Читать книгу: «Deus ex machina», страница 2

– Сегодня ты еще не готов, – сказал ученик учителю.

– Но я приду завтра, – ответил Господин Лошадей (представьте: следуя своеволию, вы поворачиваете коня и дальше – уже без своеволия, а сами по себе! – уже имеете дело с превышающими ваши силы последствиями), и тотчас Господин Лошадей стал завтрашним (пусть завтрашний саму думает о завтра, довольно сегодняшнему дню своей заботы), и этот завтрашний встал перед сегодняшней Серой Крепостью – которой попросту не существует! Ибо ограничено изменчивыми прошлым и будущим, которые в какой-то степени и есть изменения самого эльфа, который не нуждается в крепостях…

Поэтому неизмеримо и не разбиваемо на части время жизни Перворожденного, поэтому нет у них времени что-либо исследовать (например, тайны и искусства), поэтому тайнам и искусствам ОБУЧАЮТСЯ – но даже среди Перворожденных честь и достоинство (вещи нерасчленимые) не являются безусловно врожденными (ибо кто видел рождение эльфа?) – поэтому их берут и от труда своего, и от трупа (кто сказал, что эльфу невозможно умереть?); поэтому – именно потому, что честь и достоинства ставят условия, их и берут (ибо заключены в условия) как (предположим) стремительный метательный нож, причем у самого лица – дабы рассмотреть!

Поэтому если я (автор и описатель) и прочитаю эльфам человеческую книгу Экклесиаста – содержимое книги от этого не изменится! Как нельзя изменить человечность (ибо ничего нельзя брать даром), так нельзя изменить само изменение – раньше чем удастся его рассмотреть… Поэтому еще раз и с самого начала рассмотрим состоявшийся поединок.

Тогда (еще до начала) Лиэслиа медленно (ибо мы никуда не торопимся) потянул из-за спины (или потянулся спиной. Как бы встречая рассвет) свой минойский (дабы обойти неведомую погибель Атлантиды) клинок; тогда Эктиарн улыбнулся клинку (улыбнулся благородному праву обойти, а не преодолевать) и ответил на его приветствие приветствием своего стального клинка:

– Начинай!

Незачем читать эльфам человеческую книгу Экклесиаста, ибо этот поединок есть Армагеддон ее содержимого; я покажу весь этот камерный (ибо заключен в честь и достоинство) Армагеддон глазами человека. Покажу, как эльф Лиэслиа прыгнул к Эльфу Эктиарну (не увязая в песчинках планетоидов, которыми был выстлан пол тренировочной залы) – словно бы покажу происходящее в лучах химической реакции горения, а не реакции синтеза «вакуума» (лживое слово, но чтобы не опошлять «пустоту»), покажу все это как честное убийство.

Клинок Лиаслиа так и остался бронзовым раритетом, но (одновременно и даже раньше) стал поющим и сверкающим, стал жаждущим напиться чужой виной, стал бросающимся отовсюду – то есть почувствовал себя невинным! От этой атаки Эктиарн уклонился и отступил (ибо невинность наказуема унижением), он только парировал летящие к нему отовсюду удары. Но вот он сделал еще один шаг назад и замер, и больше не двигался, только двигал кистью – это как легенда о последнем мазке кисти, который делает мастер, делая картину несравненной! То есть вдыхание жизни в неодушевленную «глину».

Потом стиль его боя изменился (кто только изменение природы, легко пройдет и между капель дождевых, и между разящих лезвий), он увеличил размах парирующих ударов. Несколько раз острие его клинка (как змея языком) попробовало уколоть Лиэслиа в один из зрачков (чтобы оставить несмываемые шрамы на его зрении), и эльф Лиэслиа тоже остановился (перестал как бы парить над камнями пола тренировочной зала – можно было видеть, что он перестал быть высью, ширью и далью) и перестал отталкиваться одновременно и от пола, и от стен: теперь его клинок описывал замедленные линии, лишь указывая направление возможных атак и уклонов…

Потом стиль Лиэслиа тоже изменился (а до этого – начинал и изменялся): теперь его стиль указывал самому ему на медлительность очертаний его тела; тогда Лиэслиа стал слышать, как начинают расти и растут камни пола (души без очертаний, но твердости – кажущейся!); внешне Лиэслиа двигался тягуче (но его внешность так и не стала внешностью тигра), и по мере вновь начавшегося сближения все его внимание заострялось на противнике – он становился функционален, он весь устремлялся в клинок (вот так функция кошки – ходить самой по себе), и вот уже эльф словно бы пробежал по очертаниям своего тела и по лезвию клинка: сблизившись, он в неожиданном круговом выпаде (целясь в бок учителя) нанес, как могло показаться, неотразимый удар.

