Читать книгу: «Ни ума, ни фантазии», страница 2
Писательский роман
А если б не бульварная скамейка на Тверском – никогда бы они и не познакомились! Ксюша и Коля. Да.
Осень была уже такая мозглая, такая скверная и такая бестолковая, что оставалось только глубже залезать в воротник. И всё равно: Коля сидел на этой мокрющей скамейке, курил и читал что-то там. Ксюша сидела рядышком, попивала кофе, да строчила в блокноте, изредка отвлекаясь на птичек.
Коля в очередной раз хихикнул идиотически.
Ксюша сказала строго:
– Можно, пожалуйста, сигарету?
– Бери. Чай, не последняя.
Коля посмотрел на неё, а Ксюша на него. Один – в пальто, весь расхристанный. Другая – в джинсовке, очевидно, мёрзнет. Колин взгляд как бы ощупывал. Ксюшин взгляд как бы оценивал.
«Писатель», – подумала Ксюша, принимая сигарету.
«Писательница», – подумал Коля, закуривая новую.
– А что сидишь тут? Холодно же, – поддержал из приличия разговор Коля, но так неуклюже, что тот чуть не упал.
С улыбочкой затянувшись, Ксюша ответила:
– Гуляю. Люблю гулять.
«По ходу, из корректоров», – подумал Коля разочарованно.
«Видимо, журналист», – подумала Ксюша, огорчась.
Но молодые писатели торопились с выводами, что и стало известно из последовавшей прогулки. А погуляли они – весьма-весьма.
– Вышлешь мне что-нибудь? – спросила Ксюша на прощание.
– Только если вышлешь ты.
Так они стали друг другу читателями.
Ксюшин рассказ был про маркизу де Хомячиху, путешествовавшую из Марокко в Андалусию. Вокруг неё весь рассказ вился какой-то погонщик мулов и всячески подмигивал. Хомячиха же была в ненастных настроениях: недавно она пережила вероломный адюльтер со стороны своего многоуважаемого мужа и бежала от него к матушке, в надежде обрести там покой, пироги и немного свежего воздуха. И вот этот погонщик мулов ей вдруг возьми – да и приглянись. Маркиза долго размышляла, как ей быть с этим нежеланным чувством: ведь погонщик был славный, образованный, недурно́й внешности парень, а погонщиком оказался исключительно по немилосердной воле обстоятельств… Словом, не было ни одной причины, чтобы маркиза де Хомячиха не призналась в своих чувствах погонщику мулов. А тот в ужасе раскрыл рот и ускакал, по случайности угнав заодно и всю упряжку. И осталась Хомячиха где-то в пустыне, у незапряжённой кареты, не доехавши даже до Гибралтара…
Колин рассказ был про Гоху из села где-то на западе России, где из достопримечательностей только говно и мухи. Притом, про мух это уже лет десять как неправда, – они там все повымерли с тоски. Да и говно имело вид человека крайне недовольного своим положением. Словом, жил там Гоха, спивался, понимаете ли, а тут – к ним приехала студентка-фольклористка. Несколько дней она ходила по селу, покоряя сердца бабушек одно за другим, но прежде их всех она покорила, конечно же, сердце Гохи. Тот влюбился по уши и стал кумекать, как бы это фольклористке заявить пофольклорнее. Решил прокатить её на тракторе, – да вот беда, единственный на село трактор успели разобрать на металлолом (всё равно никто ничего не делает, кроме самогона). Метался Гоха по окрестностям в поисках трактора, метался, – а фольклористка тем временем спокойненько себе уехала, так ничего и не узнав.
– Ну, как тебе? – спрашивала Ксюша при следующей встрече. Они гуляли по набережной Москвы-реки и дрожали от ветра.
– Ладно пишешь. Но концовка предсказуемая слишком.
– Да у тебя тоже так себе! – в шутку (на самом деле, нет) обиделась Ксюша. Они ещё подрожали на холоде и пошли на бесплатный поэтический вечер, где слушали отменно скверную поэзию.
