Читать книгу: «Если путь осязаем», страница 5

Герман до конца не верил, что она придет, и когда раздался звонок в дверь, он спокойно ужинал на своей пятиметровой кухне, где, не вставая со стула, можно было включить чайник, достать из холодильника сыр и открыть окно.

Прийти-то Кира пришла, а вот что будет дальше, она понятия не имела, не знала, как себя вести, боялась слово вымолвить. Голос дрожал, в горле пересохло.

Герман уплетал какое-то непривычное для нее сочетание сладкой кукурузы с яичницей. (Потом она стала обожать эту желтую веселую еду.) Молодой человек предложил ей вина, зажег ароматические палочки, от которых у нее тут же разболелась голова. Да, и вино было лишним, голова и без того шла кругом и совершенно ей не подчинялась.

Потом они смотрели кино, надо отметить, весьма годное кино. Но Герман не приближался к этой маленькой прозрачной девочке. Сидел на полу в позе с картины «Демон сидящий», изредка посматривая на профиль трепещущей в кресле Киры. Стемнело. Кира перебралась на диван, пока Герман готовил чай.

«Может, ему будет так легче скрыть смущение. При дневном свете он никогда ко мне еще не прикасался», – думала она и всё ждала, когда же… Ее ожидание звенело, ерзало, кипело и вдруг замерло.

Герман осторожно переместился к дивану, где, чуть дыша, сидела Кира, обнял ее колени, погладил их скользящими легкими поцелуями, от которых Киру подбросило, как от разряда тока. Девушка ловко поджала ступни и рывком забралась с ногами на диван, увлекая за собой Германа. Когда их лица поравнялись, вместо традиционного поцелуя они окунулись во всепоглощающее бесконечное объятие. Оно было настолько долгим и неподвижным, как будто они ждали его целую вечность. Затем, бережно взяв ее на руки, молодой человек отнес свое хрупкое счастье в спальню, где они снова не могли надышаться друг другом. Он ловил каждый ее нетерпеливый стон, каждый ее отклик, с наслаждением читал каждую нотку ее желания. Но в какой-то момент Кире стало так неловко от его близости, что она остановила это взаимное блаженство коротким «нет».

Герман был готов и даже немного рад такому повороту. Он и сам еще несколько минут назад думал о том же. Это же была их первая встреча наедине. Молодой человек хотел растянуть удовольствие, узнавать ее медленно, смакуя каждую новую встречу. Поэтому настаивать на близости не стал, обнял целомудренно и не без усилия уснул.

Кира же не спала всю ночь. Она смотрела на своего особенного, гладила его волосы, целовала его плечи и старалась запомнить каждое мгновение той первой ночи рядом со своим счастьем. Она просто не понимала, как вот так сразу можно было в него бесцеремонно ворваться, как можно было не сказать «нет». Они даже не гуляли по парку ни разу, даже за руки не держались, это был их второй поцелуй. О каком «да» могла идти речь?!

Кира просто испугалась. Какая же это была ошибка, тот испуг, то смущение, та все еще владевшая ей тогда наивность. Второй гвоздь над изголовьем, который десять лет спустя она вспоминала рифмой в московском метро по дороге с работы домой:

МАЯТНИК

Все мои после и в начале

Насквозь пропитаны тобой,

Безвольно маятник качали

Порывы выбора… слепой

Давно я быть уж перестала.

Надеждой тешилась, но нет.

Я на свой первый опоздала,

Родной души теряя свет.

Стирали в пыль твои походы.

Как вдох секунды берегла.

Под зеленеющие своды

Меня к тебе тоска несла.

И всякий раз наполовину.

С приставкой недо- мы в друзьях.

Любимый взгляд вонзался в спину.

Всё по часам, всё второпях.

Кто остановит этот бег,

Чтоб в глубине той давней ночи.

Мое мучительное «нет»

Сменилось нежным «очень-очень».