Удар этот, разумеется, пришелся по вставшему навстречу клинку Эктиарна, а затем уже Эктиарн контратаковал (то есть как бы сузился, и не только в смысле времени и пространства). То есть обозначил себя как направление: в голову, в бок, в грудь, в голову. Потом последовал (как распахнувшийся веер) единственный удар – ставший множеством! Направленный, опять-таки, в один из зрачков. Потом последовал колющий в ногу.

Цели своей эти удары, разумеется, не достигли, но Лиэслиа (Серая Крепость), которого удар в в голоса его фуги (будь внимателен к тому, чем ходишь) вынуждал быть внимательным к своей человеческой ипостаси, вынужден был сделать шаг назад. Причем учитель сразу же шагнул следом за ним:

– Очень хорошо! – сказал он, но на деле (и наяву слуха) похвала прозвучала вот так:

– А теперь не отступай, – сказал он, применяя особый прием и захватывая своим клинком бронзовый клинок Лиэслиа, и позволяя своему стальному клинку стать железным: минойская (то есть не имеющая будущего «сейчас») бронза взвизгнула о Холодное Железо – но Лиэслиа вновь отпрянул! Его обожгла (или ошпарила, или оспорила его право – когда все течет мимо – быть неподвижным) его собственная Холодная Бронза… Но он тут же рванулся обратно и почти ужалил Холодной Бронзой своего клинка своего учителя.

– Очень хорошо, – повторил Эктиарн, клинок которого жил сам по себе и не откликался ни на какие речи; его движения, меж тем, стали резки, опасны, но Серая Крепость и на этот раз устоял – и еще раз почти ужалил учителя! Как тот небезызвестный Змий небезызвестную Еву, ведь даже Перворожденному ведом Первородный грех.

– Но все это еще не бой, – продолжил Эктиарн, причем констатацией почти очевидного (очевидно, для того, чтобы взгянуть и взглядом указать на это «почти»), а потом еще раз (когда все течет мимо) продолжил:– Это всего лишь искусство Перворожденных. Это танец Перворожденных, который заключен в клинки и Слово, танец пространств и времен, почти пришедший к своему совершенству… Но работа должна быть завершена, даже если она совершенна!

Так они стояли друг напротив друга и щеголяли клинками. Что есть друг? Есть ли у Перворожденных дружба, возможна ли она между ними? Разумеется, ибо дружба возникает в самом начале (двум началам возможно качнуться друг к другу); потом (через годы и версты ) между двумя (отошедшими от начала и впавшими в человечность – проживающими свою человечность!) пролегает совместный труд, которому суждено и соединять, и разделять… Таких называют товарищами, иначе, попутчиками от сих и до сих, и хорошо, когда человеческие сроки жизни и пройденное расстояние совпадают. Так стояли они друг напротив друга и щеголяли клинками.

– Жизнь эльфа, ступающего по голосам фуги (и ступающего голосами фуги), воплощена в магическом реализме эльфийского искусства; понять, ступают ли голоса фуги самим эльфом, не оказывается ли эльф теми ногами, которыми кто-то переступает в пространстве магического реализма; понять, кто есть этот «кто-то» и стать им, и настать (как настает есенинская осень или тает первый снег) в дальнейшем, и наступать дальше – вот зачем Перворожденным люди с их Первородным грехом, – сказал Эктиарн очевидное…

Так стояли они друг напротив друга и щеголяли клинками и щеголяли людьми, и щеголяли собой и своим (ибо оно всегда рукопашно, ибо оно всегда пашня) искусством, ибо люди и есть эльфы, потому Господин Лошадей (ты поворачиваешь свою лошадь и имеешь дело с последствиями) повторил очевидное:

– Холодное Железо или Холодная Бронза – не более чем горизонт, разделяющий богов и людей; эльфы (находясь и по ту сторону, и по эту) не должны ступать за горизонт.