В следующем рассказе Ксюши воинственное племя инопланетянок нападало на Землю, крушило мировые столицы, жгло леса и всевозможно развлекалось. Женщин они ссылали в колонию на другом конце галактики (инопланетные носки вязать), а мужчин медленно и со вкусом свежевали (всеми возможными своими инопланетными приспособлениями). И – вдруг! – они обнаружили среди мужского населения планеты одного из своих. У них когда-то тоже были мужчины, да только все погибли, добывая для них мамонтовую кость… Конечно, инопланетянки на него набросились с предложениями улететь домой, где тот непременно стал бы царём, где у того непременно был бы гарем. А он избрал себе только одну, которую любил ещё с детского сада, и остался с ней на опустевшей Земле – медленно и блаженно умирать…
У Коли следующий рассказ оказался историческим. Действие происходило в том же селе, что и в прошлом его опусе, но только во времена царствования Романовых, когда и говно было поприветливей, и мухи как-то поопрятней. В те годы имение принадлежало дворянскому роду Горюхиных – пьяницы жуткие, все, все до единого: от видавшего ещё Французскую революцию деда до десятилетнего Алёшеньки. И имелись у них лакеи – он и она: обоим лет под шестьдесят, сердцами дряхлые, даже о существовании друг друга не сразу вспоминали. И вот когда в этом плодовитом роду появился на свет очередной сын и сразу, только выйдя из утробы матери, потянулся к рюмке, – эти лакеи воскликнули: «Осанна!». И посмотрели друг на друга совсем другими глазами. Тогда-то любовь вся и вскрылась. Они поженились и, как ни странно, не умерли по сей день. Живут где-то в Питере, трамвай на пару водят.
– Во! Этот рассказ у тебя зашибись вышел, – сказала Ксюша Коле при следующей встрече. Они сидели в «Макдональдсе». – Прошлый мутный был какой-то, а тут всё ясно и чистенько.
– Спасибо, твой тоже ничего. Но я всё не пойму, зачем ты про инопланетян каких-то и маркиз пишешь?..
– Хочу и пишу! – бросила Ксюша, весело дожёвывая булку.
Действие следующего рассказа Ксюши происходило в Санкт-Петербурге, параллельно с митингом Навального. Вернее, это была небольшая драма в пяти актах про любовь студента к студентке, которых, между тем, разъединяло различие вкусов, интересов и политических предпочтений. Всю пьесу студентка рвалась на митинг, а студент её останавливал, говоря, что ей там оторвут руки, голову и хвост (а студентка была мутантка и с хвостом, – водился за ней такой грешок). Стремительно бледнея, студентка отвечала, что ей так надо, ей так хочется, а уж коль скоро он её не хочет поддержать, то и к чёрту все эти их отношения! Студент, скрипя сердцем, пошёл с ней на митинг. А там ей действительно на хвост сначала наступили, потом за него схватили, а дальше уже и потащили – омоновцы в добродушно-чёрных шлемах, обмотанных чего-то ради пищевой плёнкой. И в самый-то решающий момент, когда надо было хватать омоновцев за глотки и отгрызать им уши, студент этот смешался с толпой и постыдно ретировался. И всё думал по пути домой: «Да и всё равно она – того… хвостатая!»
Коля тоже решил попробовать что-то новое для себя: его следующий рассказ проходил в Лондоне времён Петра Великого. Некто Джон Джонович, работник уголовного сыска – не чуждый поэзии и бутылки не противник, – шёл по берегу Темзы и поглядывал в воду, надеясь увидеть очередной труп. Дело было тёмное, в городе завёлся очередной маньяк: Джон Джонович когда-то вёл их учёт, но скоро это дело забросил: слишком много, слишком бессистемно. Хотя, идя вдоль Темзы, думал он вовсе не о трупах, а о своей любимой и чудесной Марии. Как всё ведь начиналось! – любовь, неловкие признания, первый поцелуй… А теперь – всё как-то тускнеет, и притом поразительно быстро. Расспросы о работе, недоверие, укоры за его молчание – будто нельзя просто посидеть и помолчать на скамейке? Нет, видно, отношения – это не для него. Видно, люди всё-таки дрянь – или, скорее, дряннеют при ближнем знакомстве. Джон Джонович как будто начинал понимать этих маньяков и почти сочувствовал им. Но вот, когда он разглядел за лондонским туманом оторванную руку…
– Я думаю, нам надо писать роман вместе, – сказала Ксюша при следующей встрече.