После ее такого понятного ей отказа, и даже не отказа вовсе, а просто небольшой отсрочки, Герман исчез. Они совсем перестали видеться. Он не приходил на уроки французского. Прошел октябрь, ноябрь, потом Кира не выдержала и позвонила ему сама. Спокойно сказала, что у нее свободный вечер и что, если… в общем, он примчался через полчаса, словно они заранее условились и он успел предусмотрительно отложить все дела. Герман ждал этого звонка и понимал, что если он случится, то первое «нет» было вовсе не отказом. К тому же сразу после той ночи его задолбали нарядами вне очереди за дерзость и нарушение устава. Два месяца дома курсант даже не появлялся.

Когда Кира позвонила, Герман ушел в самоволку, несмотря на светившую ему за это гауптвахту. Примчался молодой человек не куда-то там, а к Кире домой (на фактический адрес прописки). До того момента никого домой, ну, кроме, разумеется, Марка, девушка не звала.

У влюбленных был всего один час, по окончании которого должна была прийти мама. Долгожданный час нежности без тени того первого стеснения и первого «нет». Вкуснейший час в ее жизни. Но завершить трапезу им снова не удалось, поскольку она была бесцеремонно прервана неожиданным возвращением Софьи Михайловны, которая, понимая, что творит Кира за спиной у Марка, высверлила в Германе взглядом дырку с кулак, пока он спешно накидывал шинель. Воссоединенные выбежали на улицу, держась за руки, переполненные пониманием, что они вместе.

Стоял пронзительный бесснежный декабрь, но мерзлявая обыкновенно Кира совершено не чувствовала холода. Герман что-то, как всегда, непрерывно рассказывал, укрывал ее от порывов ветра, шел спиной вперед, чтобы видеть, как она смеется. А в это самое время Марк двигался им навстречу. Он увидел парочку издали, поднял воротник, отошел ближе к забору, чтобы они прошли мимо. И они прошли… еле касаясь земли, погруженные друг в друга две завороженные души, пролетели мимо третьей, униженной и готовой к мщению, и растворились в глубине московского метро.

Марк знал почти всех пацанов из района, и раздобыть координаты Германа было не сложно. Следующим вечером он не поленился доехать до казармы, чтобы растолковать козлу всё раз и навсегда.

Курсант привычно перемахнул забор, раскидистой походкой приблизился к противнику и, не шевельнув ни одним мускулом, кивнул в ответ на приветствие «Гагарина». Нет, драться с ним Марк даже не думал, хотя это была бы большая удача, если бы Герман врезал ему первым. Вместо этого, глубоко затянувшись и выпустив под ноги дым, Марк угрожающе произнес:

– Я тебе один раз скажу, а ты постарайся сразу вникнуть. Она моя, и любит она меня, а с тобой она просто мне мстит. Так что отвали, пока она не увидела в тебе ничтожество, которое сейчас вижу я, – с максимальным присутствием духа произнес Марк, развернулся и исчез за углом.

Опустим подробности о том, чего стоило Герману удержать себя от рукопашной и уж тем более от ответа. Он разбил потом руки в кровь об какого-то первого попавшегося гопника, затем залил в себя несчетное количество какого-то мерзкого пойла до самой отключки.

После декабрьского свидания разлученные долго не виделись.

– Почему?! – Кира никак не могла понять, что это за сюрреалистические отношения, когда так заразительно вместе и так внезапно долго безжизненно врозь. Не могла же она сама всегда ему себя подносить на блюдечке. Не могла же она с чемоданом явиться к тете Симе с фразой «теперь я буду здесь жить». Он пропал, совсем пропал из ее жизни, а Марк, видя ее пустые глаза, понимал, что Герман его услышал.

