Читать книгу: «Среда Воскресения», страница 5

– Я непременно должен иметь другую даму сердца: только она может достойно наградить рыцаря за его доблесть! Но где её (другую) найти? Любовь всегда одна.

И вот здесь его взор обратился бы… Кар-р! Его взор обратился бы на Дульсинею Тобосскую. На кого же еще, кроме живущей по соседству крестьянки? Ведь незачем ехать на край света, чтобы убедиться, что и там небо синее. Ведь для того, чтобы увезти с собой чье-то имя, необходимо (но никак не достаточно) просто расстаться с его прекрасной обладательницей.

Что иное могло бы прийти в его ум, помраченный от такой очевидности?

Только оче-видность. То есть – только то, что у человека вообще ничего в жизни нет, кроме Прекрасного Вчера.

Поэтому – он увидел сегодняшнюю (более того – пришедшую к нему) женщину – вчерашними глазами. Более того, он увидел сегодняшнюю женщину – не своими глазами; и он понял простую вещь: нет у человека никого ближе тех, с кем предстоит расстаться.

Теперь эта женщина никуда и никогда его не отпустит… Кар-р! Она везде будет с ним, везде будет напоминать: пророк! Ты всего лишь слабый и грешный человек; но – если из Царства Божьего – возможно уйти (к женщине), то из Первопрестольной – выдачи нет (ты Царь! Живи один). Отныне и на веки веков женщина опоздала.

Я водомерка, что бежит по глади дня:

Его воды, огня, земли и кожи -

И видит берега вдали,

Которых не коснется никогда…

А если смерти нет, то что есть красота?

Он смотрел не на Жанну (из деревушки Домреми), а Дульсинею Тобосскую. Поэтому – он молчал. Поэтому – пауза затянулась, причём – словно бы на его шее. Дыхания перестало хватать. Он был разорван между двух состояний, на земле и на небе.

Перестав дышать (воздухом) – здесь, он продолжил дышать (душой) – там; поэтому – терпения ему было не занимать. Но она была ещё более терпелива и заговорила первой:

– Ты куда-то собрался? Впрочем, не важно! Главное – подальше от меня, – она не спрашивала, а утверждала, сразу давая понять, что раз уж она приехала за ним сама и без приглашения (и уж тем более – без предварительного звонка), то любой ее мужчина просто обязан быть ей рад и немедленно пригласить войти.

Чего он до сих пор не сделал! Тогда – он опустил одну ногу (непонятно, какую) и встал на обе ноги (непонятно, где), и уронил калигулу на землю, причем – почти ей под ноги.

Казалось бы – он всё это проделал чуть раньше. А вышло у него – чуть позже. Посколдьку сначала он проделал это в реале; но – ирреальная реальность зазеркалья оказалась прочней! И лишь теперь эти «антимиры» почти совместились; тогда – женщина усмехнулась и почти спросила его (она хотела определённости времён):

– Стоит ли так обходиться с императором? Или, по крайней мере, с его распутным (не зашнурованным) тёзкой.

Вот что она имела в виду: на самом деле третьего императора Рима звали Гай Цезарь Германик. Прозвище «Калигула» он получил, когда Германик, его отец, взял с собой сына в военный лагерь в Германию на берега Рейна, где малыш часто появлялся в форме легионера таких маленьких размеров, что вояки, глядя на двухлетнего малыша, которого они любили, дали ему шутливое прозвище Калигула (Сапожок) от caliga – солдатский сапог. Кстати, Калигула в дальнейшем терпеть не мог, когда его так называли.

А ещё она имела в виду исцеление (его собирание в дорогу, его целостность); сам он понимал, насколько не готов. А когда они с ней расставались – он ей едва не признался, насколько свое-временен её «тезка»!

Поэтому – пока что сказал о другом, но тоже чистой Воды правду:

– Пожалуй, мне вообще предстоит обходиться (без целостности) и ходить босиком.

