Читать книгу: «От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы», страница 2
Забавы взрослого
Пьяная идиллия
Ровно три месяца и два дня крепился купец Семен Семеныч Турков и капли не брал в рот хмельного, но 1 сентября, в день своего ангела Симеона Столпника, сделав у себя вечеринку, проиграл гостям в карты сорок три рубля, выругался и с горя проглотил рюмку водки. За первой рюмкой следовала вторая, за второй – третья и так далее. Результатом всего этого было то, что Семен Семеныч напился пьян, по уходе гостей, придя в спальную, сел на кровать, сбирался бить жену и хотел снять сапоги, но по причине сильно пьяного состояния, не могши сделать ни того ни другого, упал поперек кровати и в таком виде проспал до утра. Наутро, проснувшись, Семен Семеныч потребовал графин водки и запил вплотную, как выражались домашние. Первые три дня пьянство происходило по трактирам, но на четвертый день он свалился где-то с лестницы и расшиб себе лицо, вследствие чего засел дома, и пьянство продолжалось уже на квартире. Домашние Туркова были очень рады этому обстоятельству.
– Слава богу, что хоть рыло-то свое поганое он перешиб, – говорила супруга Семена Семеныча, Платонида Сергеевна. – По крайности, хоть дома через это самое сидит; а то что за радость по трактирам-то срамиться? Ведь кабы он смирный был, так пущай бы его… А ведь он норовит каждого человека обругать, а нет, так и пустит в него чем ни на есть!..
– Что говорить, что говорить! Хуже коня необъезженного… – вторила Платониде Сергеевне некая купеческая вдова Анна Спиридоновна, оставленная мужем без гроша и уже лет пятнадцать питающаяся от крох, падающих с трапезы богатого купечества.
– Ты сама посуди: ведь нынче страсть какие строгости пошли! – продолжала Платонида Сергеевна. – Не токмо что ежели избить человека, а чуть до лица маленько коснешься, так и то беда! Сейчас к мировому. Прошлый раз, вон, он на Крещеньев день запил, и всего-то его безобразия было только то, что какому-то чиновнику рюмку в лицо выплеснул, а чего стоило, чтоб потушить? Страсть!
– Так-то это так, милая вы моя, но все-таки бы вам полечить его… Нынче, говорят, лечат, и как рукой снимает…
– Лечили, два раза лечили, да никакого толку!.. Еще хуже… К Истомину его водила – и тот не помог. Только что вышел от него на улицу, увидал напротив погребок, – шасть туда да там и застрял. Уж чем-чем я его оттуда ни вызывала – не вышел!
– Домашними бы средствами, что ли… али подмешать к вину чего…
– Не поможет, Анна Спиридоновна… Я уж это доподлинно знаю… Чего хотите подмешивайте – еще пуще яриться будет. Буры подмешивали, и то не берет. У него уж препорция – два ведра… И пока этих двух ведер он не выпьет, ничего с ним не поделаете…
– Ай-ай-ай! – со вздохом прошептала вдова.
Платонида Сергеевна продолжала:
– Теперь, главное, его одного оставлять не нужно, а то ему в одиночестве сейчас мелькание начнется: либо жуки, либо мыши… Нужно вот за Христофором Романычем послать. Пусть его попьет с ним недельку. Чиновник тут у нас такой поблизости есть, – добавила она в пояснение, – из отставных, из прогорелых. Уж очень он для пьяного-то человека хорош: от безобразия удержать, укротить, позабавить – на все мастер. Он и пить будет, а ума никогда не пропьет. У него завсегда благоразумие в голове, потому вино это самое в него все равно что в прорву…
– Так пошлите, родная, а то что же Семену Семенычу одному томиться!
– Беспременно пошлю. Пусть у нас погостит недельку. Он не корыстен. Ему ежели красненькую прожертвовать, так с него и довольно… Я бы и сейчас послала, да он днем-то синиц на Волковом поле ловит.
Вечером кухарка Турковых была послана за Христофором Романычем. Христофор Романыч тотчас же явился и вступил в должность сиделки и собутыльника при Семене Семеныче.
– Уж измысли, голубчик, что-нибудь новенькое, позабавь его… – упрашивала чиновника Платонида Сергеевна.