– Тогда Серая Крепость (весь мир идет войной на островок внутреннего мира) ответил ему очевидным:

– Представь Буонарроти в его мастерской (весь в мраморной крошке и не моется месяцами); представь трубадура в его Провансе на бесконечном пути (чем не срок человеческой жизни?) от замка к замку и от одной прекрасной дамы к другой; представь Вийона меж кабаком и борделем ( и всегда грабителя и убийцу) на Большой дороге; представь восхитительных викингов… – интересно, к кому сейчас обращается эльф? К Господину ли Лошадей и людей или тем, кто им перечислен?

– Холодное Железо или Холодная Бронза – не все ли равно? И люди, и все еще люди всегда немыты и плотоядны.

И действительно, представьте восхитительных викингов (ведь глаза не умеют не видеть) на их плоскодонной, то есть почти птолемеевой посудине (но с драконьей головой на носу), груженой тухлым бочонком воды и тухлою солониной, и опять же месяцами немытых; представьте себе (и поставьте на их место себя) восхищенный вопль их вахтенного, который (по достижении очередного Винланда- некоей новой земли) обретает никем не превзойденное право заявить всему мирозданию:

– Именно я пришел сюда морями, которыми до нас никто не ходил… Поэтому здесь все – мое.

Представьте этот танец клинков (можно ли представить их плотоядными и месяцами немытыми?) – он ведется в таком темпе, который и необходим, и вместе с тем совершенно недостаточен, чтобы все сказанное мною об эльфах было и воспринималось как обычное бессмертие, обычная неуничтожимость; настоящий бой – это прежде всего честное убийство, то есть лишение души очертаний, могущих ее ограничить… Можно ли представить такую безграничную душу?

С другой стороны (ибо мир эльфов перевернут), обретение душой очертаний (или вдохнуть в глину дыхание жизни) – это тоже убийство, и его тоже можно именовать честным; с этой стороны первые люди давали неодущевленным вещам имена, навсегда заключая их в Имя, и так продолжалось до Грехопадения… И вот теперь люди дают вещам и друг другу маленькие имена – то есть вполне бесчестно вступают с этими вещами в бой, то есть вполне бесчестно убивают остальную бесчетность имен, то есть пробуют исследовать, чтобы стать богами. Ибо боги – наивысщие (и не ведающие о своей наивности) исследователи.

Таковы боги (ибо боги и есть наивозможные люди), высочайшие исследователи, которые рады убийству, для которых власть и все ее составляющие (ибо и власть у них дробится на дроби) – это уменьшать все более уменьшаемые имена, для которых в убийстве – свобода быть богами… Впрочем, для реального наблюдателя (который сам может перекинуться в боги) быть богом и наблюдать за богами суть одно, ибо боги – это такая форма речи или метафора (переход из одной природы в другую), как (предположим) человеческая гениальность – не более чем метафора речи, ее экзистенциальность; более того, и убийство, и смерть – форма речи.

Да боги радостны, а человеки тщетны, но и те, и другие убивают, Но убивают и эльфы – только иначе, то есть честно. Теперь вы (сторонние и могущие перекинуться в боги) как наблюдатели можете наяву увидеть, как развивается в своих бесконечных повторениях (и началах, и окончаниях) поединок двух эльфов и (если отделить одно от другого) танец их клинков (или беседа клинков) постоянно меняются… Теперь Эктиарн с виду фехтовал очень просто. Клинок его перестал выписывать большие дуги. Но точность каждой остановки его лезвия превзошла даже прежнюю их ювелирность.