Неожиданно потеплело, зима отступила, повсюду объявились лужи и ручьи, и даже деревья как будто заново решили пообрастать листьями. Ксюша с Колей бродили по Ваганьковскому кладбищу.
– Ты рассказ-то последний дочла? – спрашивал Коля как-то печально.
– Нет, не успела. По учёбе кучу всего задали. – Она пнула своей туфелькой шишку. – Так что – будешь писать со мной роман?
– Но зачем? – Коля говорил с улыбкой, но улыбка эта была какая-то висельническая. – Нешто романов на свете мало стало?
– Так! – Ксюша встала, скрестив руки на груди: строгая, как воспитательница в детском саду. – Это что за дезертирство?? Это из-за кладбища, да? А я-то, дура, не догадалась! Ну-ка, поехали ко мне. Прямо сейчас. Роман о-го-го будет!
– Да подожди ты! О чём роман хоть? – боролся Коля, но его уже тащили за руку.
Роман писали как: Ксюша напишет строчку, Коля побухтит, помычит, сотрёт эту строчку к дьяволу, напишет, посмотрит, – а получилась ровно та же самая строчка. Плана как такового у них не было, писали ночами, втихую друг друга ненавидя за бесконечные идеи и проклиная сессию. Но скоро Коля переехал к Ксюше, – и пошлó, пошлó!
Ну что сказать, роман вышел знатный. Главный герой – просто душка. В плаще философа, с конём чубарым… Правда, конь у него так – повыпендриваться. Главный герой этот – Агасфер.
Гулял себе, значится, Агасфер по Африке да Евразии, гулял, наслаждался одиночеством… И вот. Надоело ему каждые семьдесят лет ходить к стенам Иерусалима вымаливать прощение. Пошёл Агасфер наслаждаться благами цивилизации (XXI век на дворе как-никак).
Но нравы, которые он наблюдал, его разочаровывали. Не было уже ни королей, ни принцесс, ни виночерпиев, ни властителей дум. Только интернет голимый да менты.
Ходил он себе, горестный, ходил – и повстречал как-то раз филологиню. Влюбились они друг в друга за одну страницу. Филологиня сказала ещё: «Не смей в меня влюбляться, я антисемитка!»
Далее следовали злоключения Агасфера, которому пришлось прочитать всего Лотмана, Тынянова и Бахтина, а также защититься в степени доктора филологических наук, чтобы получить благословение от родителей филологини….
Что ж. Свадьба, тихое счастье. Но тут случается страшное – языки умирают. Вместо них появляется пара приложений в смартфонах, которые позволяют объясняться подмигиванием, считываемым камерой. Филологиня присматривает себе петлю. Агасфер, разумеется, пьёт.
Ведь и любовь у них – не как прежде. Какая-то пожелтевшая, с совсем ненужными суффиксами. И Агасфер уже не такой забияка. И филологиня уже не такая трогательная барышня. Чуют они, что не только остались последними носителями языка, но ещё и разлюбляют друг друга потихоньку… И чувства эти – с самого начала были придуманными…
Что делать? Агасфер готовит салат с ножом для своей любимой. Ему-то что – ему всё равно Второго пришествия ждать, а так любимую от мук освободит. И вот, подносит вилочку к своим шершавым губкам филологиня…
Но тут прилетают инопланетяне, забирают все смартфоны и языки возвращаются на прежнее место.
– По-моему, говно полное, – сказал Коля.
– По-моему, ты просто пессимист, – сказала Ксюша.
Она скоро стала продвигать роман во все возможные издательства. Ответа не было. Досадуя, они совсем забросили писательство. Коля научил Ксюшу пить…
И вдруг пришло письмо следующего содержания:
«Вот уже шесть месяцев мы с интересом, восторгом, восхищением, аплодисментами и исступлением читаем и перечитываем ваше письмо…»
– Лет через сорок и роман дочитают… – сказал Коля мрачно
– Прекрати паниковать!
А паниковать впрямь было не из-за чего. Почему? Да потому что я это письмо и написал. И я же их роман издал. И разошёлся он мо-мен-таль-но! Настоящая ведь литература, неподдельная. У меня-то глаз намётанный.
Правда, Коля с Ксюшей вот уже года три как не общаются. Понятия не имею, почему.