– Ах, господи! Будьте покойны… Мы запойных-то как свои пять пальцев знаем! Неужто нам в первый раз? – говорил тот и измышлял забавы…
Забавы эти заключались в следующем: то Христофор Романыч ловил в кухне тараканов и, наклеив им на спину вырезанных из бумаги солдатиков, выбрасывал их за окошко, то рисовал на бумаге какую-то харю, надписывал над ней «дурак» и, запечатав в конверт с пятью печатями, выбрасывал также за окошко на улицу и тому подобное. Вся суть забавы заключалась в том, что около еле ползущих от бремени тараканов останавливался дивующийся народ, а конверт схватывал какой-нибудь прохожий, быстро его распечатывал и, сделав кислую мину, бросал от себя. Семен Семеныч в это время стоял, притаившись у окна, и хохотал. После каждой забавы следовала выпивка. Пили простую очищенную водку, но называли ее настойкой по имени того предмета, который был опущен в графин. В выборе предмета, то есть настоя, не стеснялись. В графин с водкой опускалась то ружейная пуля, то гвоздь, то медный грош, то пуговица от брюк, и тогда водка называлась «нулевкою», «гвоздевкою», «грошевкою» и т. п.
– А ну-ка, выпьем пуговичной-то, – говорил Христофор Романыч. – Пуговичная хороша: она желудок застегивает.
Посуду, из которой пилось, также разнообразили. То пили из крышки от самовара, то из помадной банки, то хлебали с ложки.
– А ну-ка, звезданем теперь из лампадки! – восклицал Христофор Романыч.
И Семену Семенычу было весело.
Так веселился он два дня, но на третий забавы эти надоели ему, и он опять загрустил.
– Господи, – говорил он, обливаясь пьяными слезами, – мы теперь здесь пьянствуем, а бедный мой старший молодец, Амфилох Степанов, сидит в лавке и, может, не пивши, не евши!
– Ну, ублаготворишь его после чем-нибудь! – утешал Христофор Романыч. – Неужели уж за хозяина какую ни на есть недельку и поработать трудно? Подари ему ужо свой старый сюртук – вот он и будет доволен… Стой! – воскликнул он. – Мы ужо вечером поднесем ему этот сюртук при грамоте, торжественно и в присутствии всех молодцов. Давай писать грамоту!
– Вали! – отвечал Семен Семеныч, отер слезы, встал с места и покачнулся. – Пиши уж, кстати, что я жертвую ему и плисовую жилетку с травками.
Забава была найдена; начали писать грамоту. Турков сидел около Христофора Романыча и следил за каждым движением его пера, хотя, в сущности, ничего не видел. Наконец Христофор Романыч кончил и прочел вслух:
– «Амфилох Степанов! Тяжкие труды твои на пользу нашу и лавки нашей во время запития нашего побуждают нас письменно благодарить тебя сею грамотою. Но, не довольствуясь одною благодарностью, движимые чувством признательности, жертвуем тебе черный сюртук с плеча нашего, а также и плисовую жилетку с травками, кои при сем препровождаем и повелеваем носить по праздникам. Семен Семенов Турков».
– Друг! – воскликнул Турков и от полноты чувств обнял Христофора Романыча.
Следовала выпивка. На сей раз пили из чайной чашки.
Вечером, когда молодцы пришли из лавки, их позвали в гостиную. Недоумевая зачем, они вошли и встали у стены.
– Господа сотрудники, – обратился к ним Христофор Романыч, – хозяин ваш призвал вас сюда затем, чтобы в присутствии вас выразить свою истинную признательность за труды старшему из вас, Амфилоху Степанову! Признательность сия изображена на бумаге и скреплена его собственною подписью с приложением лавочной печати. Амфилох Степанов, выходи!
Из шеренги молодцов выдвинулся Амфилох Степанов. Христофор Романыч начал читать грамоту. Около него со слезами на глазах стоял Турков. В руках его были сюртук и жилетка с травками. Когда чтение было кончено и бумага вручена Амфилоху Степанову, Турков окончательно зарыдал и упал ему в ноги.
– Прими, прими, голубчик! – шептал он.
Старший приказчик бросился подымать его.
– Много вам благодарны, Семен Семеныч, – говорил он, – но зачем же унижение? Унижение паче гордости.
– Не встану, пока не облечешься в дарованные тебе ризы! – кричал Турков и валялся по полу.
– Облекусь, встаньте только.