Прошла зима и лето. Что значит жить без завтрашнего дня целый год? Знаете, каково это? Кира пробовала научиться жить как все. Девушка засыпала с чувством, что Герман отказался от нее еще до того, как захотел довериться и взять ее за руку. Она продолжала жить с Марком, утопая в бытовом кошмаре «коммунальной квартиры», в которой за закрытыми дверьми, с раздельными полками в холодильнике и графиком уборки общих зон, жили мама и сестра Марка с трехлетним ребенком. Уже в том невеликом возрасте Кира интуитивно чувствовала, что от мужчины ничего хорошего ждать не надо, что с ним вступают в отношения, априори зная, что он предаст, что он враг. Революция, Гражданская война, Первая мировая война, Великая Отечественная, репрессии, 90-е. Мужчины всё время умирали, они оставляли женщин одних. Историческая память пульсировала обидой внутри нее, подкрепленная разводом родителей и алкоголизмом отца и деда. Да, она жила с Марком, но ничего хорошего от него не ждала. Более того, в любой момент была готова принять удар от его слабостей.

Время шло зачем-то, тянулось однообразными вечерами, пока новая случайная встреча не столкнула любящих лицом к лицу. В такую вот случайность сложно верить, ну, не бывает столько случайностей. Казалось, кто-то каким-то образом будто намеренно подстраивал все события, относящиеся к Герману.

В тот день Марк с Кирой ждали маршрутку. Им было лет по двадцать. Стояли в очереди, обсуждали телевизор или диван. Герман подошел, встал в хвост. Кабина забилась галдящими и дурно пахнущими пассажирами, молодежь села последней друг напротив друга. Вот это была засада. Колени Германа и Киры почти соприкасались, девушка в ужасе опустила глаза и еле слышно сказала: «Привет». Герман кивнул. Марк тут же принялся демонстрировать свои права: накинул на плечи гражданской жены свой пиджак, когда почувствовал локтем, что Кира дрожит. Обнял. Завел разговор о планируемом отпуске. Девушка не поддержала его энтузиазм и попросила перенести разговор на потом. А Герман, бедный Герман. Он был похож на живого покойника. «Спорт-экспресс», нервно сжатый обоими кулаками, испытал на себе всю боль и досаду своего обладателя. Так они и сидели все двадцать минут молча до пункта назначения. Двадцатиминутная китайская пытка.

Разумеется, Герман не переставал вылезать из всех тяжких. Он вымещал ее из памяти всеми возможными способами, насколько хватало фантазии. А Кира всё ждала, и ждала, и дождалась-таки дезинформированного Германа под окнами его же собственного дома. Она просто пришла туда, села на скамейку и сказала себе, что не уйдет, пока не загорится свет в его окне. А потом она поднимется и останется навсегда.

Поздняя осень, дождь, стемнело. Девушка сидела под зонтом и курила одну за другой. На исходе третьей к соседней скамейке приблизились женский и мужской силуэты. Его мурлыкающий голос, обращенный к спутнице, ошпарил кипятком Киру изнутри. Она не верила, она не хотела верить, что это был он. Ее бросило в дрожь, но она нашла в себе силы выдавить: «Добрый вечер, господа! Кажется, нам втроем здесь будет тесно!» – по-пацански тремя пальцами щелчком пульнула бычок и устремилась прочь.

Здесь еще можно долго вымучивать про то, как Кира решила жить ему назло, как она хотела, чтобы он пожалел о своем полнейшем бездействии. Ведь он ни разу не сделал ни одного самостоятельного отчетливого, решительного шага навстречу. Ни одного звонка (ну, ладно, два сумбурных звонка были, а толку?!), ни одного «прости, ты нужна мне», ничего. Он так легко распахнул настежь дверь ее одиночества, что у Киры не оставалось выбора. Его просто не было. Герман не захотел дать ей пусть даже самого малюсенького шанса, хоть одного заковыристого варианта решиться на примирение. Кира банально была лишней. Ну, а потом ему подвернулся Лютик. Или это уже тогда, под тем дождем была она?! Всё это уже было не важно.

Герман неделями зависал непонятно где, прикрывался универом, когда Сима приставала с расспросами, дружки разворовывали его душу, женский силуэт из дождливого вечера держался забавы ради на коротком поводке. Сима места себе не находила.

– Почему вы не позвонили мне? Ну, почему?! Я бы пришла, успокоила вас и его. Пусть бы он хоть на пятые сутки пришел, – говорила Кируша несостоявшейся свекрови спустя пару десятков лет.