Сентябрь 2017
Ни тюрьмы
Нигде время так не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит ещё скорей.
Тургенев. Отцы и дети
Итак, да здравствует подполье! Я хоть и сказал, что завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких я вижу его, не хочу им быть (хотя всё-таки не перестану ему завидовать). Нет, нет, подполье во всяком случае выгоднее!..
Достоевский. Записки из подполья
Заводик времени
Эвакуировать заводы и всякие важнючие учреждения начали в сорок первом. Много эвакуировали: целыми скопами. Но не всё можно было ухватить с собой – не влезали в подмышку. Вот и про этот заводик забыли, и он сиротливо ждал своей очереди. А заводик – не хуже, чем остальные. Тоже с доской почёта. Тоже с пятилетками. Заводик времени.
Ленивое, с большими подбородками, руководство поначалу пыталось делать вид, что никакой заминки не было и быть не может. Что верно бегают стрелки, верно течёт песок, верно машут весёлыми и устремлёнными вперёд носами работницы. И никакого такого заводика – да к тому же ещё и ВРЕМЕНИ – забыть они ну никак не могли.
А всё-таки пришлось отчитываться. Да. Чуть не сдали стратегический объект немцам. Да. Дураки, оплошали. Но ведь в последний-то момент вывезли! И куда? На Крайний Север! В сам Аэрославль! Уж там-то его точно не достанут!
Славное место этот Аэрославль: болота, аэродром и несколько жилых домов с приставленным к ним магазином (чтобы не скучно было).
Но есть кое-что поважнее расположения города: жители. Заводик-то пусть маленький, да удаленький: и работники ему тоже нужны!
(Конечно, можно было бы поспорить. Быть может, стоило бы задуматься, закручинится, зарыдать, взяться скрести ножкой… Но не нашей женщине беседы с советским руководством вести.)
Был там, к примеру, токарь один: Ванька. Лицом весь – ну размечтавшийся медведь. Ну как такой на заводе времени может пригодиться? А запросто. Попилит досок – и всё там.
Или бабка повивальная – Серафима. Тоже ведь ненужная совершенно в хозяйстве вещь! А всё же деток повивает. И ничего, выходит сносно.
Но это всё частности, сусальные разнузданности: подмигивания, распрыгивания, улыбочки. А ведь хотят все сути. Хотят знать: как этот твой заводик времени – функционирует?
Ну что, я отвечу. Достаточно незатейливо наш производитель такого важного ресурса – времени-то! – устроен. Десять дизельных двигателей, одна небольшая ГЭС, восемьдесят тысяч переплетённых проводков (закороченных, замотанных, разболтанных), немножко выхухолей и пара светодиодов по вкусу. Собирается за один присест – если сборщик опытный, конечно.
Перевезли, собрали. И снова – время дышит. Время – производится! И в хвоях тайгистых так широко и улыбисто дышится жителям Аэрославля. А если шагнуть за корабельные сосны – так и вообще всем. Ведь хорошо живётся! Ведь заводик времени – функ-ци-о-ни-ру-ет.
Вот, тянется пелёнка, стелется просторно. Уже и не пелёнка, а Средняя Азия получается. И что в ней? Там уже Тамерлан подрастает.
Хлопнул дневником по столу: как надоело, когда это закончится! Считаешь классы. А уж не школьный дневник, а военный билет получается.
Едут в электричке – в тридевятое царство, в тридесятое государство: только гитару из чехла достали, – а уже обратно приехали.
Стоит в больнице, ждёт когда скажут, что с мамой. Сказали пять минут – оказалось, пять вечностей.
Оставили дома, одного. Как долго ждать! А ему и попадись закучерявая книжца. Прочёл, сделался старцем, да и помирает уж от седин. А бывает, чувство влетит звоном и дребезгом хреново настроенной электрогитары: вместе – секунда; врозь – два года. Как. Уже? Пока. Пока. Зубы мудрости рвут, память протирает штаны, руки – расстаются.
Отрастают зубы, памяти дарят удобные джинсы, руки – видятся опять.
Вот так и работает этот несчастный и всеми забытый заводик. Время своё производит и мордляво смотрит всем вслед. Но чтобы понимать его простенький, похожий на живого поросёнка, механизм – нужно уметь хотя бы раз заплакать.
