Читать книгу: «Ученик», страница 2
– Любезный Иоганн!
Он вздрогнул. Какой срам! И покраснел. Ему показалось, что все знают, о чем он думает. Хотя последние год-два он только и думал об этом. По крайней мере, больше, чем о чем-то другом.
Это была тетушка.
– Ах, ты лапушка, Иоганн! Каким же ты стал за последний год взрослым и красивым! Просто жених!
И опять Иоганн почувствовал, что краска заливает его лицо. Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что его собираются женить. Но раз так считают взрослые, то значит, действительно для этого пришло время. Но все же это так сейчас было неуместно. И совсем не входило в его планы. Значит, конец забавам, шумной и бесшабашной компании, озорным проделкам! Отныне придется сидеть в четырех стенах, ходить на нудную службу, долгими вечерами говорить о ценах, знакомых, городских новостях. И стараться быть чопорным и сдержанным. А вдруг достанется какая-нибудь кикимора, на которую и случайно-то смотреть страшно, не то что прожить всю жизнь.
– Отчего ты покраснел, дружочек?
– Я? Я ни от чего!
Иоганн поднял взгляд. Тетушка смотрела ласково и улыбалась.
– Я…вот… мне показалось, дорогая тетушка, что…
– Ничего, дорогой Иоганн! Румянец всегда украшает молодость. Разве тебе отец не говорил, для чего он пригласил меня?
– Нет! ничего! Я не знаю!
– Иоганн!
Это был уже отец. Голос его был торжественен.
– Сегодня мы решили собрать семейный совет. И мы должны принять решение по очень важному вопросу, который определит твою дальнейшую судьбу. Это судьбоносный момент для всех нас.
– Да чего же ты высокопарный! – перебила его тетушка. – Ты так только запугаешь ребенка. Мне кажется, что он и так изрядно напуган. Гляди, как покраснел. Вот-вот вспыхнет, как свечка.
– Никакой он, Марта, не ребенок. Я в пятнадцать лет был уже вполне самостоятельным человеком.
– Ну, мне уж только не рассказывай, что ты делал в пятнадцать лет, братец! Может быть, мне поведать об этом Иоганну. Я думаю, что получится очень назидательный рассказ.
– Но, Марта…
– Вот и помолчи!
Тут вступила в разговор мать, которая сидела до этого тихо, как мышка, за столом.
– Недаром говорится, что родные ругаются – только тешутся. Но вы так увлеклись, что позабыли об Иоганне. Я ведь сегодня решается его судьба. Мой любимый сын, тебе пора получить какую-нибудь специальность. Ты уже достаточно взрослый для этого.
– Да-да! – проговорил отец. – Хватит уже все дни пропадать на пустыре, устраивая соревнования по плевкам. Весьма похвальное занятие для молодого человека!
Выходит, всё-таки сказала. Ах, эта Гретхен. Но страха уже не было. Иоганн уверенно глядел на родственников.
– В твои года мальчики… нет, юноши… ибо ты уже юноша… учатся какой-либо специальности. У каждого достойного человека должна быть специальность. Значит так, Иоганн, мы решили отдать тебя в ученики, чтобы ты стал уважаемым и достойным человек и мог содержать себя и свою будущую семью.
5
До Штаттбурга добрались только к вечеру. Впервые Иоганн так далеко уезжал от родного городка. Ландшафты, мимо которых они проезжали, были великолепны: горы, покрытые темными лесами, быстрые речки с перекинутыми через них мостами, старинные замки с угрюмыми донжонами и многое еще чего. Однако Иоганн ничего этого не увидел, так же как и смугленькой круглощекой мэдхен, бросавшей на него быстрые взгляды. Она радовалась тому, что в экипаже, кроме стариков и старух, оказался и симпатичный молодой человек, с которым она, несомненно, всю дорогу будет обмениваться быстрыми и горячими взглядами. И он, конечно, безумно влюбится в нее. А время от времени он незаметно для всех будет касаться своим коленом ее ног. И она представила какой электрический разряд будет потрясать все его существо при каждом таком прикосновении. На остановках, отдалившись от чужих ушей, они успевали бы обменяться быстрыми фразами. И в каждом слове было бы столько намеков и страсти!