– Давай, вали всё на меня, правильно, – язвила по-доброму Сима. – И чего ты бы мне ответила? Зачем вы мне, Серафима Михална, за чужого дяденьку горюете?

И они расхохотались до слез.

Это были первые пять лет их взрослой жизни. Первые убийственные пять лет.

* * *

Сава нахмурился, сделал пометки на полях и отправил сообщение Нике:

– Давай обсудим «Убойную». Знаю я похожую Люсю. Только вот откуда ты ее знаешь? Я о ней тебе не рассказывал. Моя в банке работала и училась другому ремеслу. А так точь-в-точь Люся. Мистика.

ГЛАВА 6. Как получится

And I forget just why I taste

Oh yeah, I guess it makes me smile

I found it hard,’it's hard to find

Oh well, whatever, never mind.

Smells Like Teen Spirit, Nirvana

Сначала Герман хотел стать врачом, и даже параллельно с Военным университетом подал документы в первый мед. Но потом то ли экзамены в вузах были в один день, то ли факт того, что в ВУ его зачислили раньше объявленных результатов в меде… В общем, врачом он не стал. А ведь бабушка его, медицинский работник, прочила умнику успешную карьеру. Вместо этого он начал изучать право, что, надо признать, невероятно шло всему его интеллигентно-надменному складу.

Учеба была не сахар. После маминых котлет, кристальной чистоты родительского дома, после чрезмерной заботы о единственном чаде, поделенном на шестерых взрослых, – после всех этих радостей жизни казарма и устав серьезно ослабили курсанта веру в светлое будущее. Незаменимый навык сокрытия неугодных сведений, а попросту вранья с листа, очень здесь пригодился. Умения не привлекать внимания старших, выкручиваться из скользких ситуаций и манипулировать слабыми тоже были освоены достаточно быстро. Свободы никогда так не хотелось, как в те годы за забором. Одно было круто – форма, в которой Кира однажды его встретила. В форме он был сногсшибателен. У него даже повадки менялись, увереннее становился, жестче. Видно было, что он очень в ней собой гордился. И Кира гордилась, и оборачивалась с того дня на всех курсантов, и считала галочки на плечах, вычисляя номер курса, или звездочки на погонах.

Как-то раз в метро она стояла вплотную к фигуре в защитном текстиле, посчитала звездочки и прямо вслух произнесла: «Капитан…». Мужчина обернулся с улыбкой и пропустил ее вперед, ближе к поручню.

Герман не особо был погружен в учебный процесс и регулярно пытался соскочить из казенных хором, но его блестящая память помогала ему не скатываться до пересдач и особо опасных залетов. Были предметы, которые вызывали в нем живой интерес. К примеру, курс по судебной психиатрии и по судмедэкспертизе. В самоволку ходил регулярно. От нарядов и прочего уставного дебилизма абстрагировался. Были парни, которых гасило на исходе первого курса. Но нашего бойца было не сломить. Случались, конечно, время от времени моменты хандры, и подкатывало желание всех к черту командировать. Но он выстоял, обрастая с каждым днем непробиваемым пофигизмом и неуемным чувством собственной правоты. Спорить с ним было бесполезно. Тут вам не Кира, перед которой расплывалось сознание. В мужском кругу он всегда был заносчив, категоричен и часто вспыльчив. По молодости пройтись по чьей-то физиономии считалось обычным делом. Правда, драчливость враз встала на дальнюю полку после первого нокдауна. Комичная произошла история на втором курсе, когда старший по званию щуплый курсант, принимая наряд, попросил широкоплечего, смотрящего с высоты сто девяносто на сто шестьдесят пять, домыть посуду.

– Да пошел ты, – только и успел выпалить Герман, толкая старшекурсника локтем.

Оказалось, что тот был чемпионом Москвы по боксу в суперлегком весе и вырубил всю германовскую браваду с одного короткого левой. А падать с почти двух метров – не самая развлекательная история. С того дня наученный старался держать локти и кулаки при себе и обходиться виртуозностью речи.