Амфилох Степанов сбросил с себя халат и надел жилет и сюртук. Турков поднялся с пола. В это время один из стоящих у стены молодцов, не могши удержаться от смеха, фыркнул. Туркову показалось это оскорбительным.
– Ты чего смеешься, свиное рыло? – закричал он и ринулся на молодца с кулаками.
Христофор Романыч схватил его поперек тела.
– Семен Семеныч, опомнись! При таком параде, можно сказать, торжестве и вдруг драться! – сказал он. – Ай-ай-ай! Где же это видано?
– Пусти, пусти! – рвался от него Турков. – Нешто он смеет над своим хозяином, над своим начальством смеяться? Какую он имеет праву?
– Стой, стой, голубчик! – удерживал его Христофор Романыч. – Мы лучше его миром… Это первая вина… Сделаем ему строгое внушение. Напишем первое предостережение. Хочешь, напишем?
Турков остановился.
– Какое предостережение? – спросил он.
– А вот, что газетам пишут. Принимая во внимание, что в поведении вашем заключается явное неуважение к хозяину, объявляем… ну, и так далее. Хочешь предостережение?
– Не хочу я предостережения! Вот ему предостережение! – Турков поднял кулак.
– Ну так вот что… Счастливая мысль! – воскликнул Христофор Романыч. – По крайности и позабавимся. Завтра вечером позовем мы опять всех молодцов и будем его судить судом с присяжными заседателями. Молодцы будут присяжные, ты прокурор, а я – защитник.
Турков осклабился:
– Важная штука! Только зачем же завтра? Валяй сейчас!
– А предварительное-то следствие? Я ему ужо предварительное следствие закачу. Да к тому же теперь и поздно. Ежели завтра присяжные найдут его виновным, то ты приговоришь его к тюремному заключению и лишишь права три дня пить за ужином водку. Тогда мы его возьмем и посадим часа на два в чулан под лестницу. Ну, так до завтра, а теперь выпьем. Да нужно и им поднести? – Христофор Романыч кивнул на молодцов.
– Валяй! Только из чего же пить будем? Нужно бы как-нибудь позабавнее. Из рюмки не пьется.
Христофор Романыч задумался.
– Вот из чего, – проговорил он, помолчав, – так как это будет круговая, то принесем сковороду, нальем на нее водки и будем пить со сковороды, передавая друг другу.
Принесли сковороду, и компания начала пить круговую со сковороды.
Задуманному на завтра Христофором Романычем суду не пришлось состояться. Ночью с Турковым сделалась белая горячка. Появились мыши, птицы, по комнате летали жуки, ползали раки, а на носу у Туркова целый сонм чертей начал плясать вприсядку.
– Уж это девятая горячка с ним, как я замужем, – рассказывала Платонида Сергеевна своей наперснице Анне Спиридоновне и плакала.
– Смотрите, матушка, что девятый вал, что девятая горячка – страх, как опасны!.. – отвечала та.
Но натура Туркова была крепка, и «девятая» не свалила его. Пять дней он прохворал, а на шестой стал приходить в себя; на седьмой отправился в баню, на восьмой отслужил на дому молебен, а после молебна, когда сели обедать и жена поставила перед ним графин водки, он оттолкнул его от себя и сказал:
– Убери эту мерзость! Что на глаза ставишь!
Запутались
Рассказ
Купец Пров Семеныч Книжкин пришел из лавки домой обедать, помолился на образа и обругал жену – «зачем новое божие милосердие мухи засидели»; снял с себя сюртук, жилетку, прошелся по комнатам, помурлыкал себе под нос «Возопих всем сердцем моим» и опять обругал ее за то, что канарейка на полу насорила. Сев обедать, он три раза придирался к ней из-за кушанья и опять три раза принимался ругаться, но наконец, наевшись, успокоился.
– Кофейку сейчас сварить или после? – спросила жена, радуясь, что муж угомонился.
– Кофейку, кофейку! – передразнил он ее, но уже ласковым голосом. – Только и на уме, что кофеек, а чтоб об деле подумать. На это вас не хватает.
– Кажется, я завсегда думаю…
– В том-то и дело, что не всегда. Петрушка, вон, на возрасте, а нешто ты ему невесту подыскала? Это дело тебе следовает. Какая же ты мать после этого? Все я да я…
– Да ведь где ж подыскивать-то? Хорошие невесты по улицам не валяются… – оправдывалась супруга. – По зиме, вон, сваха Лукерья ходила к нам, так сам же ты ее отучил, сам же посулился ей ребра обломать.