Разумеется, что ни внешне, ни внутренне такого разговора попросту не было (но – он мог быть), и поэтому Илия Дон Кехана (впрочем, стоя уже реально – на обеих ногах и убрав руку от дверной ручки) сказал ей нечто совершенно другое:

– Как ты думаешь, ты очень красива?

Она была красива. Маленькая и опасная в своем женском праве быть любимой. Узкобедрая и ослепительно черноволосая, она смотрела на него огромными синими глазами и видела своего родного человека, который вознамерился поступить неправильно: оставить ее одну… Ведь тогда ей тоже пришлось бы оставить его одного.

Ведь хранить (и хоронить) далекого любимого в своем сердце она не собиралась.

Но он спросил себя ещё раз:

– Как я думаю (как я могу думать), её зовут на самом деле?

Спросил – себя. Ведь смотрел – на Дульсинею, и (хотя этот вопрос не имел места быть в его Царстве Божьем), ему казалось, что ему еще только предстоит определиться со своим дальнейшим поведением. Он ещё не осознал того, что его сердце уже без него (но – за него) определилось… Его сердце нашло свою даму сердца, поэтому – вышло из груди Идальго и стало перед ней, Дульсинеей Тобосской.

Это очень важное разделение: сердце стало биться (отдельно от всех) между любимой женщиной и её мужчиной.

На самом деле его любимую звали Жанна (и он до сих пор не предложил ей войти); но – и эта его заминка уже словно бы стала «невсамделишной» – и делом не обернулась! Просто потому, что его любимая не полагала своё имя тем или иным вещим призраком (в мире вещей) – она его знала единственной осью вселенной.

Поэтому – на никогда не думала о своем имени. Поэтому – она более не стала ждать его бесполезного приглашения и просто-напросто вошла сама.

Как это у нее получилось? Этого никак не могло получиться. Идальго (как мужлан) продолжал и продолжал загораживать ей проход. Да и калигула свалилась ей прямиком под ноги. Но она вошла. А на вопрос о красоте она не ответила.

Точно так и я не отвечу, как же она вошла; но – его сердце вошло вместе с ней (и – мимо его)!

Точно так нет на него ответа в Евангелиях – когда равви шел меж озлобленных или заблудших людей: помните, стражники и фарисеи хотели наложить на него руки, но – он прошел меж них, а все они не смогли ему воспретить?

Вот и в наших местах и наших с вами временах попросту не существует такого глупого вопроса – «как?».

И ожидается грехопадение града:

Неспешный шаг меж капель и распада -

Не ожидается, но происходит

Простое изменение природы!

Кто только изменение природы,

Легко пройдет меж лезвий дождевых

И станет бесполезен умиранию…

И станет бесполезен возрождению…

Грань преступивши, божии создания!

Эта женщина вошла. Все изменилось. Изменилась природа окружавших ее вещей. Сама прихожая, где Идальго все ещё (разве что – уже обоими ногами на земле) смотрит на входную дверь – и видит, что дверь распахнута! Но за ней – никого уже нет. Даже тебя самого – нет; но – ты здесь.

Ты скажешь, что бесплотной тенью – они, мои влюблённые в любовь?

Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип)

И занимаешься своим кровосмешением -

Не помни миг, когда ты был велик (как будто)

И видел тех любовников, что были, есть и будут.

Сама «прихожая» изменилась. Она стала «вхожей» в другой мир. Ведь женщина была красива не обычной, а какой-то другой красотой.

Красотой, сразу меняющей всё на свете. Вся её жизнь вошла сейчас вместе с ней и стала здесь жить. Все её обычные женские маневры: все эти скучные сближения, уклонения и даже само сбережение её красоты (как весьма конкурентного товара на сорочинской ярмарке) – всё это были вещи подчиненные, состоящие у ее красоты в услужении.

Собственно – она за этим и явилась: подчинять! Собственно – всё это (ведь в подчинении есть много всего) у нее почти получилось; но – это было очень существенное «но»: она была ошеломляюще молода!