Более того, точность каждой остановки превзошла даже ювелирность огранки камней из стен Серой Крепости. Более того, теперь его клинок стал везде опережать Холодную Бронзу, стал как бы издеваться над потугами раритета настичь современность (сам «современностью не являясь» и пребывая вовне), над попытками догнать и достать, переступив через несуществующее «сейчас»; Почти одной кистью (то есть не направляя в нее волю), Эктиарн вращал клинок, защищаясь и нападая: полоснув здесь, лезвие Эктиарна тотчас протыкало осенние цвета камзола Серой Крепости уже совсем в другом месте.

Появились первые результаты. Осень повисла на теле Лиэслиа, как ей и надлежало, клочьями – как бы предваряя свою зиму. Внешне это выглядело так, будто удары Эктиарна стали преследовать целью не поражение противника, а его изменение – начиная с его одеяния! Внешне это выглядело так и выразилось в том, что удары Эктиарна стали менее сильными, но более скорыми, экономными, с плотным, прилипающим сцеплением лезвий при соприкосновении: людьми мы фехтуем или лезвиями, железо они или бронза – не все ли одно? Благодаря им мы выходим в мир.

Бой (как и затягивающие вглубь кружения Мальстрема), меж тем, продолжился и даже продолжался за свои пределы – но по сути был уже завершен! Эктиарн несколькими выпадами вынудил (то ли уговорил, то ли позволил) Лиэслиа попасть в скрытую (как женщина, что притворно отталкивает) западню, потом вдруг захватил левой кистью его неосторожно приблизившийся клинок из Холодной Бронзы и ничуть при этом не поранился, и вырвал его (а точнее, получил почтительнейше с рук на руки), и отшвырнул в самый дальний угол тренировочной залы, и Холодная Бронза, соприкасаясь с каменистыми планетоидами пола, лязгнула и зазвучала:

– Ну вот и все!

Лиэслиа (в одной из реальностей уже победивший на песке из этих самых планетоидов) улыбнулся:

– Я все понял, учитель (произнося это слово, он заранее дезавуировал сказанное), но и ты должен понять, – говорил он своей улыбкой, и еще он говорил, что есть должное, есть мы, есть невозможность не сгорать в огне Холодного Железа, но – невозможно сгореть…

… Ладонь Лиэслиа (освобожденная Эктиарном от клинка), не осталась пуста. Ее пальцы шевельнулись, якобы послушны якобы его воле, но – сами по себе, но – не каждый сам по себе, и произвели на свет заклинание: тонкие нити света ничуть не промедлили и пришли из НИОТКУДА и ОТОВСЮДУ к кончиками его пальцев, а вслед за ними пришел свет Стенающей Звезды, и из его холодной дороги сам собой соткался другой клинок, который ничуть не противоречил воспоминаниям о предыдущем (что отшвырнули в угол) клинке…

– Ты должен понять, учитель, почему в учебном бою мы не обозначаем убийства.

– Потому что перворожденные не могут биться ни на чьей стороне, – ответил ему Эктиарн, а потом позволил ученику продолжать:

– Да, то есть – могут биться со всеми, то есть – могут разбиться об это «все», – ответил Лиэслиа, а потом позволил Эктиарну продолжить:

– Победители в этом мире могут показаться лишенными смысла, настолько они взаимозаменяемы. Поэтому мы не обозначаем убийства.

Разумеется, Эктиарн так не сказал, и не благодаря «позволению» Лиэслиа, но – для них обоих, обладающих бессмертием и включенных в реальность эльфов бессмысленны и смерть, и посмертие, но – душа для них не бессмысленна; когда мы говорим о взаимной заменяемости людей, мы не говорим о взаимозаменяемости душ! Просто если не ты сделаешь то, чему произойти должно, то это свершение взвалит на себя кто-нибудь другой, причем совершенно неслучайный «другой» – если не ты (мог бы сказать Моисей) раздвигаешь море, делая из него берега, то его раздвинет другой (или ставший еще более другим) Моисей.

– Мы не обозначили убийства – во имя чести! Ведь ее нельзя обозначить, – так и только так обучали юных эльфов, которые не нуждаются ни в юности, ни в обучении, скорее, обучение и юность нуждались в них.

– Кто такая Ночная Всадница?

– Ведьма, если ты о человеке и женщине. Существо, не готовое стать богом или богиней, но – готовое в него или в нее перекинуться.