Последовало несколько секунд молчания. Пров Семеныч опрокинулся на спинку стула, самодовольно улыбаясь, поколотил себя по животу и произнес:
– Нашел я ему невесту. Стряпчий Александр Захарыч сватает. Девушка, говорит, отменная… Рыбные тони у них. Богатые купцы. Две дочери: одна – невеста, другая – подросток… Также и лес сплавляют… Одного, говорит, лесу в Новгородской губернии десятин четыреста. Два брата их… Маховы по фамилии…
– Слышала, слышала… Богатейшие купцы… – поддакнула жена. – Только отдадут ли за нашего Петрушку-то? К ним, вон, по зиме овощенник Ключилкин сватался, так тому карету подали. Мне бабка в банях сказывала.
– Посмотреть надо, попытаться… Александр Захарыч – человек обстоятельный, зря болтать не станет. – Пров Семеныч встал с места. – Ну-с, Аграфена Астафьевна, вот вам наш сказ, – обратился он к жене, – теперь я спать лягу, а ужо, как Петрушка из лавки придет, разбуди меня, потому мы сегодня и невесту смотреть поедем. Я уж велел ему приготовиться.
– Ах, господи! – всплеснула руками Аграфена Астафьевна. – Да как же так вдруг?.. У меня и платье грограновое распороно…
– Ну так что ж, что распороно? Пущай его!.. Я один с Петрушкой поеду. Возьмем карету и отправимся, потому они там на самых тонях и живут.
– Что ж это за смотрины такие, коли ежели без матери! – проговорила она.
– Дура и больше ничего! Нешто это настоящие смотрины? Настоящие впереди. Тогда предупредить следует, чтоб, значит, ждали, а сегодня мы съездим так, больше для прокламации. Приедем на тони и начнем торговаться на лососей или на сигов. Будто впрок солить хотим… Ну а тем временем и невесту посмотрим.
Сказав это, Пров Семеныч отправился спать.
– У нас все не по-людски! – пробормотала ему вслед Аграфена Астафьевна и с сердцем бросила на стол ложку.
Муж обернулся и подбоченился.
– Нет, как посмотрю я на тебя, так с вашей сестрой ласково говорить нельзя, – произнес он. – Ей-богу! Как ласка – так вы сейчас зазнаваться и на дыбы…
Аграфена Астафьевна не возражала.
* * *
Часов в шесть вечера Аграфена Астафьевна будила мужа. Около постели стоял и сын Петрушка. Он был одет в новый сюртук и цветной галстук с большим бантом. Пров Семеныч проснулся, сел на кровать и начал почесываться.
– Все исправил-с, как следует, – отрапортовал сын. – Карету нанял двухместную за три рубля и самую что ни на есть лучшую выбрал. Сам и на извозчичьем дворе был.
– Ну, коли так, так веди себя хорошенько! – ласково произнес отец и встал с кровати. – Что ж вихры-то не подвил? – сказал он. – Волосы словно плети висят.
– Не смел-с. Думал, что вы растреплете.
– Вздор! Беги сейчас в цирюльню и подвей бараном, а я тем временем одеваться буду. Невеста хорошая и богатая, нужно, чтоб все было в порядке и по моде.
Сын отправился в парикмахерскую, а отец начал одеваться. Вообще, он был в духе, пел «Божественное» и даже шутил с женой. Через четверть часа сын явился завитой и напомаженный. От него так и несло духами. Отец осмотрел его и сказал:
– Ну, Петрушка, ежели это дело уладится, так уж я и не знаю, каким ты угодникам молился. Невеста такая, что хоть сыну купца Елисеева, так и то не стыдно жениться. Истинно благословение божие тебе посылается. Ну, теперь в путь! Господи, благослови! – Пров Семеныч помолился на образа, однако с места не трогался, а переминался с ноги на ногу. – Надо полагать, это тебе за молитвы матери твоей, – продолжал он, – потому она у тебя женщина благочестивая и богомольная.
– Уж кажется, я завсегда денно и нощно… – вставила свое слово Аграфена Астафьевна.