До Старика ей было далеко. Как до неба. Впрочем, как и Илии Дону Кехане. Потому – сейчас она прошла не мимо человека Идальго, а меж трёх частей его имени; причём – проделала она это настолько легко, что мы с Идальго просто-напросто потеряли её из глаз; более того – она оказалась у Илии за спиной много прежде, чем тому удалось-таки следом за ней обернуться.

Прежде чем ещё раз (уже – третий) не задать ей свой очень важный вопрос:

– Как тебя зовут на самом деле?

Ибо – речь и об имени, и о красоте суть одно.

На самом деле его любимую звали Жанна, но – она действительно могла бы происходить из Франции пятнадцатого века, являясь уроженкой деревушки Домреми; разве что та Жанна (которая д'Арк), была блондинкой – что явствует из средневековых гравюр, более того – даже сейчас она действительно могла бы показаться облаченённой в средневековое белое с золотым шитьем платье (а вовсе не в тех чёрных доспехах, в которых её пленили бургундцы.

Да и незачем представлять: вот же она… Кар-р!

В руке она держит (вы не только представьте, но – увидьте!) обоюдоострый клинок с золотыми лилиями по всему лезвию; впрочем, взгляд её скромно опущен долу (впрочем – она и сейчас способна, будучи неграмотной, диктовать своему сподвижнику Жилю де Рецу письма английскому королю, причем – от имени «Старика»).

Итак, она прошла меж имен Илии – и ни одно из них не потревожила! Душа Идальго находилась в смертельной опасности.

Причём – как пророк, Илия прекрасно понимал, что ему не обойтись без жертвы со своей стороны.

Причём – эта прекрасная возлюбленная (словно бы явившаяся прямиком из жизнеописания трубадуров) была и сама по себе экзистенциальна и амбициозна в невидимом! Причём – если та Жанна явилась спасти Францию ценой своего счастья, эта собиралась помешать Илии спасти Россию во имя своего душевного комфорта (и была в своем праве).

При чем тут облики государств, если на кону вечные человеческие ценности?

Кар-р!

Более того – происходила не борьба хорошего с лучшим (недолгая блажь социализма), но – словно бы менялось шило на мыло: не все ли равно, какое скоморошье рыло ты будешь носить? Человека «многих миров», наследника и продолжателя взлётов и падений, гордеца и созидателя (тоже искусственный продукт, но – всё ещё претендующий на личную обособленность), или ничтожного атома потребления и воспроизводства (неистребимого, неисчислимого и бессмертного – во взаимозаменяемости).

Женщина была готова поддержат и то, и другое в его выборе… Кар-р!

При условии того, что она получает всё (или хоть что-то); иначе – гори всё синим пламенем, поскольку – и в том, и в другом случае души человеческие оставались живы и (в своей человечности) правы.

То есть в любом случае умрём: в твоей версии – с иллюзией смысла, в моей – со штампованным пониманием бытия; но! Пойми: я женщина, я должна получить своё счастье, так она могла бы сказать.

– Счастье?

– Или то, что за него приму; а не получу «своего» – ничего не будет и у тебя. Так или иначе – я и есть смысл всего: то ли Вечная Женственность с Софией Премудростью, то просто предмет вожделений (вечера коротать, да и вообще – для-ради массажа простаты).

– Счастье? – мог бы повторить он.

Так стоило ли огород городить? Стоило ли строить железный занавес? Между тем, что могло быть (произнесено), и тем, чему никогда не бывать (в реальности). Разумеется даже разумом, что не стоило… Кар-р!

– Ты куда-то собрался? – если та Жанна (из Домреми) знала о своей миссии, то эта Жанна (из Санкт-Ленинграда) знала о своей правоте и (когда Идальго запоздало к ней обернулся) всего лишь повторила сама за собой:

– Главное, ты засобирался подальше от меня.

– Проходи, – бормотнул он (причём – давясь то ли от счастья, то ли от отчаяния); приглашение прозвучало-таки, но – несколько несколько запоздало: она уже была и оставалась здесь, и с этим следовало как-то поступать.

Но ведь и Россия была – здесь, и с ней следовало как-то поступать.