Декабрь 2016
Будни Аэрославля
Солнце над Аэрославлем старенькое, с одышкой, – сорок дней встаёт оно. Зато как ребятишки ему радуются! И вот: лето. Если б кому из столичных показали такое лето – носов их больше не видали бы в тех краях. Аэрославчане и не показывали. Стыдно им немножко было.
И жила там чета Красномосковских: Игорюшка и Зоечка. Квартиру в панельном одноэтажном доме им выделили лет десять как, – но в Аэрославле они ещё не до конца притёрлись, и на них смотрели, как на деревенщин. Умильно смотрели: будто хотели рассказать таблицу умножения, но боялись нечаянно обидеть.
Приехали сюда Игорюшка и Зоечка из ещё более глухой провинции – деревеньки с живописным названием «Дома́».
Зоечка носила модный пуховик, за бешеные деньги купленный в Новосибирске, а в нагрудном кармашке прятала платок, которым утирала иногда свой трогательный носик. Глаза у неё лучились благодушием, хотя она вообще-то не пила. Вернее, пила, но только один раз в жизни, на выпускном. Когда вернулась домой, она раз сорок у матери спросила:
– Мам, а я красивая?
В другое время из Зоечки могла бы выйти замечательная революционерка-демократка. Но нет – это была просто умная и прозорливая женщина, ведшая торговлю на рынке. В разное время продавала колготки, шахматы или пирожки – в зависимости от настроения.
Её муж, с нею неразлучный с седьмого класса, был нордически суровый мужичина. Ростом с осину, с очень понятным носом и лбом. На все новости и события он предпочитал хмыкать. Могло даже показаться, что его ничем не пронять… Но если тронуть нужные струнки, если заговорить с ним о Чехове, – усы его трепетали от удовольствия. (Он очень любил представляться неудачливым драматургом.)
За годы в Аэрославле он сделал нехилую карьеру – от шахтёра до водителя в местной типографии, пробавлявшейся только за счёт госзаказов. (Обычно заказывали листовки и календари для Аэрославского аэродрома.)
И вот – лето шло. Снег подтаивал, где-то осмеливались показаться ручейки, травинки то подымались, то прятались осторожно. Во дворе ребята лабали на гитаре и играли в волейбол (они в него игрывали и зимой, но летом приятней всё-таки). Единственная, кажется, случайно залетевшая, синица оглашала песнопениями весь Аэрославль.
Это был пятнадцатый день дня. И как приятно, придя с работы, развалиться на креслишке, включить радио и распахнуть газетку о двух листах. «Как самый настоящий взрослый дядька», – думал Игорюшка.
В нагрудном кармане рубашки у него лежала котлета и грела душу.
Обмотанная шалью, как шарфом, явилась жена. В руках у неё был огроменный ящик. Зоечка вообще обходительна и тонка, но голос у неё развязный и наглый, как у завзятой торговки:
– Ишка! Глянь, чего я притащила!
Не убирая газеты, Игорюшка посмотрел на Зоечку, выставил подбородок и хмыкнул. У него было замечательное свойство: Игорюшка умел молчать так, что всем казалось, будто он уже знает всё, – так что собеседнику приходилось бросать всё и оправдываться.
Но не жене.
– Чего молчишь нерадостно? – сказала она.
– Но я же не знаю, что ты притащила. – Игорюшка неохотно встал из кресел и взял ящик. – Хм. Это ж сколько ж там весу? – прокряхтел он.
– Кило сорок. Но ты ничего, Ишка. Сейчас заживём!
Игорюшка притащил фомку и попытался вскрыть ящик. Не очень-то у него получилось. Тогда он сходил в дровяник и пришёл уже с топором. Замахнулся чудовищно – и – раз!
Брызнуло красным. Благодушие ушло с лица Зоечки куда-то погулять. Она стала бранить мужнино нетерпение и протирать тряпочкой красное.
– Ты где вина столько надыбала? – Игорюшка почесал лоб обухом.
– Ты вскрой по-человечески, а потом спрашивай! – отрезала Зоечка.
Кое-как поддев уголок прорубленной доски, Игорюшка оторвал её и увидел какие-то красные диковинные шары с пимпочками. Они жались друг к другу тесно и выглядели очень дружно.