Кто знает, может быть, и не только фразами! Но ее надеждам не дано было осуществиться! Представьте, какая это трагедия для молодой романтичной девушки! Симпатичный юноша самым хамским образом проспал всю дорогу, как какой-нибудь неотесанный мужлан.
Ах! Если бы пухленькая мэдхен знала причину этого, то вряд ли бы гневалась на него. Скорей бы она пришла в ужас от того, что этот молодой человек стал бы оказывать ей знаки внимания.
Дело же в том, что когда семейный совет закончился…Да! Но чем же он закончился? Любезная тетушка предложила отдать Иоганна в учение к сапожнику или мяснику. Тетушка отличалась приземленным сознанием. Но это ее предложение было удостоено брезгливыми гримасами четы Клюгеров. Да разве могло быть иначе? Как же так? Их сын, их кровиночка какой-то колбасник, набивает свиным фаршем кишки? Фи! К тому же и перед внутренним взором Иоганна мгновенно пронеслась ужасная картина: он сидит в узкой, как пенал комнатушке и пришивает подошвы к туфлям очередного заказчика. На самом кончике носа у него очки, потому что все сапожники непременно носят очки, ведь им постоянно приходится напрягать зрение в полумраке. Бррр!
– Да! Вижу, что мое предложение не вызвало вашего энтузиазма,– проговорила тетушка, впрочем безо всякой обиды. Обидчивость вообще не была ей свойственна. – Я придерживаюсь мнения, что мужчина должен владеть реальным востребованным ремеслом, которое позволяло бы ему достойно содержать семью. Никакой труд не позорен.
– Но всё же не колбасником!
– Да вы знаете, какие они имеют доходы?
И тетушка, отстукивая костяшками счет, разложила перед ними доходы знакомого ей колбасника. Но Клюгеры, конечно же, знали об этом. И у господина Флейшера, и у господина Пфайфера в их городке были двухэтажные дома и собственные экипажи. Первый же из них был золотарем, а второй держал мясную лавку.
– Ну, а наш бургомистр? С чего он начинал? С сапожной мастерской!
– Любезная Грета…
Отец всегда тщательно подбирал слова, разговаривая с сестрицей. Но пока он был занят этим делом, в разговор вмешалась матушка.
– Любезная Грета, мне всегда представлялось, что наш Иоганн пойдет по военной стезе. Это очень достойная для мужчины профессия.
Услышав это, господин Клюгер нахмурился. То, что фрау Клюгер всегда нравились военные, для него давным-давно уже не было секретом. Да и каким женщинам не нравятся бравые вояки! Будучи в девицах, она имела роман с неким уланом, с которым даже – к счастью, безуспешно – пыталась тайно обвенчаться. Романтика, что ни говори!
– Душечка моя!– усмехнулась тетушка. – Вы видите только парадную сторону. Не скрою, я тоже не равнодушна к мундирам и военной выправке. Но казарма, но постоянные зуботычины? А радужная перспектива, что в очередную военную компанию тебе оторвет руку или ногу, а то и вообще лишишься жизни? Хотя фасад, не скрою, привлекательный.
– Однако… однако именно военные становятся генералами.
– И Александрами Македонскими,– усмехнулся господин Клюгер. Впрочем, тут же придал лицу серьезное выражение. – Наш балбес пока доберется до звания капитана, постареет и полысеет. И обзаведется пивным животиком… И к этому времени из него уже будет сыпаться песок… Ни собственного угла, постоянные отлучки от семьи… А если бы ты видела их попойки и услышала, что они там говорят! У тебя бы сразу отпала охота восхищаться военными.
Это уже был явным намек на давнюю историю с уланчиком, которая продолжала до сих пор романтическим сиянием освещать однообразное бюргерское существование фрау Клюгер. И в конце концов, это для нее было святое! Она демонстративно отвернулась и обиженно поджала губки, решив, что больше не произнесет ни слова, даже если ее сына попытаются сделать трубочистом. Нашлись два умника!