Он, только что облачившийся (в рыцарские доспехи). Он молча (глядя лишь на нее) снял свою верхнюю одежду! Причем – вместо того, чтобы помочь ей раздеться (так он опять нарушал всю очередность), потом он молча (причём – умножая неправильность любого деяния или не деяния) опустился перед женщиной на колени и принялся снимать со своей ноги одинокую калигулу.

Женщина (замерев, как струна) – так и осталась. Она – никуда не делась. Она – с неприкрытой иронией (немного не доходя до сарказма) его разглядывала. Причём – не только потому, что глубинно (по женски) положила себя мерой всех вещей и (отсюда) возможностью их последующего одушевления, но – ещё и потому, что любые вещи (уже одушевленные ею или ещё нет), покидая ее мироздание (даже если – превышая ее мироздание), просто-напросто переставали для нее существовать.

Причем – переставали существовать сразу во всех ее мирах, бывших и будущих.

Иначе – её бытие могло бы лишиться смысла, а этого – быть никак не могло: женщина положила себя миру как меру, причем была (и есть) совершенно права: согласитесь, что роль бегущего от своей единственной женщины человека всегда неприглядна… Кар-р!

Так, может, и не приглядываться к роли? Так, может, и за Россией никакого пригляда не потребуется?

Так, может, все как-нибудь да образуется: и образы будут другими, и образа!

Главное: жизнь – продолжится, ведь души (каждая – на своем месте) останутся.

Или – не останутся? Нет ответа.

Кар-р!

Не сразу разум постигает вечность!

Сначала вечность замечает разум:

С огромнейшим трудом, как муравья,

Что занят своим маленьким трудом -

Всю вечность оставляя на потом!

И лишь порою поглядит на млечность…

– Кар-р!– бессильно крикнул из своего далека вороний вопль, который (если бы ему дозволили сказать по человечески), сейчас тоже заговорил бы виршами; но – кто же ему даст?

Да и что он сможет срифмовать, кроме скудных куплетов «на тему», то есть – очередного скоморошества? Что он может – кроме как указать, что такого (во всех отношениях благого) будущего Илия Дон Кехана (пророк и тезка пророка) сам для себя даже не предвидел; быть может, стоило предвидеть?

Или – лучше и не начинать?

А ведь что (в конце-концов) этому (или – какому ещё) такому огромному миру до этой (или – уже какой-нибудь другой) такой маленькой России, когда есть такое огромное человеческое счастье?

И в этот миг Идальго (стоя на коленях перед любимой) освободился от последней калигулы.

И в этот миг он выпрямился и вслух прочитал из своего всё ещё (или – тогда ещё) не написанного:

Оставь молитву ради женщины,

Но не оставь свою работу.

Оставь и битву ради женщины,

И лезвие возле аорты,

Но не оставь свою работу.

Женщина услышала и вздрогнула лицом – словно кошка, коснувшись Воды. Сначала – не поверила своим ушам, потом – не поверила своей душе. Да и кто бы на ее месте поверил этому объявленному суициду? Кто поверит человеку, который грозит всех обидеть своей погибелью, причем – именно тогда, когда ему стало известно, что погибели нет?

Никто и не поверил! Даже Идальго, который не мог прервать себя и продолжил:

Она поболее молитвы!

Она и лезвие, и битву

Себе использует как средство.

И женщина, что по соседству

Со всей безбрежностью работы

(со всей безбожностью работы)

Вдруг покачнется как церквушка -

И ты подставь ей свою душу!

И вместе с женщиной оставь…

И на прощание прославь,

Что женщина есть остров твой

И лезвие возле аорты.

Оставь молитву ради женщины!

Потом оставь ее покой.

– Очень плохие стихи, – сказала женщина. – Надеюсь, не твои? Тебе за них не заплатят.

Потом она повторила:

– Ты опять куда-то собрался? Не надоело? Впрочем, не важно, главное – подальше от меня.

Он не мог её не услышать, но – и услышать никак не мог бы: Великой китайской стеной его сердце стояло между ними! Так получилось почти случайно и почти неизбежно, но – мы должны относиться с почтением к подобным явлениям истины.