– Что за дьявол? – спросил он в тревоге, отыскал взглядом образок в углу и набожно перекрестился.
Зоечка рассмеялась:
– Дурачок! Это гранаты.
– Не мути мне мозг, женщина. Гранаты взорвались бы давно.
Игорюшка получил подзатыльник от Зоечки. Скрестив руки на груди, она стояла в свитере до колен и полыхала розовым. Виновато, он чмокнул её в щёчку и, для компании скрестив руки, опять принялся смутно разглядывать дивные красные штуковины.
– Фрукт это. Южный, – пояснила Зоечка. – С самого Узбекистана везли. Символ верности, между прочим.
– Хм. Да как его есть-то, если он деревянный какой-то? – Игорюшка мял в руках этот странный фрукт и даже попробовал надкусить.
– Да не так же, горе ты моё луковое!
Зоечка надрезала гранат, выудила ягодку и положила ему в рот.
– Хм… Хм… Хм… Похоже на лимон и… – Не раскрывая глаз, он подбирал слово. – Помидор, что ли?
– Точно! На помидор!
Гранатные ягодки они брали по одной, а косточки блаженно сплёвывали в миску. За таким неожиданным ужином Игорюшка и спросил:
– А зачем нам столько этой прелести?
– Продавать. Скоро Новый год же – вот и будет новенький товар.
Дело в том, что Новый год в Аэрославле праздновали первого сентября (у аэрославчан вообще много причуд).
– Ну зачем ты напомнила? – Игорюшка весь скривился и накрыл лицо ладонью. – Опять открывать форточки, чтобы новый год вошёл, а старый вышел… Опять жечь старые газеты… Опять ёлку перевёрнутую ставить…
– Не дидюкничай. Продадим гранатов – на праздники поедем куда-нибудь. На Новую Землю или в Мурманск.
– Хм. Тогда уж лучше в Копенгаген, – мечтал Игорюшка, забывая про котлету в кармане.
На следующий день Игорюшка подбросил Зоечку на рынок и отправился по своим делам. График известный: вози этих-то, води то-то, кушай иван-чай с такими-то. Зоечка тем временем бойко продвигала новый продукт. Это было непросто. Самый ходовой товар в Аэрославле – спирт. Ну и на верёвки с мылом в некоторые сезоны спрос возрастает. А тут – нате! Гранат какой-то. И даже взорвать нельзя. Ерунда какая-то! Нет-нет, мы лучше к следующему лотку пойдём…
Зоечка обижалась и дулась. И опять тащила ящик домой.
Придумать они много что пытались. Вынимали ягодки и продавали их в стаканчиках. Отжимали сок и делали из него разные соусы. Да что уж там: настойку гранатовую даже выучились гнать.
Не-а. Народ в Аэрославле – слишком консервативен.
Потратилась на эту посылку Зоечка прилично, а кушать стало почти совсем нечего. И Новый год уже на макушки-то наступал, по плечам стучал – подгонял!
Чуда, вопреки суевериям, не случилось. Гранаты не брали, и ящик так и остался лежать в куту мёртвым грузом.
Благо, что добрые соседи, зная о бедстве семьи Красномосковских, наготовили еды и напросились в гости (здесь обычно напрашиваются в гости, а не приглашают). Получилось шумное и весёлое застолье. Некоторых гостей даже удалось угостить гранатовым соком…
И вдруг, за час до священного открывания форточек, появилась замечательная мысль. На уродливую и зло сыпавшую иглами перевёрнутую ель понаставили и понавесили гранатов: гости тоже участвовали. Хохотали, пихались и мешались. Потом – встали полукругом и загляделись.
– Так, поди, и выглядит гранатовое дерево в твоём Узбекистане, – сказал Игорюшка. Его усы – радостно приплясывали.
– Наверное, – отвечала Зоечка понежневшим голосом. Она потянулась к платку, не обнаружила его и так и оставила руку на груди.
– А хороши! – заметил кто-то из гостей.
Все они молча смотрели, как гранаты подпрыгивают на качающихся веточках и переливаются своими розовыми бочками.
Так в Аэрославле появилась новая традиция.
Декабрь 2016