Но что же Иоганн? Он чуть было не воскликнул «да». Махать саблей, стрелять из пушки, носить яркий мундир и ловить на себе восхищенные взгляды прекрасного пола. Это было бы явным счастьем! Но кто же будет считаться с его мнением?
– А что же ты, дорогой братец, можешь предложить? – спросила тетушка.
Господин Клюгер, конечно, уже принял окончательное решение и оставалось лишь объявить его. В конце концов, он здесь главный.
– Вот что я скажу! В Штаттбурге проживает господин Пихтельбанд, магистр философии. Я лично имел счастья встречаться с ним и беседовать. Умнейший человек. Мне даже представляется, что это самый умный человек в Европе. Нет такого вечного вопроса, тайны бытия, что бы он ни исследовал их и ни дошел до самого корня. Это поразительнейший ум! Жители Штаттбурга гордятся, что в их городе живет этот великий мудрец, которого они считают равным Аристотелю.
Тетушка похлопола в ладошки.
– Братец! У тебя, наверно, горячка. Нет, вы послушайте только что он говорит. У меня подобное не укладывается в голове. Любезный братец предлагает отдать Иоганна в обучение философу. Штудировать толстые фолианты. Я что-то не слышала про такое ремесло.
– А что же тогда это? – раздраженно спросил господин Клюгер. – Дорогая сестрица, размышление, рефлексия есть высшая форма человеческого существования.
Фрау Клюгер презрительно промолчала. Отвечать на глупости она считала ниже своего достоинства.
Иоганн был в отчаянии. Снова книжки, писанина, розги за плохие оценки – да сколько же это можно! Всё, что угодно, но только не учеба! Он был уверен, что утомительная пора школярства осталась позади . А ему предлагали снова да ладом!
Но, конечно же, последующее и решающее слово оставалось за отцом. Не подчиниться отцу – это всё равно что нарушить Божеский завет! Члены семейного совета еще долго спорили и горячись, но господин Клюгер настоял на своем. И всё должно быть так, как он решил. И если что-то господин Клюгер решал, то он решал окончательно и бесповоротно. И даже если в дальнейшем он видел, что его решение неправильное, он уже не сворачивал с намеченного пути.
«Семейный совет» закончился довольно поздно. В это время чета Клюгеров уже почивала.
Иоганн в полном расстройстве чувств, почти больной, побрел в свою спальню. Он считал, что его жизнь закончилась. Состояние было паршивейшим. Так, наверно, чувствует, себя самоубийца. Всё! Жизнь закончилась! Однако, нет худа без добра!
Он долго не мог заснуть. Тяжелые мысли угнетали его. Постепенно глаза стали наливаться свинцом, мысли смешались, и он начал погружаться в дрему, смутную и ужасную. И в это время дверь в его спальню скрипнула. Тихонечко, по-крысиному. Но он не придал этому значения, пребывая в полусне. Да он и был уверен, что это сон. Но звук шагов и тяжелое дыхание убедило его в обратном. Он почти моментально проснулся. И раскрыл глаза. И в свете лунной дорожки увидел женскую фигуру в ночной рубашке и с распущенными волосами. Женщина шла к нему. Она присела на краешке его кровати, и ее горячее дыхание обожгло его. А как высоко вздымалась при каждом вздохе ее грудь!
– Кто это? Это ты, Грэтхен?
– Ну, а кто же еще? Неужели Шехерезада!
– Что же тебе нужно? Зачем ты?
Ничего более глупого спросить он не мог. Не сказку же она пришла ему рассказывать на ночь!
– Ты же завтра уедешь. И кто знает, когда я тебя увижу. И увижу ли?
Она запустила руку в его волосы.
– Ты стал таким симпатичным. Скажи! У тебя этого еще не было ни разу!
Ее рука гладила его щеки. Иоганн был уверен, что его щеки светились даже в темноте. Если бы он был мышонком, то ускользнул бы в норку.
Ручка Грэтхен скользнула под одеяло и стала пробираться по его телу все ниже и ниже, пронзая тело Иоганна всё большим электричеством.
– Ух ты! – воскликнула она. – А у тебя уже всё готово! Какой восхитительный штык! Я даже и не могла представить такого!