Ведь только истина легко идет меж людей и их имен!

Потому что – женщина прошла меж Илией Доном Кехана (единым в трех именах) и теперь уже стояла перед дверью в гостиную. Не знаю, что было описано в Евангелиях (там одно-два слова – и непостижимое чудо) – знаю, что описал сам: женщина прошла меж имен! Причем – так, что его отступившее сердце оказалось прямо перед ней и между них.

Причем – продолжая горячо биться и оглушать. Так что слов о плохих стихах он не услышал и не принужден был с ними соглашаться, потому – сразу ответил о главном:

– В Москву.

– То есть из огня да в полынью! – просто сказала она.

Кар-р!

– Да, – еще более просто сказал он.

Она не услышала. Или услышала – не так, как было произнесено (версифицировано в миропорядок), а так, как должно было быть – по своему, ведь; наступал её миг (она со-творяла своё будущее – и ничто не должно было ей сейчас помешать.

Впрочем, ей грешно было жаловаться! Она не только была в своем праве, она была любима, поэтому – на её стороне оказался даже его собственный внешний мир! Тот самый мир, в который он совсем было собрался выйти.

В котором «внешнем» мире (и даже ещё более близко – за окном) стоит самое прекрасное время года – осень! Причем даже год подобран – удивительным (распад империи – как оброненная калигула), и даже месяц подобран – удивительный: за окном стоит самая прекрасная осень девяносто третьего года, а именно – то самое кровавое (и самое лживое) начало октября.

Кар-р!

Вся эта видимая (и невидимая) идиллия средневековья – как то: мирная среднеобразовательная школа, мирный пригород Санкт-Ленинграда (а на деле – Царства Божьего), а так же все эти культурные телодвижения мысли, бродящие в черепе: все это казалось бодлеровским листанием (не правда ли, далеко от ристаний?) эстампов в некоей борхесовской библиотеке.

Все эти «само-формирования» гомункулами культуры пост-модерна (homo sum) своей продажной скоморошьей личины – все это могло бы оказаться растолковано в каком-нибудь схоластическом трактате, дабы стать всем понятным, если бы женщина не указала на себя как на некую колбу (одну из множества сосудов) в алхимической лаборатории!

Причем – процесс сотворения уже пошёл: в Москве уже была пролита кровь, и женщина лишь указала на ее пролитие.

Причем – женщина (лишенная невинности Лотарингская Дева) указывала, что Первопрестольная сродни Первонепристойной, сиречь Вавилонской блуднице; причем – к этой указующей на очевидность женщине Илия был расположен. Но не поэтому мы еще и еще раз обратимся к материальному расположению вещей (и вещему расположению вещей) в прихожей.

Она были расположены по отношению друг к другу – аки «ингредиенты» в колбе алхимической: казались (всё ещё) предметами материального быта, однако – осознанно (даже вещи требовали себе прав) принадлежали культуре постмодерна и зависели от приклеенного ярлыка.

– Мы так и будем стоять? Или поможешь мне снять плащ и предложишь пройти дальше? – она давала понять, что может и сама зайти намного дальше возможного.

Он даже не кивнул. Он знал, что она – может: грань преступивши, божии создания!

Ты скажешь, что бесплотной тенью

Они, мои влюбленные в любовь?

Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип)

И занимаешься своим кровосмешением,

Не помни миг, когда ты не был слеп как будто

И видел тех любовников, что были, есть и будут.

Но (если уж зашла речь о распаде) никак нельзя было бы не вспомнить о вороньем вопле, который немедленно вмешался в происходящее алхимическое бурление, воо-(словно бы воочию)-душевленно проорав:

– Кар-р!

Вороний вопль намекал на жизнь, но – жизнь уже прошлую (что ничуть её не умаляло): в те блаженный времена, когда Идальго лишь познакомился со своей Орлеанской (она же Лотарингская) Девой, он существовал разорванной и лоскутно – между двух городов, Москвой и Санкт-Ленинградом! Причем – в Первопрестольной он даже работал грузчиком в книжном магазинчике издательства Ad Marginem.