После диплома вольница показалась ему раем. Парень отрывался, как в последний раз. Тетя Сима сокрушалась от такой неприкрытой животной распущенности. И как же она радовалась, когда, наконец, приходила то девочка Оленька, то девочка Светочка. Мать всё ждала, кто же из них сумеет его усмирить. Никто не сумел. Кирина беременность развернула нашего на тот момент уже гражданского товарища на 334 градуса, окончательно выбила из него юношеский максимализм и спровоцировала скоропостижную женитьбу на Люсеньке.

– А как ты хотела, Кира? – возмущался он много лет спустя. – Я что, должен был всю жизнь один жить, тебя ждать? У всех семьи складывались, дети. Я тоже решил, что пора. Ты же со мной не советовалась, когда решила стать матерью.

– Да при чем тут матерью. Ты же ничего не сделал, чтобы я была рядом. Ни одного малюсенького шага, ни одного значимого поступка. Топтался, топтался, всех вокруг топтал. На всех тебе наплевать было, кроме своего увеселения и возможности поспать подольше и пожрать посытнее. Ты ни разу не проявил себя как нормальный мужчина. Обо всем тебя всегда нужно, как раньше, так и теперь, просить и ждать годами, соизволишь ты или нет.

– А я не особо дорожу званием «нормальный». Я странный, я ж всегда тебе говорил и теперь не отказываюсь. Какие на тебе трусики?

– Герман!!! – всплескивала она обеими руками. – Зачем ты снова уходишь от разговора?

– Да, ну, я уже его слышал и ничего нового не добавлю. Так какие на тебе трусики?

Существо по имени Люся образовалось рядом с Германом в числе футбольных болельщиц дачных турниров. В Москве девица жила в другом районе, виделись они редко. Изворотливый наш всё списывал на работу и домашние дела, которых в помине не было. А года через три после института на исходе очередной зимы Люся вдруг заметила ни с того ни с сего живой к себе интерес, такую даже легкую вуаль ухаживаний. И тут как раз так удачно пришелся ее день рождения. Герман всё рассчитал. Она, не избалованная знаками внимания, мгновенно развесила уши и отдала ему свои вовсе не невинные прелести. Залетела в ту же ночь и очень тяжело переносила радость бремени.

Ее воротило, разносило, наливало, скручивало… Мало того, что будущая мамаша то и дело лежала на сохранении, так еще и обострился пиелонефрит, а в довершение всех мучений чуть не отошла в мир иной в преждевременных родах. В общем, досталось девчонке. Муж, надо отдать ему должное, трясся над ней как ненормальный. Лазил к ней через забор после работы в больницу, когда не получалось убежать в обед, доставал ей лекарства, на руках носил почти всю беременность. Ну и, само собой, штампы в Грибоедовском дворце чин по чину проставили, да лепестки роз по Кусково разбросали, когда живот уже было не скрыть. Романтика!

Рождение Веры ненадолго сблизило молодых. Серафима даже временами подумывала, что всё налаживается: то завтрак в постель, то хохочут, то прощаются, когда Герман уходит на работу, с нескрываемой нежностью, то сын готовит особый ужин в игривом настроении, чтобы порадовать жену.

Но холостяцкие привычки скоро начали напоминать о себе. Новоиспеченный муж продолжал при первом же удобном случае сбегать от семьи к своей вечной любви по имени «одиночество», которое ждало его с нетерпением на даче. Это было его убежище, его неприкосновенное всё. Он зависал там все выходные, все болезни и запои. Женушка поначалу всё моталась за ним, цветочки сажала, борщи варила. Ей хотелось вить гнездышко. А он позволял ей его вить в строго отведенном месте:

– Вот здесь копай, а тут не копай.

Практически пальцем не давал прикасаться к его ветшающей сторожке. Девушка обижалась, не понимала, почему Герман отдаляется от нее всё сильнее с каждым днём, отчего он так категорично холоден к ее простым желаниям. Жили они как бы параллельно. Каждый бегал по своим дорожкам.