Так мог бы спросить Лиэслиа, но не спросил. Так мог бы ответить Эктиарн, но не ответил. Ведь на заданное необходимо отвечать недостаточно. Иначе камни (что во главах углов) перестанут быть душами без очертаний, и ответы на вопросы перестанут быть должными.

– Откуда ты узнал о Ночных Всадницах?

– Во время боя мне был голос. – сказал Лиэслиа. – Разумеется, он был некасаем. Но когда я брал Стенающую звезду, мне пришлось взять и его.

Эктиарн промолчал.

– Это произошло легко и спокойно, – сказал Лиэслиа.

Эльфы бережно и уважительно вложили в ножны клинки, прицепили их к поясам и собирались покинуть тренировочную залу, где обоим было легко и спокойно, и когда эльфы ступили за порог, легкость и спокойствие вослед им воскликнули:

– А у нас все по прежнему!

Речь шла о Дикой Охоте, которая всегда по пятам, которая всегда настигает и не должна настичь ни эльфа, ни человека, ни бога – да Бог с ними, с богами! Она их, считайте, настигла, и они влились в ее ряды – но без Дикой Охоты немыслимы эти спокойствие и легкость, без которых немыслимо само существование эльфийской реальности: все эти окрестности тренировочной залы и обнимающего ее замка, который обнимают его окрестности – которые далеко внизу, под ногами… Речь шла, как и всегда, о людях, у которых тоже все обстояло по прежнему.

– Да, – сказал Эктиарн, соглашаясь с вышесказанным; то есть, он мог бы согласиться и сказать так, но он добавил еще и это:

– Разумеется, было что-то еще.

Эльф имел в виду, что все сказанное о реальности эльфов, о ее спокойствии и легкости возможно постичь разумом и возможно выразить словом (как можно постичь сложение баллады), лишь выйдя из этой реальности и став меньше ее – то есть унизившись и вступив в бой – то есть став этой реальности лишним! Причем, либо избыточным лишним, либо тщиться от этой реальности отщипнуть малую пядь и тем самым уменьшить ее… Я бы сказал, это как добавить или убавить к книге Экклесиаста, если и для нее есть большее либо меньшее.

– Да, – сказал Лиэслиа.

– Тогда спой мне голосом, который был у тебя во время боя.

– Хорошо, учитель.

Поскольку было бы непоправимо вульгарным возвышать себя унижением, как если бы в ладони Лиэслиа все еще оставалась Стенающая Звезда, поскольку Холодное Железо в ладони (если бы оно там оставалось) Эктиарна тоже было готово вслушаться в голос ладони, сжимавшей Стенающую Звезду, эльф пропел всего три строки:

В чашу с вином,

Ласточки, не уроните,

Глины комок.

Показалось, пел эльфийский замок. То есть пела Серая Крепость, сотканная своеволием эльфов из неприступного камня. То есть сам эльф Лиэслиа не пел, но хотел петь, и пела его природа. В которой на равных имели свое место и невыносимо прекрасное, и непоправимо вульгарное – и никогда порознь!

– Ты полюбишь смертную девушку, – сказал ему (и его певчей природе) Эктиарн.

Точнее, так мог бы сказать Господин Лошадей, чтобы почувствовать потребность в смерти, чтобы переступить себя павшего – которого переступил ученик – чтобы переступить того, кто почти преодолел ученика… Точнее, он мог сказать вот так – чтобы сказать точнее:

– Ты полюбишь смертную Деву, девственную и замужнюю, святую убийцу, которую назовут Ведьмой.

– Разве такое возможно? – сказал в ответ эльф, для которого было возможно все или почти все.

– Ты помнишь наши баллады, – сказал в ответ эльф, для которого не было необходимости «помнить», для которого «все» было здесь и сейчас.

– Да, когда бы они были прекрасны.

Потом Лиэслиа опять запел – но иначе! Как поют чужую, но давно ставшую своей, песню.

Река с водой густою,

Песок в ней как звезда.

Деревья над водою,

Вода бежит всегда.