И тут же она оседлала Иоганна. И слившиеся в одно существо, прекрасная наездница и возбужденный жеребец, понеслись к заветной цели, которая не заставила себя долго ждать. Эта скачка настолько понравилась обоим, что они не преминули повторить подобное еще несколько раз. Девушка выжала из скакуна всё, на что он только был способен. Она скакала бы и дальше, но конь уже не был способен шевельнуть копытом.
Разбужен он был той же Гретхэн. Спал он не более часа, но ему показалось, что он не спал и пяти минут. Служанка уже была одета и приготовила дорожное платье для него, которое и предлагала немедленно надеть.
– Мой господин! Вам пора собираться! Матушка и батюшка уже проснулись. И тоже готовятся к вашему отъезду.
Он взглянул на ее лицо, но не увидел ни улыбки, никакого знака на то, что произошло этой ночью. А, может, ему всё приснилось? Она была суха и недоступна. Но когда Иоганн поднялся, боль в паху убедила его, что его штык не бездействовал этой ночью…
При подъезде к Штаттбургу, отец растолкал его. Для родителя тоже было не понятно, как можно было проспать всю дорогу. Юноша протер глаза и стал озираться по сторонам: непонятно, где они, куда едут, что это за люди и вообще какие-то незнакомые места. Ох! Как он мог забыть? Они же приехали к этому самому магистру! Будь он неладен! Иоганн тут же представил себе ученого сухаря.
– Не заболел ли ты, сынок? – участливо спросил отец. – У тебя очень нездоровый вид. И дорогой ты отказался от обеда.
– Нет, папенька! Я совершенно здоров!
Иоганн натянуто улыбнулся.
Отец долго глядел на него.
– Видно, у меня дорожная болезнь,– сконфуженно ответил Иоганн. – Я же никогда не ездил так далеко. Меня просто укачало.
Тут же он перехватил сердитый взгляд мэдхен. « Интересно, а чего злится эта толстушка,– подумал он. – Но определенно, она злится на меня». И тут же он представил, что эта полнощекая девица оказалась с ним в постели. Нет! Лучше Грэтхен! Великолепная восхитительная Грэтхен! Какие чудеса она проделывала с ним в постели! Как было бы замечательно, если бы отцу не удалось договориться с магистром, и они бы вернулись назад. Он согласен на всё: пусть он будет колбасником или трубочистом, лишь бы рядом была Грэтхен. Великолепная восхитительная Грэтхен! Наверно, ему нужно жениться на ней. И тогда никто не смеет разлучить их. Женившись, он становится самостоятельным человеком. Впрочем, разве женятся на горничных? К ним ходят тайком от жен, по ночам, когда те крепко спят. И, как же он не подумал? Ясно, что он у нее не первый. А в городе все будут просто смеяться над ним, если он возьмет ее в жены. Он станет всеобщим посмешищем… Нет уж! Лучше встречи тайком, в которых столько очарования и шарма. А как возбуждает опасность, что ты в любой момент можешь быть пойман родителями!
– Да ты же опять заснул, Иоганн! Но это уже бессовестно с твоей стороны!
Отец рассердился.
– Что вы? Нет! Нет! Папенька!
– Мы уже приехали. Проснись же, наконец!
Около получаса им потребовалось, чтобы разыскать магистра Пихтельбанда, который, к удивлению господина Клюгера, проживал далеко не в центре города. Но всё же это время им не показалось утомительным. Штаттбург – весьма старинный город. Говорят даже, что он был основан еще римлянами. Это была пограничная крепость, предназначенная для защиты от воинственных германцев. Поэтому старины здесь было с лихвой. То, что Иоганн видел в учебниках по истории, предстало перед ним наяву. И он невольно увлекся. Городок пришелся ему по нраву, и он решил, что обязательно обследует его достопримечательности, благо свободного времени, он не сомневался в этом, будет у него предостаточно. О Грэтхен он уже не вспоминал.