Папа у Люсеньки, как уже упоминалось, был из рядов МВД и алкоголиков, мама – лаборант, что не могло не раздражать Германа и его маму Симу с их образцовыми генами авиаторов и медиков. К тому же этот папа настойчиво указывал дочери, каким должен быть мужчина и что он должен пожизненное поклонение его девочке и обеспечение всего-всего и даже больше. С этим «должен» Люся капризно обрушивалась на мужа каждое воскресенье после возвращения из родительского дома. Навещать родителей и пропитываться их недовольством зятем было неизменной еженедельной традицией:

– Папа сказал, что ты «должен» найти работу получше. Я не могу жить на эти копейки.

– Папа сказал, что ты «должен» купить машину. Что за мужик без машины?

– Папа сказал, что ты «должен» проводить со мной больше времени вместо постоянных загулов на своей даче.

– Папа сказал, что ты «должен» купить мне еще одну шубу, прежней уже года два.

– Папа сказал, что ты «должен» сделать ремонт, а лучше купить нам в конце концов достойное жилье. Мы с Верой устали ютиться в твоей двушке.

– Папа сказал, что ты «должен, должен, должен»…

И так до бесконечности. И всё это с визгом и драматичными сценами. Следует отметить, она была мастером бездарных сцен. К примеру, однажды после работы муж встретился с однокурсником, которого лет пять не видел. Они сидели во дворе, под окнами, у жены на виду. Разговаривали, курили, смеялись, абсолютно трезвые. Люся никак не могла взять в толк, зачем они так долго разговаривают, почему муж не хочет поужинать с ней, ведь она так старалась и готовила весь вечер.

Нахватавшаяся мелодраматических манер у сокурсников с актерского, Люся накручивала свое возмущение всё туже и туже, названивала мужу каждые пятнадцать минут. Серафима Михална (супруги тогда еще жили у нее) пыталась успокоить невестку, объяснить, что разговор мужской не терпит суеты, что не виделись давно, что вон он рядом сидит, жив-здоров и даже трезв. Но Люсе в образе гарпии всё было как серпом по арфе. И когда воодушевленный Герман вошел наконец в крохотный коридор, жена с разбега вцепилась в него когтями, оставляя сукровичные борозды от скул до локтей. Мужик, коим в ее глазах он не был, впал в ступор. Он постоял пару секунд и, не издав ни звука, пошел в ванную обрабатывать царапины.

Но на этом истеричка не остановилась. Далее начался чистой воды фарс. Предположив, что Герман после такого срыва непременно вытрясет из нее всю душу, она мигом вызвала наряд милиции, пока муж интересовался содержанием холодильника, заявив (внимание!), что ее жестоко избили. Ничего не подозревавшие, шокированные поведением припадочной мать с сыном молча ужинали на кухне в тот самый момент, когда раздался звонок в дверь.

Время было позднее, Серафима Михална с опаской посмотрела на сына и припухшие следы атаки и поспешила открывать:

– Вечер добрый! Вызывали? – небрежно брякнул мужчина в погонах, прикрывая плечом хилого напарника.

– Не-е-е-ет, гражданин участковый, может, пошутил кто?

– Ну как же. Вот вызов: улица…, квартира…, Людмила Титова, сообщила о нанесении побоев.

Мать прикрыла рот рукой и махнула второй в сторону комнаты, где, накрывшись с головой, на диване лежала виновница торжества. Когда участковый попытался снять одеяло, она начала визжать, чтобы ее не смели трогать, чтобы все убирались вон. Убедившись, что побои были нанесены мужу руками самой обратившейся, а не наоборот, участковый посоветовал поставить буйную на учет и удалился.

С тех пор Герман не просто перестал терпеть ее вечную неудовлетворенность, но и ввел в норму двухдневный отдых от всего и вся в своем стареньком загородном доме. Семья стала формальностью. Хотя Герман при всех своих, э-э-э… нецельностях был человек долга, и Люсю по-своему даже жалел. Знал, что однажды воспользовался ей, и немного винил себя.