Что неизбежно привело директора и главного редактора помянутого издательства (и магазина, конечно же) к светлой мысли организовать подобное заведение и в Санкт-Ленинграде.

Ведь сам Илия проживал тогда в самом центре бывшей столицы (Российской, а не СССР) империи, на улице Итальянской, неподалеку от блистательной площади Искусств; но – всю эту эпопею излагать совершенно незачем, разве что – именно так (то есть – в самые первые времена романтического накопления капитала), тщетно пытаясь добывать сестерции торговлей элитарной литературой (как то: по философии, истории и искусству); ну да, опять алхимически!

Именно там Идальго приобрел себе своего будущего импресарио. Не мудрено, что именно главный редактор (он же директор помянутого издательства) им и стал; но – лишь после своего разорения, имевшего случиться, когда кончилось время романтики и алхимии, и осталась одна патологоанатомия: бесконечные поиски добавленной к телу души… Кар-р!

На самом деле финансово у «главного редактора» (своей судьбы) всё осталось более-менее благополучно – разве что патологоанатомия быстро выявила: никакого-такого добавления живого к мёртвому не получилось: издательство так или иначе торговало премудростями постмодерна (рассчитанными на андеграундную образованщину); согласитесь, не найти более удачного претендента на роль импресарио при «демиурге».

Так что вся эта эпопея становления теперь выглядела очень символично,

Но это – то ли в «прошлом будущем» (то ли – в «будущем прошлом»), а сейчас Илия Дон Кехана вынужденно промолчал и ответил женщине лишь несколькими неловкими словами:

– Конечно, я предложу тебе пойти со мной; предложу пойти мимо и дальше реальности – ведь ты уже здесь.

– Кар-р!– настойчиво повторил сам себе вороний вопль.

Он откровенно указывал, что без всего выше-указанного Илия Дон Кехана тоже не стал бы собой! Что без торговли великой литературой Идальго не сошёлся бы невиданно близко (считай, виртуально) с бессмертными авторами самых необходимых пособий по формированию своего мира. Что без такого общения невозможно постичь даже детского чтения по слогам, затем – отказаться от него и приступить к каллиграфическому письму.

То есть – пойти мимо и дальше прочтения мира.

Поэтому Идальго сказал очевидное:

– Ты уже здесь.

– Я всегда буду здесь, – заявила она. – Я всегда буду там, где ты меня ищешь.

Меж тем именно вчера (и – не только вчера, но и несколько раз – до «вчера») они окончательно расстались и даже смогли на короткий миг позабыть, что в мире прижизненных реинкарнаций нет ничего окончательного. А пока – между ними стояло его сердце, и он сделал приглашающее движение; впрочем, она уже обернулась к нему спиной и стала сбрасывать с плечиков плащ.

Сбросила. Плащ стал падать. И вот здесь стало ясно, зачем сердце вышло.

Идальго не тронулся с места; но – место само тронулось! И умом, и с места. Ибо – плащ упал на его сердце. И остался в воздухе. А сердце перестало быть обнажено и облеклось в свою Вечною Женственность, причем – совсем не важно, что Женственностью был всего лишь плащ любимой женщины.

Которая даже не оглянулась. Уверенная, что её вещь не останется без присмотра. Более того (не подумав разуться) она сразу пошла в сторону гостиной.

Она не смотрела на него и не видела, что её плащ (отдельно от него) остался парить в воздухе: она не увидела, как её тонкий черный плащ облек его сердце – стал его внешностью и принялся повторять самые разнообразные сердечные биения и ритмы; и о чудо! Вот уже его отдельное сердце в её плаще (этакий рыцарь плаща и кинжала) наполнило собой пустоту мира.

Само стало выглядеть совершенно как влюбленный Идальго.

Более того: стало выглядеть наивозможно влюбленным Идальго. Тем самым «вторым» Идальго, который просто не мог сбежать от любимой; но – теперь она уже могла не смотреть на «первичного» Илию… Кар-р!