Квартира магистра была на втором этаже дома, который, вероятно, был построен еще в средневековье. На дверях, оббитых хорошей кожей, висела табличка с золоченной надписью: «Доктор философии К. Пихтельбанд». Отец какое-то время постоял перед дверьми, переводя дыхание. Затем перекрестился:
– Ну, с Богом, сынок! Постарайся понравиться доктору!
После чего он дернул шнурок звонка. То, что двери открыл сам доктор, несколько озадачило Клюгеров. А то, что это был сам хозяин, они нисколько не сомневались. Но в почтенных домах принято, чтобы двери открывала прислуга. Хотя, кто знает причуды этих ученых мужей. С докторами философии господину Клюгеру еще не приходилось сталкиваться. Один из них, вспомнилось ему, вообще ночевал в бочке. И не только ночевал, но и проводил там большую часть своего времени. И когда с ним решил потолковать великий Александр Македонский, к тому времени завоевавший полмира, он сказал ему: «Отойди! Ты мне загораживаешь солнце!» Но как звали этого чудака господин Клюгер запамятовал. Впрочем, это было ему без надобности.
Карла Пихтельбанду было лет за пятьдесят. Он был высок и строен, хотя волосы его совершенно поседели. Когда он открыл двери, на нем был китайский халат, а на ногах тапочки с дурацкими утятами на мысках. Он почесывал грудь, что явно не вязалось со званием мудреца. Философ вопросительно поглядел на них.
– Мы… Я Клюгер! Господин Зваровски должен был поставить вас в известность,– проговорил отец.
– Ну, да!
Философ перестал чесать грудь.
– Что-то припоминаю. Действительно, Зваровски говорил о ком-то.
– Добрый вечер, господин Пихтельбанд! Позвольте нам войти?
6
«Так вот она какова обитель мудреца!» – восхищенно подумал господин Клюгер, когда они прошли в залу вслед за хозяином. По всей длине глухой стены стояли высокие шкафы из хорошего богемского дума, от потолка до пола заставленные фолиантами разной толщины и высоты с разноцветными корешками, на которых по большей части позолоченным тиснением были сделаны их названия. Господин Клюгер не мог отвести от библиотеки изумленного взгляда. Такое количество книг он лицезрел впервые в жизни. Он перевел взгляд на Иоганна, будучи уверенным, что также увидит восторг на его лице. Но тут его ожидало полное разочарование. Поскольку кроме полусонной апатии физиономия Иоганна ничего не выражала. Это поразило господина Клюгера даже больше, чем библиотека великого мудреца. У противоположной стенки стояла тумбочка с глобусом и цветочной вазой. Причем цветы были не искусственные, а живые. «Ах, ты Боже мой! Какое поразительное соседство: глобус и цветы, – мысленно восхитился господин Клюгер. Ранее в своем воображении он никак бы ни соединил два этих предмета. – Нет никакого сомнения, что это символ чего-нибудь премудрого, над чем ни мешало бы задуматься на досуге. У философа ничего не может быть случайного!» На другой стене висела картина весьма внушительных размеров, на которой была изображена лесная чащоба с ручейком, парой бревен, перекинутых через него, узкой тропинкой, убегающей вдаль и теряющейся в чаще, и мордой волка, выглядывающей из-за ствола. Несомненно, что и картина не могла разочаровать господина Клюгера, настроенного в этот вечер на самый восторженный лад. А иначе и не могло быть, ибо он заранее был настроен на то, что сегодняшний день станет эпохальным в его жизни. Философ предложил им опуститься в кресла, которые оказались довольно высокими, широкими и жесткими.
– Позвольте отрекомендоваться! – чопорно начал господин Клюгер. Но и за этой чопорностью чувствовалось волнение, охватившее его. – Перед вами житель города Думмкопффурта-на– Грязном Ручье, почетный член городского совета, реальный советник третьей степени торговой палаты и второй секретарь помощника бургомистра Вольфганг Амадей Мария Людвиг Ван Клюгер. Собственной персоной! Это же мой сын Иоганн.