Люся же не умела любить. Так бывает. Точнее, она любила только то, что возвышало ее же в собственных глазах, например театр. В то же время мелочно презирала свекровь за то, что та помогла найти ей постоянную работу в престижном месте, побывать на море, купить новую мебель и технику. Будучи абсолютно несостоятельной и беспомощной, вместо малой благодарности за заботу и усилия Серафимы Михалны, Люся не раз язвила:

– А что вы, собственно, такого сделали для меня? Устроили секретарем в один из кабинетов Министерства культуры. Это что, достижение великое? За что тут раскланиваться?

Сима за воротник за словом не лезла, искрометно обнажая невежество провинциалки:

– Ты, деточка, книжку-то почитай, которую тебе муж давеча наказал освоить. Там всего триста страничек. Ты осиль хоть четверть, может, и поймешь чего. И как это угораздило в ГИТИС просочиться и ни одного классического автора не запомнить, кроме Лермонтова. Как его хоть звали, а?

Вместо сконфуженно опущенных глаз недоучка вспыхнула и выпалила полную ахинею, на глазах входящего на кухню Германа:

– Юрий Михайлович Лермонтов. Не хуже вашего знаю.

Сима снисходительно улыбалась, протягивая вышеупомянутую книгу невестке. Герман стыдливо сопел.

Люсю как осенний лист бросало то к одному, то к другому ухажеру. Главное было – удержаться на плаву, жить не хуже других, маленькими однообразными перебежками от дома до работы без цели, устремлений и порывов. Единственное, что на животном уровне она усвоила еще в юности, – это то, что у девицы должен быть муж и ребенок. Этим она обзавелась при первой же возможности, но роли своей не понимала.

Герман был человек сложносочиненный, своенравный и непробиваемый, как цемент. Бывало, правда, в нем просыпался жизнерадостный мальчишка, который умело и весело шутил, болтал без умолку о каких-то неведомых ей исторических личностях и событиях и даже напевал что-то, думая, что никто не слышит. Но это случалось редко, крайне редко. И редкость эта была чаще всего приурочена к встречам с Кирой или удачному раскладу в рабочих делах. В семейных вопросах Герман всё и всегда решал сам. Поэтому решения эти не отличались множеством и разнообразием. Позиция в отношении предложений жены была выработана монолитная: «Тебе надо – ты и делай, а я работаю столько, что мне не до этого». Не желая получать очередной отказ, Люся либо подсылала к папе дочку и через нее пыталась выпросить прогулки, поездки, обойки или новый диван, либо играла на чувстве долга и ответственности:

– Ты хочешь, чтобы дочь запомнила тебя таким?..

– В твоем возрасте пора уже тебе…

– У многих детей папы участвуют в детских праздниках, а ты только на собрания ходишь через раз.

– Я устала обо всем думать сама, завтра восьмое марта, купи своей маме подарок.

Люсе часто казалось, что, если бы он не пришел тогда ни с того ни с сего на ее день рождения, если бы не то странное поведение, результатом которого стала случайная беременность, самой такого ни за что было бы ни увлечь, ни приручить. Даже если бы ей было дано испытывать искреннее и светлое, любить такую несдвигаемую глыбу было мучительно больно.

Поначалу она восхищалась им, заглядывала в глаза, старалась угодить, не понимая, что же ему в конце концов нужно от жизни. Вечно недовольный, снисходительный, упрекающий, а впоследствии равнодушный взгляд подавил ее пылкую влюбленность и сделал из нее заложницу собственных иллюзий. Она была не замужем, а как бы пожизненным обязательством мужа. Вероятно, она жила бы и с другим по аналогии, но Герман был отцом Веры и не уходил. Да и удобно ей было с ним. Жила вольно, сыто, тепло.