Она словно бы обрела идеального возлюбленного. Ей не следовало знать, что это эрзац. Ей следовало знать, что она получила «своё». Зато сам Илия Дон Кехана смотрел и видел, как сердце в плаще чуть посторонилось и дало ей пройти! Ведь на самом деле Илия Дон Кехана стоял в стороне и (поэтому) уже почти не удивлялся своему дивному новому миру.

Впрочем, и в своем «новом мире» он всё ещё пребывал лишь на одной ноге (ноге сердца). А женщина (говоря свое «встань на ноги») имела в виду совсем другую его ногу – небесную.

Ту, которая на земле не держит.

– Кто это у нас по небу гуляет? – сказала женщина.

Не оборачиваясь, она стала читать стихи. Будущие стихи, им ещё не написанные.

Но именно к его сердцу обращалась она, читая его будущие строки; впрочем, даже не обернувшись:

Задержавшись с тобой на земле,

Знаю я, что мы все еще люди!

Знаешь ты: никогда нам, обнявшись,

Не уплыть на груди корабля

В те моря, где нас больше не будет!

Она читала стихи, которые ему ещё только предстоит написать. Читая, она вошла в гостиную. Его сердце (его нога на земле) последовало за ней. Она всё ещё не оборачивалась и не видела, как от нее отдаляется его «нога неба»… Кар-р!

Она. Не увидела. Как медленно и мучительно происходит за ее спиной его разделение.

Почему на груди корабля?

Потому что горим впереди!

Что же это за мир, где мы люди?

Знаю, люди и есть те моря…

А потом начинается шторм!

Он напомнит еврейский погром,

Когда бесится море людья…

Тогда Илия Дон Кехана (оставшийся в прихожей – без своего земного сердца) присел неподалеку от брошенной калигулы на одно колено (внешне это выглядело не столь уж красиво, да все равно) и принялся разувать вторую ступню: согласитесь, было бы нелепо следовать за женщиной полуобутым. Даже если бы он сам (а не его сердце) собирался за ней последовать.

Сам он собирался от неё бежать. А вот его сердце (находясь в гостиной) сказало женщине:

– Я хочу уехать. Мне должно уехать.

Причем – сердце понимало, что никуда от женщины не денется.

А вот «бессердечный» Илия Дон Кехана (из своей прихожей) прекрасно слышал происходящее. Поэтому – ему была прекрасно видна её снисходительная улыбка (причём – к его сердцу в её плаще она всё ещё не оборачивалась); улыбка – с которой она, отвечая сердцу в плаще, произнесла:

– В Москву, где люди стреляют друг в друга? Обязательно уедешь, как может быть злая Москва без тебя? Но только завтра, сегодня я не могу без тебя.

После чего продолжила читать его будущий текст:

Я, с тобой на земле задержавшись,

Тете буду как светлый прибой!

Ты, со мной на земле задержавшись,

Будешь мне голубой горизонт.

Женщина не ведала, что творила. Женщина читала и сама заслушалась своим чтением, и даже поверила в такое свое будущее: что именно так для нее повернулась ее плоскость птолемеева глобуса! Но с Идальго всё обстояло иначе: сейчас одна его жизнь (сердце в плаще) слушала текст, в то время как его настоящая жизнь разулась (стала нагой и легкой) и продолжила за женщину.

Произнесла (вместо неё) совершенно иные строки:

Когда бьется о волны ладья,

Лишь кажется море просторным.

Но причина подобного шторма

В величинах огромных и малых:

Человек всегда больше толпы.

Он лишь кажется мерой вещей,

Но он мера вещей небывалых!

Когда бесится море людья.

Когда бьется о волны ладья.

Ибо тесно огромному в малом.

Мы спокойны в своем небывалом.

Его сердце (в её плаще) стояло у нее за спиной. Она не смотрела на его сердце, ведь она не расслышала Илию и всё ещё ждала его слов; но – всё это время Идальго (босой и легкий) прощался с ней, причем – особенным образом: оставаясь с ней своим сердцем! Потому что никаких расставаний нет вовсе.