– Ну вот! Про это я и говорю… Где ж ему за его молитвы?.. Конечно, за твои… – Пров Семеныч, видимо, к чему-то подговаривался и вдруг произнес: – Достанька, Аграфена Астафьевна, водочки. Выпить на дорожку малость следует.
– Ну, полно, что за водка без благовремения.
– Знаю, что без благовремения, да живот что-то щемит, а ты сама знаешь, нынче время холерное. То и дело народ валит.
Она с неудовольствием вынесла графин водки и кусок хлеба. Пров Семеныч выпил рюмку и повторил.
– Ну, вот теперь как будто полегче и повеселее, – сказал он и вышел в прихожую.
Мать дернула сына за рукав и шепнула:
– Коли ежели по дороге отец в трактиры заезжать будет, так ты останови. Нехорошо, мол, тятенька…
– Будьте покойны, как за своей персоной следить буду, – отвечал сын.
Отец и сын вышли на двор и стали садиться в карету. Аграфена Астафьевна смотрела на них из окошка и говорила:
– А все-таки нехорошо! Невесту смотреть – и вдруг без матери!
Пров Семеныч ничего не отвечал и крикнул извозчику:
– Трогай!
* * *
Несколько времени отец и сын ехали молча. Отец отирал платком со лба обильный пот; сын перебирал часовую цепочку. Наконец отец прервал молчание и начал читать сыну наставления.
– Как приедем туда, так держи себя скромнее, – говорил он. – В разговоры сам не суйся, а отвечай, что спросят.
– Помилуйте, тятенька, да когда же я? – отвечал сын.
– Ежели вином угощать будут, так не пей.
– Будьте покойны, тятенька. Все будет, как следует.
– То есть одну-то рюмку можешь выпить, потому одна никогда не вредит.
– Зачем же и одну? Бог с ней! Можно перетерпеть. Лучше в другое время выпить.
Они ехали по Обводному каналу и выбирались на Петергофскую дорогу. По дороге попадались трактиры. Отец глядел в окошко и читал вслух трактирные вывески. То и дело слышалось:
– Трактир «Город Амстердам», «Венеция», «Свидание друзей», «Ренсковой погреб иностранных вин». – Прочитав с десяток вывесок, отец кивнул на какой-то трактир с пунцовыми занавесками в окнах и сказал: – В этом трактире орган чудесный. Селиверст Потапыч сказывал.
– Нынче, тятенька, везде органы прекрасные, потому в этом вся выгода, – отвечал сын.
Отец умолк, но, подъезжая к следующему трактиру, опять заговорил:
– А ведь брюхо-то у меня все еще щемит, ей-богу! Даве выпил водки, так думал, что уймется, ан нет, не унялось. Думаю, не хватить ли еще рюмочку с бальзамцем?
– Ну, полноте, тятенька! Что так зря пить! – увещевал сын. – На месте выпьете. Ведь уж там наверняка угощать будут.
Отца покоробило.
– Эх, дурья голова! Да нешто я подумал бы об водке, кабы не холерное время? Холера теперь – вот в чем дело. Ну что за радость, как ноги протянешь?
– Не протянете, Бог милостив.
– Нет, уж ты там как хочешь, а я выпью, потому что что-то даже в бок стрелять начало. – Пров Семеныч высунулся в окошко и закричал извозчику: – Стой! Стой!
Сын начал его уговаривать:
– Тятенька, бросьте! Ну что за радость хмельным приехать?
– С одной-то рюмки? Да что ты, белены объелся, что ли? Наконец, какой ты имеешь резон меня останавливать? Нешто ты не чувствуешь, что я тебе отец? Хочу выпить и выпью.
– Воля ваша, как хотите, а только маменька, знаючи ваш нрав, просила вас не допущать.
– Дура мать-то твоя да и ты-то дурак! Благодари Бога, что я в духе, а то бы не миновать тебе трепки. Подожди меня в карте, а я сейчас выйду.
Карета остановилась. Отец вышел из кареты и отправился в трактир, а сын остался в ней дожидаться его.
Прошло минут с десять, а отец все еще не показывался.
«Ну, застрял тятенька! Пойти полюбопытствовать на него да посмотреть, нельзя ли как-нибудь его выманить», – подумал сын и хотел уже отправиться в трактир, как вдруг к окну кареты подбежал трактирный служитель с салфеткой на плече.
– Вас в заведение требуют. Пожалуйтесь… – проговорил он, ради вящей учтивости проглатывая слова, и отворил дверцы кареты.