Потом куплет прервал себя сам. Но лишь затем, чтобы зазвучал следующий. Стремящийся как можно скорее забыть (ибо он – не эльф) о песке из Стенающих звезд, устилающий пол тренировочной залы…

Там смотрят в листья волны,

Из пены замки там!

Потом Лиэслиа перестал быть куплетом и стал эльфом, которому не было нужды себя допеть. Показалось даже, что Перворожденный (имя которому Серая Крепость) не просто прервал куплет, а прервал именно себя. Причем на плече этого «себя» (и куплета, и крепости) стояли они оба, Лиэслиа и Эктиарн. Перворожденные думали о красоте и, как следствие, думали о Пеннорожденной, и горевали, ибо она была богиней, порассыпавшейся на любови… Пеннорожденная! Тем понятней был вдохновляющий и предостерегающий холод минойской бронзы в руке Лиэслиа.

Но не царское это дело, вдохновлять либо пугать!

Впрочем, замок, на плече которого находился пол тренировочной залы, о который в свой черед опирались ноги эльфов, был совершенно с его песней согласен; впрочем, замок молчал, ибо сейчас все решалось, ибо – было предопределено! И не только, ибо замок – заслушался! Впрочем, и весь мир заслушался, ибо был предопределен и, вместе с тем, ему еще только предстояло – быть… Таков мир эльфов, в котором все вступало в неразрывную связь – в которой все всегда находилось! Но и Лиэслиа, и Эктиарн сейчас были и становились совершенными немного иначе.

– У тебя пристрастие к богиням и ведьмам. Почему бы тебе их не исследовать?

Лиэслиа ничего не ответил – тем самым на вопрос отвечая!

– Ты увидишь грязь и смерть и ты не поверишь в них, поскольку они невозможны, и никакая их реальность не воспрепятствует этой их блистательной невозможности… Но свое Первородство ты отдашь за это неверие! – мог бы еще сказать Эктиарн, но не сказал, не было в том нужды – ибо молчали об этом замок (настоящий, а не тот, который был Серою Крепостью) и ветер, и вода замкового рва, обступившие Серую Крепость, пытающиеся ласкать его ступни и лицо; более того, молчало все царство эльфов.

– Ночная Всадница? – сказал, так ничего и не сказав, Лиэслиа.

– Да, – ответил, не отвечая, Эктиарн.

Действительно, они произвели все эти движения губ и смыслов (то есть как бы произвели дожевывание остатков какого-то бессмертия) – то есть оно как бы прикоснулись к яду Холодного Железа! Итак, боги и ведьмы, то есть реальность людей, которые есть эльфы… Реальность, поедом и ядом Холодного Железа пожирающая ирреальность.

– Да, – повторил, ничего не повторяя, Эктиарн. – Но ты знаешь, что я ничего не знаю. Почему бы тебе не приступить к исследованиям? Ведь ты еще ни разу не был богом.

Царство эльфов, ирреальное царство «без царя в голове» вслушивалось в слова, которые не были произнесены. Которые переступали тишину и истину, которыми – и только – обучали друг друга Перворожденные…

– Приходи «завтра», которое не придет, – сказал ему потом учитель, который не был учителем. – Приходи, когда чужие песни перестанут являться тебе. Поскольку ты их сложишь сам. Ведь в чашу с вином и виной глины комок ласточки очень давно уронили.

Царство, которое без царя в голове, называлось Элд, что на языке людей означало «старый» – что могло означать «начавшийся много прежде своего начала»! – но об этом в другой раз; даже для людей очевидное им «раз-два-три», после которого замирают «начала» – это слишком много! Замирает фигура движения. Останавливаются изменения. Обретает свои телесные очертания душа. Всего этого нечеловечески много. Все еще человек не перекинется в боги, но становится просто человеком. Это и есть смерть-которой-нет, но – которая тоже не навсегда.

Конечно же, царство без царя в голове затем и имеет много имен, чтобы хоть одно из них не оказалось убито, Эльфы не присутствовали в нем постоянно (ибо носили его с собой), ибо удалялись в него только тогда, когда не хотели оказаться по какую-либо из сторон горизонта и перекинуться в люди или малые божики – поэтому его еще можно назвать царством эльфов, поэтому царство эльфов было «везде» или «всегда», на выбор… Которого они не делали никогда!