Вот так всё и тянулось. Без особых радостей и больших горестей. Всё как у людей: котлеты, слезы, крик, ржавчина в ванной, молчание, полудохлые цветочки в треснувших горшках, пуховик, оливье, Кисловодск, даже машина потом появилась. Правда, подарил ее Люсе отец, а стаж вождения оказался непродолжительным, так как примяло ее КАМАЗом по неосмотрительности Люси. Хорошо хоть сама жива осталась. Были Минводы вместо моря, были одинокие холодные ночи, когда Герман не находил в себе сил и терял человеческий облик на несколько дней.

Люся плакала, сердилась. Мужчина и сам не понимал, как его так угораздило. Он ведь всё рассчитал, Люся должна была быть как Кира. Точнее, как придуманная им Кира, ведь настоящую он не имел смелости знать. Ему должно было быть пусть не кайфово, но хотя бы сносно. А она ей никак не желала становиться. Герман не мог жене простить ее пустоту, вечные претензии, визги примитивного восторга от сомнительных достижений подруг и стремление к внесемейному досугу с коллегами и друзьями детства.

Таких много вокруг. Вон, Зиночка из бухгалтерии один в один. Ну, и Люся такая, только смазливая. Ухажерам не делала мозг, и сводить ее можно было только в кафе, и брюлики не нужны. В Минкульте это ценили. И девица послушно ценила Минкульт. Не высовывалась, всем угождала, помогала, заслуживала звание «без нее как без рук», «лучшая делопроизводительница года», получала грамоты и ежегодные премии. Возможность хоть каким-то боком прикоснуться к театру восхищала девушку. И пухленькая ровненькая душечка искрилась, загоралась от любой деятельности, связанной с публичными личностями. Ну, и понеслась организация фестивалей да грантов, ремонты областных филармоний, проверка региональных отчетов, путевки в Торжок и, разумеется, чуть ли не еженедельные походы в московский партер.

Но вот однажды Люся психанула не на шутку. После очередной ночи в одиночестве лава унижения и обиды снесла остатки покорности и самообладания. Отверженность, проникшая в глубокое подсознание, всю ночь терзала ее тревожными снами и пробудила с первыми лучами, брезгливо скользнувшими по выцветшим занавескам неопределенной расцветки. Женщина такого же неопределенного возраста машинально встала с постели и направилась прямиком к антресоли.

Через считаные минуты спасительный чемодан, заполненный невеликим добром, замер в углу прихожей в ожидании прокурора. Последний, вернувшись под утро, соизволил приступить к своим обязанностям после полудня, проведя первую часть дня в душном гнетущем сне. Недовольно неся свое непросохшее тело в ванную, он вдруг зацепил взглядом посторонний предмет и громко хохотнул:

– О! Ты уже уходишь?!

– Где тебя снова носило? Ты бы хоть бы дочь постеснялся.

Айсберг невозмутимо поплыл дальше. Жена догнала его, швырнула кольцо в лицо, обругала попутно свекровь, и торжествующий прокурор выставил жену за дверь вместе с чемоданом с воплем:

– Уйди отсюда! Убирайся, я сказал!

Обомлевшая Сима удерживала себя за угол кухни из последних сил от подкатившего желания вымыть пол.

Три месяца свободы жились пьяняще восхитительно. Почти холостой Герман даже виделся с Кирой пару раз. Вере было всего три года. Она ничего не помнит об этом пикантном эпизоде ее биографии. Для нее это было чудесное путешествие к бабе Зине. Только папочка всё не приезжал, и Вера стала истерить, копируя поведение матери. Она требовала ласковых глаз отца на ночь.

Так долго ли, коротко ли мышь вернулась на борт «Титаника» и многие годы не осмеливалась даже смотреть в сторону антресоли. Она стала еще более пресной и безропотной. Временами, когда случалось нащупать нотки воли, те, что скорее из ряда подростковых капризов, Герман одним тяжелым взглядом пресекал ее баловство, и бедняжка беспомощно направлялась в ванную смывать тушь. Смывала и просеивала сквозь всхлипывания:

– Ну, вот за что он так? Я же совсем мало прошу. Почему он не хочет дать мне хоть эту малость? Что за семья такая? Почему я всегда одна да одна?..