Сын отправился в трактир и вошел в буфетную комнату. Около буфета стоял Пров Семеныч. По лицу его было видно, что он уже успел хватить не одну с бальзамчиком, а несколько. Он размахивал руками и вел прежаркий разговор с буфетчиком. Завидя входящего сына, он крикнул:
– Что, чай, заждался меня в карете-то? Посиди здесь, отдохни, а я сейчас. Что на солнце-то жариться? Здесь прохладнее. Я вот земляка нашел; тридцать верст всего от моей родины, так толкуем. – Он кивнул на буфетчика и тотчас рекомендовал ему сына: – Сын мой. Вишь, какого оболтуса вырастил!
– Доброе дело-с. На радость вам возрастает, – ответил буфетчик.
– Бог знает, на радость ли еще! Пока особенной радости не видим, – вздохнул Пров Семеныч и прибавил: – Налей-ка еще рюмочку с бальзамчиком… Петя, выпей бутылочку лимонадцу? Так-то скучно сидеть, а я еще минут с пять здесь пробуду, – обратился он к сыну.
– Нет уж, тятенька, покорнейше благодарим! – отвечал сын. – Бог с ним! Ни радости, ни корысти в этом самом лимонаде.
– Ну, хереску рюмочку? Оно тоже прохлаждает.
Сын почесал в затылке.
– Хереску, пожалуй… Только уж что ж рюмку-то? Велите стаканчик…
– А не захмелеешь?
– Эво! С одного-то стакана!
– Прикажете стаканчик? – спросил буфетчик.
– Нацеживай, нацеживай! Нечего с ним делать! – сказал Пров Семеныч и, видя, как сын залпом выпил стакан, воскликнул: – Эка собака! Как пьет-то! Весь в отца! И где это ты, шельмец, научился?
– Этому ремеслу, тятенька, очень нетрудно научиться. Оно само собой приходит.
Прошло с полчаса времени, а Пров Семеныч еще и не думал уходить из трактира. Разговор с земляком-буфетчиком так и лился, и то и дело требовалось «рюмка с бальзамчиком». Сын раза два напоминал отцу, что «пора ехать», но тот только махал руками и говорил: «Успеем». Язык его начал уже заметно коснеть и с каждой рюмкой заплетался все более и более. Сын потерял уже всякую надежду видеть сегодня невесту, вышел в другую комнату, потребовал «с горя» столовый стакан хересу и залпом опорожнил его, но уже не на тятенькин счет, а на свой собственный.
Прошло еще четверть часа, а Пров Семеныч все еще стоял у буфета.
– А что, есть у вас орган? – спрашивал он у буфетчика. – Чайку любопытно бы теперь выпить.
– Не токмо что орган, а даже и арфянки имеются. И поют, и играют. Потрудитесь только в сад спуститься, – отвечал буфетчик.
– И арфянки есть? Знатно! Веди, коли так, в сад.
Служитель повел Прова Семеныча в сад. Сын следовал сзади. От выпитого вина в голове его также шумело, но он шел твердо и, когда спускались с лестницы, предостерегал отца, говоря:
– Тише, тятенька! Тут ступенька… Осторожнее… Не извольте споткнуться.
В саду было довольно много посетителей. У забора стояла маленькая эстрада. На эстраде сидели четыре арфянки в красных юбках и черных корсажах и пели под аккомпанемент арфы. Пров Семеныч поместился за столиком, как раз против эстрады.
– Садись, Петька, здесь первое место, – сказал он сыну и начал звать служителя, стуча по столу кулаком.
– Тятенька, не безобразьте! На то, вон, колокол повешен, чтоб прислугу звать, – увещевал сын.
– Колокол! Чудесно! Трезвонь с раскатом! Жарь! Оборвешь, так за веревку плачу!
Сын начал звонить. Явился служитель.
– На двоих чаю и рюмку сливок от бешеной коровы! – скомандовал Пров Семеныч.
– Тятенька! Уж коли гулять, так гулять. Требуйте графинчик. А то что ж я за обсевок в поле? – сказал сын.
– А ты нешто пьешь коньяк?
– Потребляем по малости…
– Эка собака! Экой пес! Ну уж, коли так, вали графинчик! – сказал он служителю и шутя сбил с сына шляпу.