Неся это царство с собой, Лиэслиа покинул его верхом на коне именем Аодан, что на языке людей означало Разбойник. Имя не соответствовало норову коня, но в какой-то мере сопутствовало его будущим именам, и Лиэслиа сам его « выбрал» – уроки Господина Лошадей не прошли даром, ибо даром давались! Выйдя в реальность людей, эльф дал скакуну (то есть тому, кто перескакивает – или переступает – через истины) полную волю (ибо волей можно придать истине форму), ибо – воля выбрала себе эльфа Лиэслиа! – только так можно находиться по обе стороны.

Аодан нес эльфа, словно бы заключив с ним договор: оба они были лазутчики Элда, и теперь вокруг них змеились реальностью грани Холодного Железа, но – они оба могли разбойничать! На невзыскательный взгляд эльфийские кони не скачут, но – скользят, но шаг за шагом, как со ступеньки на ступеньку – как солнечный луч, когда он лежит на ступенях и словно бы ступенчат! Вот так переступают эльфийские кони, когда они мчатся в мире богов и людей.

Одновременно с ними (с эльфом и его конем) точно так же мчатся на Восток, на Север, на Запад и на Юг другие Перворожденные лазутчики: Брадхит – Широкий Очаг, Далйет – Тенистый Лист, Кервален – Победитель и Банберн – Светлый Ручей, которым их стороны горизонта выпали по жребию! Ибо сейчас эти эльфы несли с собой мудрость определенных вещей, поскольку сейчас их эльфийская мудрость была функциональна – и охраняла несомый ими Элд! И только Лиэслиа сам взял себе горизонт (ибо не мог не взять), поскольку сейчас он сам был горизонтом (и по обе стороны от него), и этому горизонту предстояло выдержать на себе взыскующий и расчленяющий взгляд Ночной Всадницы.

Аодан, не знаясь с усталостью и даже как бы перед ней зазнаваясь, все так же скользил по пожухлому зною травы и тенью прибавлялся к тенистым кустам; они уже миновали несколько человеческих хуторов. Когда Лиэслиа наконец различил вдали (то есть выделил, а не расчленил) прохладную зелень небольшой рощи – этакого березового хутора! – переплетение пространств, переплетение природ средней полосы и степей; где, как не в пограничии, совершаться свершениям? Переплетение природ для имущих настоящее зрение как факел в ночи – когда вокруг якобы ясный день: пересекаются оси и параллели птолемеевых (всего лишь трехмерных) глобусов – не высекая искр сверхновых звезд, ибо зачем? Все, что вокруг, есть и так! Оба они, эльф и его конь, были хорошо видны Ночной Всаднице.

Аодан, не знаясь с усталостью и даже как бы зазнаваясь перед ней (повторы, старые тела событий, но – с новой душой!) готовился (не как блюдо для поедания, но – где-то тоже для разжевывания истин!) уже вступить в прохладу – или это тень березовой зелени готовилась потеснить его душу? Не только кони, но и вещи эльфов одушевлены – и вот тень березовой зелени готовится отщипнуть частицу этого одушевления! Тень готовится попросить себе толику места под солнцем… И вот здесь (пока еще тень готовится) Аодан взвился на дыбы!

Аодан заржал. Холодное ржание вознеслось к холодному юго-восточному (сейчас горизонт простирался именно там) небу; Холодное Железо неизбежного грядущего (данного нам сверх ощущений) опять встретилось с Холодной Бронзой пристрастий (то есть воспоминаний о прежних – еще человеческих – плоти и крови) самого Лиэслиа… Но плоть человеческого сердца не успела бы ударить, а в руке эльфа (никогда не касавшейся уздечки, зачем?) уже сам собой сплелся лук, другая рука уже накладывала (почти как накладывают заклятье) стрелу – плоть сердца не успела бы ударить, зачем? Неоспоримое (эльфийское) превосходство не в плоти.

