер. Я о нём вычитал в минуту отдохновения то ли в романе Хэммета, то ли Чандлера, а может, и Рекса Стаута. Уж больно название-фамилия пистолета чарует-интригует, звучит таинственно и грозно. Это вам не какой-нибудь допотопный пошло-обыденный маузер, браунинг, вальтер или наган. Да к тому же я узнал, что пистолет системы люгер – прямой потомок-родственник знаменитого парабеллума. А ведь «пара беллум» – вторая часть латинской пословицы «Si vis pacem, para bellum!» («Если хочешь мира – готовься к войне!»). Ну, кто бы мог подумать – какова поэзия!
Сперва, правда, я размечтался заиметь газовый револьвер модели «Люгер» – опять же, дань детскому увлечению вестернами; однако ж, барабанная штучка из семейства люгеров оказалась в полтора раза дороже пистолетного собрата – не потянул. Впрочем, пистолет «Люгер М-88» пусть и не так эффектен на вид, зато полегче револьвера, более компактен, удобен в работе и имеет на два заряда больше.
Итак, настала минута испытать мой люгер в деле.
Я вынимаю его из кобуры, для чего-то дую в дуло. Полкило успокоительной тяжести приятно оттягивают руку, ребристые щёки рукояти, прильнув к ладони, сливаются с нею. Затвор я специально пока не взвожу. Я встаю и, держа люгер за спиной, размашисто вышагиваю по дороге. Солнце безжалостно жжёт-слепит глаза.
Мужик увлечённо крушит очередное деревце, не замечая никого и ничего вокруг. Я схожу с асфальта, приближаюсь к «Жигулям», выставляю пистолет от живота.
– Эй! Эй, товарищ-ч!
Тот дёргает головой, с диким недоумением таращит буркалы. Рот его расщеливается, сверкают золотые и железные резцы. Он в столбняке. С подбородка его стекает трудовой пот.
– Эй! Топор брось! Брось топор в сторону, я тебе говорю!
В своих трусах и майке я чувствую себя пионерчиком, играющим в «Зарницу». Я демонстративно, напоказ, оттягиваю левой рукой кожух-затвор до конца, вздёргивая на боевой взвод курок, резко отпускаю. Под действием тугой возвратной пружины затвор устремляется вперёд, грозно лязгает, загоняя патрон в патронник.
– Н-у-у-у! – рявкаю я, дёрнув дулом.
Прапор тупо смотрит с полминуты, вдруг корчит зверскую гримасу, вскакивает, опять, как давеча, перехватывает-сжимает топорище побелевшими пальцами и роботом идёт на меня в психическую.
Чёр-р-рт! Надо решаться! Я вцепляюсь в рукоять обеими потными ладонями, выбрасываю люгер на всю длину рук, улавливаю на мушку раскрасневшийся бычий лоб. Не поспешить бы – заряд убоен только до трёх метров. Пот струится из-под кепки, заливает глаза, мешает целиться.
Выстрел!
Псих спотыкается, мотает, как бык, головой и, взметнув наотмашь топор, кидается на меня…
«Вот и всё! Значит, патроны, как у Игоря Талькова, – фальшивые! Сейчас мозги мои брызнут!..»
Я напрочь пережимаю в горле дыхание, прикусываю до боли губу и плавно нажимаю собачку. Я чувствую, словно бы даже вижу, как в металлическом нутре люгера соскальзывает вниз шептало, освобождая курок – курок, в свою очередь, срывается с места, безжалостно бьёт ударник – тот пробивает бойком капсюль – капсюль воспламеняется и взрывает внутри патрона порох – ядовитые кристаллы, выдавив-разлепестив жёлтую пластмассу заглушки, вырываются из ствола мощной струёй, врезаются в плоть…
Враг мой роняет топор, цепляется корявыми пальцами за лицо, падает на колени, утыкается лбом в траву, взвывает.
– Вот так! – говорю я, восстанавливая дыхание, и ещё несколько мгновений удерживаю на мушке подбритый, весь в сизых складках, загривок негодяя.
Затем я подхожу к нему вплотную, поднимаю с земли топор. Теперь надо действовать шустро – медведь этот оклемается уже через пяток минут. Сперва, в горячке, я хочу расшибить к чёртовой матери вдребезги все стёкла в воровской машине. Злость во мне так и кипит-напирает. Я сейчас воздам в лице этого хапуги всем соседям хапужным по дачам-огородам, которые огородили внаглую свои участки наворованными в лесу дубками да берёзками. Я хочу также, чтобы гад этот ответил и за обнаглевших попов-нехристей, которые в светлый праздник Святой Троицы губят целые рощи цветущих берёз, вместо того, чтобы по древнему православному обычаю украсить храмы на радость Богу и людям всего только скромными берёзовыми ветвями. Ух и ненавистны мне все эти браконьеры, погубители русского леса! В наши окаянно-перестроечные дни, почуяв беспредел, они крушат-губят деревья открыто, безбоязненно и без меры.