– Не безобразьте-с, – проговорил тот, подымая шляпу и обтирая ее рукавом. – Циммерман совсем новый…
– Дурак! Нешто не видишь, с кем гуляешь? Захочу, так пяток тебе новых куплю. Главное дело – только матери про гулянку ни гугу. Понимаешь? Ни полслова! – Пров Семеныч погрозил пальцем.
– Что вы, тятенька, помилуйте! Ведь я не махонький… Мы уж эти порядки-то знаем.
– То-то… Поди к арфянкам, снеси им целковый рубль и закажи, чтоб спели что ни на есть веселую! К невесте сегодня не поедем! Ну ее! А матери ни слова!
Арфянки запели веселую. На столе появились чай и графин коньяку. Отец и сын набросились на коньяк, вмиг уничтожили весь графин и потребовали второй. Отец начал подпевать арфянкам. Сын сначала останавливал отца, но потом и сам принялся за то же и даже бил в такт ложкой по стакану. Окончив пение, арфянки начали просить у публики деньги на ноты и подошли к их столу. Пров Семеныч дал целковый, скосил на арфянку глаза и обнял ее за талию.
– Кралечка, садись с нами. Чайком с подливочкой угостим, – шепнул он ей.
Она лукаво улыбнулась, вильнула хвостом и убежала от стола.
– Эх, брат Петрушка, плохи мы с тобой! Не хотят с нами и компании разделить! – сказал отец.
– Кто? Мы плохи? – воскликнул сын. – Нет, тятенька, не плохи мы, а вы не тот сюжет под них подводите! Нешто так барышень можно приглашать? Ни в жизнь! Хотите, сейчас всех четырех приведу?
– Ой?! Будто и четырех?
– С тем возьмите, год носите и починка даром! Охулки на руку не положим. Только другой манер нужен. Ставьте пару бутылок хересу!
– Вали!
Сын отправился к арфянкам и через несколько времени воротился.
– Готово-с… Пожалуйте вон в эту беседку и заказывайте бутылки, а они сейчас придут! – воскликнул он и ухарски надел шляпу набекрень.
– Ах ты, собака! Ах ты, анафема! – твердил отец и, шатаясь, направился в беседку. – Я думал, он еще несмышленок, а он на-поди!
– Не таков Питер, тятенька, чтоб в нем несмышленки водились! – отвечал сын и последовал за отцом.
Через четверть часа отец и сын сидели в беседке. Около них помещались арфянки. Стол был весь установлен яствиями и питием.
– Это сын мой, сын мой единоутробный!.. – пьяным голосом рассказывал отец арфянкам про Петрушку. – Вот, кралечки: сын мой, а я им не гнушаюсь и компанию вожу. Где такие отцы бывают? А?.. Нет, спрашивается, бывают такие отцы? Днем с фонарем поискать, вот что… И всю ночь с ним прокутим. Ей-богу! Видишь бумажник с деньгами?.. Все пропьем… Только на карету оставим. Бери, Петрушка, пять рублев на карету, а остальное пропьем! – Он вынул из бумажника пять рублей и дал сыну. – Петрушка! Чувствуешь ты мое милосердие к тебе? А? Говори: чувствуешь?
– Эх, тятенька! Да могу ли я не чувствовать? Ведь у меня натура-то ваша. Меня теперь так и подмывает беседку разнесть либо стол опрокинуть.
– Стол опрокинуть? Бей! За все плачу! – крикнул Пров Семеныч и первый подал пример.
Вмиг был опрокинут стол, переломаны стулья, сорваны занавески. Отец и сын стояли на развалинах и добивали остатки посуды и бутылок. Арфянки в ужасе разбежались. Прибежавшая прислуга и посетители начали унимать бунтующих.
– Счет! За все платим! – во все горло неистовствовали отец и сын и торжественно вышли из беседки.
За побитое и за поломанное было уплачено. Они вышли из трактира и начали садиться в карету.
– Петрушка! Едем, шельмин сын, на Крестовский! – кричал отец.
– С вами, тятенька, хоть на край света!
– Коли так – жги!
Они сели в карету. Отец наклонился к сыну и прошептал:
– Главное дело: матери ни слова! Ни гугу!.. Понял?
– Тятенька, за кого вы меня принимаете? – чуть не со слезами на глазах спросил сын. – Гроб! Могила!