И минуло еще сто лет, и ничего не минуло, а времени – словно бы не было!

Что есть время, если для Старика все наше вчера и завтра – даже не сейчас, а просто есть! И что есть мера времени, как не срок осознания только твоей мгновенной реинкарнации в твое «здесь и сейчас»? То есть – ты (настоящий ты) свободен от времени, которому отданы лишь маски гомункула. То есть – настоящий ты не протискиваешься в каждое конкретное мгновение, но – идешь меж всех мгновений.

Время Илии Дона Кехано стало свободным от него самого! Оно более не имело к нему отношения, тогда как он мог к нему отнестись: его время оставалось птолемеево плоским, но одно-(двух или трех)-временно его время вращалось вокруг своей оси. Причем – вместе с его временем вокруг своей оси вращалось все, что было его душой одушевлено.

Пророка Илию Дона Кехана не очень интересовала версификация «всего» мира – его в большей степени занимала версификация «его» мира (то есть России), посему – он немедленно к ней приступил: именно в этом «здесь и сейчас» именно это сердце в плаще готовилось встать перед женщиной на одно колено… И ведь как красиво могло получиться!

Кар-р!

Еще темно, еще покой-зерно

В прохладных закромах -

Не переиграно на белое вино!

И душу я не рву… Душа мне как рубаха,

Как тело есть рубаха для души!

А что же далее? Во что оденем тело?

Что будем рвать на звезды и гроши?

Ведь я не человек, нагое дело -

Нагая функция, и без меня пусты

Все одеяния жестокой простоты!

Я центр круга, вкруг меня душа

Танцует хороводами, вещами:

Высотами, глубинами, святыми

Пророками и Богом, и Россией…

Но знаю, что во мраке бытия

Есть ты, и вкруг тебя танцую я.

Кар-р! Но здесь потребуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:

здесь и сейчас наша с вами история обретает новый смысл и словно бы становится рангом выше – нравственней и даже экзистенциальней: теперь в ней никакой внешней подлости (хотя – как это возможно, бросить любимую женщину?), напротив – любимая обретает своего любимого в самом наивозможном его для себя воплощении… кар-р!

и все это в то время, как другая его ипостась (уже без заслуженных угрызений) отправляется исполнять предназначенное.

Итак – всё разрешилось (и разрушилось, и построилось) ко взаимному согласию. Теперь «сердечному» Идальго (одному Илии Дону Кехана) предстояло остаться в любовниках у любимой женщины, а самому «бессердечному» Идальго (другому Илии Дону Кехана) остается лишь навсегда покинуть свою квартиру в пригороде Санкт-Ленинграда.

Что тоже оказывается не совсем простым делом.

Ведь как так вышло, что – проживая (когда-то) в самом центре такого города, вот именно теперь он оказался в его пригороде? А вот как: в один прекрасный день его увлечение собственным образованием дошло до того, что он с неподражаемой легкостью (а на деле – по житейски глупо) расстался с элитарной жилплощадью в центре Старого Петербурга.

Той самой (как уже поминалось): самоиронично располагавшейся именно что на площади Искусств; преодолев искус гордыни на вырученные сестерции он накупил достаточно книг и свободного времени (то есть – стал свободен от времени); ну а на остаток от серебра сумел сторговать уже помянутую крошечную квартирку в так же уже помянутой Бернгардовке: так он и оказался в пригороде Царства Божьего!

Не мог не оказаться, ведь само чудо бытия (иначе – самого на-личия в мире) моего Идальго заключалось в том, что он не был велик, но – был к величию принуждаем; чем же? А постоянным (оного величия) лице-зрением! Где его взять, спросите? В себе самом взять и (как за руку ребёнка) повести в мир.

Казалось бы – только стороннего посыла ему и недоставало, чтобы отстраненность стала остраненостью: ведь тот, кто уже безусловно знает о присутствии в его жизни Царства Божьего, уже и блажен, и нищ «собственным» духом, которого (духа) непрерывно взыскует.