Философ откровенно зевнул, прикрыв рот ладонью. Это несколько обескуражило господина Клюгера, так же, как и волосатые ноги, выглядывавшие из-под китайского халата, причем не очень дорогого, как он определил. Ни один уважающий себя бюргер не позволил бы ничего подобного в присутствии гостей. А гости были бы оскорблены таким поведением. Однако эти философы, люди не от мира сего, имели право на разные причуды и экстравагантность. Их нельзя судить по обычным меркам. Вот опять же этот… как его? А впрочем неважно… Который жил в бочке и к которому однажды…
– Я уже посмел догадаться, господин почетный советник, что вы хотите отдать мне своего сынка в ученики, как отдают сыновей в ученики к ремесленникам.
– Ну, конечно же, господин Пихтельбанд. Слава о вашей величайшей мудрости докатилась до самых отдаленных уголков нашего отечества. И я уверен, что она уже преодолела его рубежи.
Эти слова господин Клюгер произнес стоя.
– Буду краток! Я был бы весьма горд и считал свой отцовский долг выполненным, если бы…
– … если бы хоть частица моей мудрости передалась сему отроку,– закончил за него философ и рассмеялся. Впрочем, вполне дружелюбно.
– О! да!
Господин Клюгер поднял указательный палец к потолку, словно призывая в свидетели вышние силы. Он в очередной раз был поражен: сейчас прозорливостью мудреца.
– Ну что ж, господин Клюгер! Уверяю вас, что это не такое уж и невозможное дело, как это могло бы вам представляться. Хотя не буду скрывать правду, оно займет несколько лет. И с некоторыми привычными занятиями вашему сыну придется расстаться.
– Ну да! Неужели возможно надеяться?
Философ потер ладони так, как это делают в предвкушении вкусного обеда.
«Снова символический жест!» – подумал господин Клюгер. Ничто в поведении философа не могло укрыться от его цепкого взгляда.
– Не только надеяться, но будьте в полной уверенности, что через несколько лет ваш сынок так начнет дедуцировать и индуцировать, расширяя рефлексию до пределов трансцендентального существования, что заткнет за пояс любого заштатного преподавателя философии. А со временем и…
– О! неужели!
– Я думаю, господин Клюгер, что мы оставим на несколько минут юношу в одиночестве и перейдем в мой кабинет, чтобы решить сугубо меркантильные вопросы. Для него, я думаю, это будет слишком скучно.
– Разумеется! Само собой! Конечно же!
Господин Клюгер поспешно соскочил с кресла. Даже подпрыгнул на месте. Ему еще не верилось, что всё разрешилось столь быстро и легко. До этого момента его воображение рисовало самые ужасные картины: и высокомерный отказ, и строгий экзамен, который его оболтус ни за что бы не выдержал, после чего они с позором были бы выгнаны из обители высокой мысли, и ехидную насмешку…
Они тут же ушли. Иоганн широко зевнул, сделав только одно усилие: не сопровождать зевок громким звуком, который мог бы оскорбить взрослых, а на его голову обрушить их негодование. Ученые труды его не интересовали, и он даже не пытался прочитать на корешках их названия, зная, что всё это заумная дребедень, от которой только сводит скулы и тянет в сон. «По всей вероятности, я крепко влип, – думал он вяло, покачивая ногой. – И далась отцу эта философия! Нет! Права тетушка. Лучше уж рубить мясо или набивать фаршем кишки. Хотя тоже ничего хорошего. Представляю, какая там вонища! А вот было бы хорошо…» Но что хорошо Иоганн никак не мог решить. Он только отчетливо представлял плохое. А лучше всего было бы устраивать конкурсы по плевкам на пустыре, слушать и стараться запомнить срамные анекдоты и, чтобы по ночам приходила Грэтхен, тайком ото всех.
Ох, уж эта Грэтхен! Иоганн томно потянулся и почувствовал, какое тепло разлилось внизу живота. Он прикрыл глаза и стал вспоминать сладостную ночку. Во всех подробностях. Неужели такого никогда не повторится?
Дверь скрипнула. Это заставило его стремительно закрыть ладонями вздыбившийся бугорок. Вот было бы позора, если бы они увидели это! Отцовское лицо говорило об удачном завершении сделки, чему он был, несомненно, рад. В этот раз господин Клюгер шествовал первым.