Он ударил себя в грудь и от полноты чувств бросился отцу на шею.
Долго еще отец и сын путались по трактирам, напоили извозчика, угощали разный встречный люд, разбили несколько стекол, и только один Бог ведает, как не попали в часть.
На другой день, поутру, часу в седьмом, Аграфена Астафьевна, вся в слезах, стояла над спящим на постели сыном и толкала его в бока.
Он отмахивался от нее кулаками, но не просыпался.
– Петрунька! Очнись же!.. Господи, что же это такое! Куда ты дел отца?
Она схватила его за голову и подняла над постелью. Сын вскочил на ноги, постоял несколько времени, как полоумный, и снова рухнулся на постель.
– Утрись мокреньким полотенчиком да ответь, голубчик!
Она обмочила полотенце и начала ему тереть лицо. Сын сел на кровати и мало-помалу начал приходить в себя.
– Куда ты отца-то дел, безобразник? Где отец-то? – приставала она к нему.
– Какой отец?
– Твой отец, пьяная рожа, твой! Где он?
– Как где? Дома.
– Где же дома, коли я всю ночь прождала, и он не являлся. Говори, мерзавец! В полицию он попал, что ли? Коли в полицию, так ведь выручать надо! Ах, пьяницы! Ах, бездельники!
– Как? Разве тятеньки нет дома? – спросил сын.
– Господи! И он еще спрашивает! Где наугощались? Говори! Где? Неужто у невесты?!
– У невесты не были.
– Так где же были-то?
– Запутались, – отвечал сын, покачиваясь, ходил по комнате и что-то соображал. – Странное дело, – проговорил он. – Кажись, на обратном пути вместе с ним ехали. Куда это он мог деваться? И ума не приложу.
– Боже милостивый, до чего человек допиться может! Отца родного – и вдруг неизвестно где потерять! – всплеснула руками Аграфена Астафьевна, заплакала и упала в кресло.
– Маменька, успокойтесь! Тятенька – не булавка: найдутся. Дайте только сообразить, – уговаривал ее сын.
– Не успокоюсь я, покуда не узнаю, где он! – продолжала она. – Где он? Где?
– Надо полагать, они в карете остались.
– Как в карете?
– Очень просто: на обратном пути ехали мы оба пьяные, и они это, значит, спали. Я вышел из кареты, а про них-то и забыл. Их извозчик, должно быть, и отвез на каретный двор, потому тятенька и извозчика споили. Успокойтесь, они теперича всенепременно в карете на каретном дворе. Я их сейчас приведу.
Сын схватил шляпу и побежал на извозчичий двор, с которого была нанята карета.
Петрушка не ошибся: отец был, действительно, на дворе. Он уже проснулся, вылез из кареты и переругивался с извозчиками. Те стояли вокруг него и хохотали во все горло. Слышались слова:
– Ай да купец! Нечего сказать, хорош себе ночлег выбрал!
Сын робко подошел к нему.
– Я за вами, тятенька. Домой пожалуйте… – сказал он.
Увидев сына, отец сжал кулаки и прошептал:
– Что ты со мной сделал, шут ты эдакой? Зачем не разбудил?
– Виноват, тятенька! Ведь я с вами же запутался. Хмелен был.
– Мать знает?
– Они-то меня и послали вас искать.
– Смотри, Петрушка, об арфянках ни слова!
– Тятенька, да нешто я не чувствую?
Отец и сын стали уходить с извозчичьего двора.
– Купец, а купец! За ночлег с вашей милости следует! – кричали им вслед извозчики.
Пров Семеныч не отругивался и шел, понуря голову.
– Ах вы, безобразники пьяные! – встретила их Аграфена Астафьевна. – Посмотрите-ка вы на свои рожи-то!.. Ведь словно овес молотили на них. Мать Пресвятая! И с кем же пьянствовал? С кем запутался? С сыном родным. Где это видано? Где это слыхано? Вот те и смотрины! Вот те и богатейшая невеста! Хороши батюшка с сынком! Ну, не говорила ли я, что смотрины без матери не могут быть? Чувствовало мое сердце, чувствовало!
– Ну, полно, брось! – проговорил вместо ответа Пров Семеныч. – Поди-ка лучше в кухню, очисть селедку да достань водочки на похмелье, а то голова смерть болит.
Аграфена Астафьевна махнула рукой и отправилась в кухню.