И вовремя (впрочем, иначе и быть не могло), ибо из тени берез под копыта коню бросились (вот как бросают просо) несколько темных тварей; вздыбленный скакун (представьте белое лето, Петроград, Медный Всадник) уже продавливал головой небосклон, и в воздухе остро запахло отсутствием запаха жизни – твари были темны, но без живой тьмы! Действительно просо, действительно горсть неживой простоты…

Когда все течет (или бросается горстью), но – мимо, можно просто плыть по течению и НИЧЕГО НЕ ПРЕДПРИНИМАТЬ, и трупы простых тварей просто-напросто проплывут мимо, достаточно подождать – когда бы все действительно текло мимо! Аодан, посреди этой бесконечной и мимолетной секунды наконец опустился на передние копыта; лук в руке Лиэслиа рыскнул, стрела оперлась взглядом своего острия о цель и – остановила ее стремительность…: Твари не растаяли в небытии, но – стали отодвинуты в сторону! Узнали свое место, замерли в отдаленном (и навсегда отделенном от эльфа) прыжке. Но на их место заступило другое «сейчас»: в роще гневно билось гордое и храброе сердце ведьмы.

Кусты раздвинулись. пешая Ночная Всадница выступила навстречу эльфу. Березовая роща как бы отступила от нее или отпустила ее, стали видны (ибо стали отделены) ее черты: внешне просто пешая путница в пестрых скоморошьих одеждах – или, если присмотреться, в блеклых одеяниях просителя подаяния! Или, если смотреть настоящим зрением, в бликах осенней темной воды в Лебяжьей Канавке – итак, кусты раздвинулись и, одушевляемые, расступились… Стали видны не только биение гордого сердца и притворные (исключительно внешние) растерянность и робость (как бы возможность себя по пути растерять) от этой негаданной или загаданной встречи, но стала видна (ибо все чувства суть одно) ее речь:

– Вижу, ты владеешь простыми чарами, раз уж отпугнул моих псов!

Лиэслиа молча смотрел на ее притворство.

– Пусть тебе, сам по себе ты мне не нужен, нужен мне только твой конь, Я оставлю тебе жизнь и даже, пожалуй (сказала – как пожаловала!), даже и души твоей не трону; пожалуй, даже и оружие (вдруг кто еще решит обидеть?) оставлю тебе; спешься и ступай своей дорогой, – сказала эльфу на вид очень милая и кроткого вида девушка… Лиэслиа молча смотрел на ее притворство!

Внешне она близко напоминала (как бы бесконечно приближаясь – и не касаясь!Ибо ее скоморошество ― истаяло, и она перекинулась сама в себя) Орлеанскую Деву, какой ее изображают (или уже изобразили, или еще только будут изображать) на средневековых гравюрах: головка немного склонилась, глаза чуть долу, торжественное платье до пят и средневековый (как бы даже подмигивающий – ибо века!) головной убор. Почти скрывающий волосы, и в правой руке нежный (ибо на вид парадный) меч… Лиэслиа заглянул за ее притворство!

–… – сказала стрела в его луке, то есть эльф вынул ее и опустил обратно в колчан; то есть лук вместе со стрелой (как же им разлучиться?) опять оказались приторочены к седлу, и только тогда девушка улыбнулась:

– Ну что ж!

На деле она ничего не сказала, но – ответила! На деле вместо нее заговорило (и принялось все вокруг заговаривать) ее ожерелье (золотые кольца, продетые друг в друга – шерочка с машерочкой – то есть никакого соперничества, никаких спихиваний друг друга со снежной горки духовных иерархий!), лежащей на высокой груди – и только тяжесть золота указывала, что в гордом сердце (на котором лежит ожерелье) присутствует избыток плоти… Понимай, не жира и мякоти! Но ее горячая гордая кровь кажется какой-то упрощенной, птолемеево плоской.

– Ты тоже владеешь слишком простыми чарами, – мог бы ответить ей эльф, но – зачем?! То есть что за этим последует? Да и «слишком» не значит «почти», ибо – любую гордость следует чтить. Поэтому он подождал и дождался: пешая Всадница взмахнула ( или легко повела, за собой увлекая) мизинцем на левой руке… Конечно же, это был отвлекающий маневр.