– Иоганн! Сын! – торжественно проговорил он и с вытянутыми руками направился к нему.
Иоганн поднялся, продолжая прикрывать руками то, что могло бы оскорбить взоры посторонних и вообще было очень некстати в данной ситуации.
– Уважаемый господин Пихтельбанд дал свое согласие взять тебя в свои ученики. Отныне ты будешь учиться на философа. Мы чрезвычайно вам благодарны, господин Пихтельбанд. Я уверен, Иоганн, что ты будешь прилежным и способным учеником. И никогда не огорчишь своих родителей. Я уверен, что ты во всем будешь повиноваться воле своего мудрейшего учителя, и у меня никогда не будет повода быть недовольным тобой. Признаюсь честно, я уже сейчас начинаю гордиться тем, что ты мой сын.
По щеке господина Клюгера прокатилась слеза, голос его осекся, губы задрожали. Колени его подкосились, он чуть присел и обнял Иоганна, прижавшись к его плечу щекой.
– Сын! Какое счастье! Счастливейший день! – быстро бормотал он. – Я никогда не забуду этого часа. В нашем семействе появится философ. Ты прославишь и оправдаешь нашу фамилию. О тебе заговорят! Я горд тобой и завидую тебе!
Правда, гордиться пока было особенно нечем. Иоганн еще не стал философом и не имел ни малейшего желания быть им. Но всё же он был несколько поражен: отец раскрылся для него с неведомой доныне стороны. Он всегда считал его черствым сухарем. В отце он видел только расчетливого бюргера, думавшего лишь о прямом меркантильном интересе и положении в обществе, человека, пунктуального до тошноты. И вот он увидел, что отцу не были чужды обычные проявления человеческих чувств, что отец его может быть сентиментален. И вот теперь эта почти маниакальная тяга к философии. Откуда она? Как она родилась в человеке, который всегда ему представлялся рациональной, заведенной на одно и то же машиной?
В том мире, в котором прожил господин Клюгер, никакой философией не пахло. И Гегель, и Кант для людей его среды были такими же пустыми звуками, как номинализм и гностицизм. На всякие мудрствования они смотрели, как на блажь.
После того, как отец распрощался и ушел, на душе у Иоганна стало совсем тоскливо. Ни одной родной души кругом. Первый раз в жизни он оказался один-одинешенек в чужом городе, где его никто не знал и он никого не знал. Как примут его эти незнакомые люди: враждебно или равнодушно? Не нанесут ли они ему боль, не подвергнут ли унижениям и оскорблениям.
– М-да-с! Очень милый человек ваш папенька! – услышал он голос за спиной и поспешно обернулся.
Его новый учитель стоял в дверях, скрестив руки и ноги и опершись плечом на дверной косяк.
– Конечно, глуп. Но глупость бывает разного толка. Бывает глупость агрессивная, которая старается себя выдать за ум и унижающее всё кругом, ибо если все вокруг низки, то значит, ты более высок. Не приведи Господь сталкиваться с подобного рода глупостью. Но есть глупость безобидная, не очень-то заметная и не переходящая в злость и враждебность. Вот для вашего родителя как раз характерно вторая. Симпатичная глупость!
Иоганн остолбенел. Только что оскорбили его отца, а стало быть и его. Яблоко от яблони, как известно…Как человек достойный, как человек чести, он должен был бы… Но Иоганн даже не пошевелил пальцем. И никоим образом не выдал своего гнева. Философ усмехнулся.
– Ты оскорблен моими словами. И обижен на меня. Это вполне естественная реакция обыкновенного человека. Любой другой испытывал бы на твоем месте подобные же чувства. Обида – это защитный механизм, заложенный в нас самой природой. Если кто-то унижает, оскорбляет тебя – это сигнал угрозы, возможного нападения на тебя, стремления лишить тебя свободы или достоинства. Но когда ты понимаешь, чем вызвана твоя реакция, когда ты осмысливаешь ее, то получаешь в свои руки мощнейшее оружие – это власть над собой. Поверь, это гораздо труднее, чем власть над другими. Тот, кто властвует над собой, тот сможет властвовать и над другими, над миром. Так ты еще продолжаешь обижаться на меня, Иоганн? Поверь, я хотел тебя немножко испытать.
– Нет! – поспешно произнес юноша, но не посмелел поднять взгляда, боясь, что встретит насмешку.
– Ничего! Ничего! Власти над собой надо учиться. Но, кажется, я заговорил тебя. К сожалению, я сегодня отпустил прислугу. Сам-то я неприхотливый человек. Я имею в виду, быт. Еда там, одежда, обстановка, разные вещи. Я могу днями питаться глазуньей, поджаренным хлебом и чаем. Но для молодого здорового желудка это, конечно, не еда, а лишь раздражитель, после которого аппетит разыгрывается еще сильнее. Сейчас я переодеваюсь, и мы идем в ближайшую кофейню. Это не Бог весть знает что, но готовят там вполне прилично. Поужинаем, и я тебя познакомлю с некоторыми бытовыми мелочами, с которыми теперь тебе придется сталкиваться постоянно.
Заведение, которое господин Пихтельбанд назвал кофейней, находилось в подвале соседнего дома. Над входом была сделана железная вензельная надпись «Трактир». В маленьком помещении играла негромкая музыка, стояло несколько тяжелых дубовых столов, и в самом дальнем углу сидело только двое посетителей, перед которыми стоял графинчик с водкой, и, видать по всему, они уже неоднократно обращались к этой достопочтенной посудине. Поэтому разговаривали они уже достаточно громко. Учитель заказал рассольник, сосиски с картофельным пюре, овощной салат и на десерт – клюквенного морса с пирожными. Причем для Иоганна всё это было заказано в двойной порции.
– Столоваться тебе придется у меня. Это будет гораздо дешевле и удобнее,– проговорил Учитель. – Правда, эта харчевня не самая дорогая в городе. Поблизости, пожалуй, ничего дешевле не найдешь. Но здешние обеды и ужины лягут лишними расходами на карман твоих уважаемых родителей, которые, как и все бюргеры, привыкли считать каждую копейку и не очень-то радуются дополнительным расходам. Ты же, как примерный сын, надеюсь, не хочешь доставлять им лишних хлопот. Меню же фрау Кюхерляйн, это моя прислуга, не столь разнообразно, как здесь, но очень даже привлекательно и для изысканного гурмана, к которым, всё-таки будем надеяться, ты себя не причисляешь.
Юноша довольно быстро расправился с рассольником, после чего, почувствовав приятную тяжесть в животе, он с не меньшим воодушевлением приступил ко второму и, расправляясь с третьей сосиской, осмелился и спросил:
– Очень интересно, а что же это такое ваша философия? Прошу простить мое невежество.
– Никогда, Иоганн, не спрашивай у философа, что такое философия, как не спрашивают у водолаза, что такое вода. Уверяю тебя, что они будут говорить очень долго. И чем больше они будет говорить, тем больше ты будешь не понимать, о чем идет речь. Поскольку, когда о каком-то предмете говорят очень долго, это означает одно, что сам отвечающий не знает, что это такое.
– Как же так?
Нож выпал из руки Иоганна, оставив очередную сосиску недонарезанной.
– А вот так! Философия для философа то же самое, что вода для водолаза или лес для охотника, или рыба для рыбака. Это образ жизни. И этим всё сказано. Но ты ешь! Ешь!.. Жить ты тоже будешь у меня. Мне известно, что некоторые ученики предпочитают снимать гостиницу или квартировать у кого-нибудь. Но разве ты желаешь разорять своих родителей? Не так ли, Иоганн? Тем более, видно, что ты совсем не изнеженный патриций.
– Но не стесню ли я вас своим постоянным присутствием, господин Пихтельбанд? Не стану ли я помехой вашим ученым трудам?
– Можешь называть меня Учитель…Конечно, стеснишь, если не будешь выполнять моих инструкций. Поверь мне, они не очень обременительны. Вход в твою комнату отдельный, но это не значит, что ты можешь там устраивать попойки или приводить сомнительных девиц, или еще что-нибудь такого же рода.
