Читать книгу: «Дорога на Царьград», страница 2

Мики присутствовал лишь частично. Сидя в кресле, он мыслями то и дело возвращался к ящику комода, где лежала коробка из-под рубашки, бередившая ему совесть. На протяжении нескольких дней он не встречал старика и совершенно позабыл о данном обещании. А тот, быть может, лежал все это время этажом выше больной. Кто знает, кто вообще вызвал «Скорую помощь».

Мики всегда презирал людей, не желавших помогать страдальцам, но готовых оказывать услуги людям, от которых что-то зависело. И вот сейчас священник пенял и себе за то, что уподобился им. Как какой-то корыстолюбивый и бесчувственный поп.

Дети во дворе подрались. Дочка художника завыла как сирена. Женщины вышли на веранду, чтобы успокоить ребят.

Мики хотел воспользоваться возможностью и исповедаться другу, но тот, едва завидев спину жены, приблизился к его лицу, выразительно глядя Мики в глаза, и принялся объяснять ему детали своего художественного замысла.

То, что он делал, копируя иконы, Чеда все больше воспринимал, как некую учтивую и благонамеренную ложь. Но он не знал, как передать кистью то, что чувствовал на самом деле. Вынужденный заботиться о семье (Звездана не работала), он поставил производство икон на поток. Заказ здесь, заказ там – художник брался за все. В определенный период времени иконы в Сербии можно было обрести только на заказ. Когда же вспомнили о нации и Церкви и начали снова праздновать «славу», сербы друг другу передали и устное предание, согласно которому каждому, кто заботился о себе, следовало иметь дома хотя бы икону своего святого покровителя.

У людей тогда уже не было много денег, но на иконы они их находили. Некоторые искали иконы, украшенные настоящим золотом, иные довольствовались теми, чей задник был сделан из шлагметалла⁴. А многих удовлетворяла и простая золотая краска, похожая на старинную бронзу для покрытия кухонных плит.

И Чеда начал работать все быстрее и быстрее, а, значит, все небрежней. Как машина – почти не размышляя. Он чувствовал, что ведясь на компромиссы, он предает и свое искусство, и самое понятие святости. И оттого его обуревал настоящий ужас.

Художнику пришла в голову идея обклеить комнату газетными объявлениями об умерших. Он вбил себе в голову, что бессовестную коммерциализацию своего таланта сможет искупить тем, что любую свободную минуту будет тратить на написание икон каждого умершего человека, о котором только услышит и чью фотографию увидит. Чеда считал, что это будет его молитва за то, чтобы покойные оказались в Царствии Небесном. Его подвиг в любви. Если «штамповать», так «штамповать» не раздумывая – много и бесплатно, чтобы это штампование перестало быть обманом и обратилось в истинную любовь.

– Вы, попы, говорите – вне Церкви нет спасения. Того, кто не крещен, Господь не принимает, – Чеда поднял костистую кисть руки и начал на пальцах отсчитывать аргументы. – Но тогда признайте и вот что: тот, кто не участвует в святой литургии, остается без любви Бога и ничего не получает от Него. С другой стороны, вы спокойно взираете на то, что на литургию приходит лишь горстка людей. И вообще не беспокоитесь по этому поводу.

– Все не так просто, – неуверенно проговорил Мики.

– Или вы, на самом деле, втайне думаете, что любовь Божья объемлет всех? – продолжал Чеда. Он сжал кулак. С минуту художник смотрел на свои скрюченные пальцы так, словно видел их в первый раз, а затем продолжил: – Что Господь возьмет под свою защиту и тех, кто ходит в церковь, и тех, кто туда не ходит? И тех, кого вы убеждаете, что посредством ваших освящений воды, пирогов к «славе» и похорон они воздают дань Господу? И даже ту массу народа, которая в этом не участвует? Если так – то по мне все в порядке. Единственное, что тогда следует сделать, так это – прекратить запугивать людей. Слушай, как-то мы пришли на литургию в Соборную церковь. И нас выбранил поп – тот, что с бровями. В пух и прах изругал нас за то, что кто-то там не ходит в церковь. Нас – пришедших!

Мики было начал объяснять, как много разных предательств в Доме Отца нашего, но Чеда снова его перебил. Он вдруг будто стал озаренным. С лицом, как у ребенка. Лысеющего ребенка с длинными редкими волосами, собранными в хвост.

– Чего я в действительности хочу? Я хочу создать икону для каждого серба! Да-да! Потому что я не в состоянии написать образы сразу для всех людей на свете. Потому что на самом деле я не могу этого сделать даже для всех десяти миллионов сербов – а лишь для тех, кому это срочно надо. Для тех, кто отошел в мир иной. Сколько людей умирает ежедневно в Сербии? Сто? Двести, триста? Почему бы мне не попытаться? А ведь я могу еще попробовать убедить какого-нибудь художника принять в этом участие. Этакая Скорая иконописная служба. Может быть, и тот красный крест нам останется. Разве это не есть истинная церковь?

И мы не забудем про тех, кто кончает жизнь самоубийством, и тех, кто не крещен, и мы не будем спрашивать, почему этот человек лишил себя жизни, а тот не крестился… Все люди – дети Божьи, и все святые. Ладно, я понимаю, что некоторые из людей обуреваемы злом, но зло в конечном итоге исчезнет. В конце его больше не будет… И пусть никто не говорит мне об истине. Они хотят от Бога истины! Да уж! Зачем любви истина?

– Ну и где же тут свобода? Как же те, кто не хочет быть спасенным? Кто не хочет быть с Богом? – поспешил встрять Мики, пока друг его снова не перебил: – И любви нет без свободы!

Озаренный Чеда ненадолго задумался. Брови, приподнятые в радости триумфа, не опускались, тогда как светлые глаза, быстро бегая, считывали ответ, записанный невидимыми словесами на священнике.

– Хорошо… Но в таком случае действительно достаточно одного – хотеть быть с Богом. Если Бог есть Любовь, то Церковь – это те, кто любит!

Мики попытался подыскать нужные доводы, которые бы помогли ему отстоять традиционное устройство Церкви. Он не относился к числу быстро соображающих людей, и нужный ответ в каком-нибудь споре всегда приходил ему в голову с опозданием, когда собеседник уже уходил. Пока Мики напряженно прокручивал в голове подходящие теологические формулировки, с веранды вернулись женщины. Друзья договорились, что продолжат сложный разговор в другой раз.

Маленькая компания принялась сплетничать о политиках и соседях, сдабривая разговор массой шуток. Мики никогда не отличался удачными остротами и довольствовался тем, что смеялся над чужими шутками. Вера попыталась задержать гостей на обед, но у Чеды была намечена встреча с одним потенциальным покупателем его старого раздолбанного «Ситроена».

Безуспешно попытавшись с веранды успокоить детей, визжавших во дворе, Чеда и Звездана спустились вниз, чтобы забрать свою девочку, а Вера осталась на кухне делать салат. Уходя, Чеда сказал Мики, что заглянет к нему в церковь посоветоваться обо всем, что касалось его нового проекта, и попросил священника сохранять для него все поминальные записки, подаваемые прихожанами – ведь не все помещают объявления об умерших родственниках в газетах.

– Негоже нам сейчас долго валяться в постели. Конец близится, отче! Близится экзамен любви! – обронил долговязый Чеда уже на лестнице. С этими словами художник забросил свой длинный хвост завязанных волос за плечо и с напускной церемонностью последовал вниз, за Звезданой. Та лишь слегка обернулась, чтобы показать свои презрительно надутые губки. А вернее, для того, чтобы еще раз, издалека, продемонстрировать, как ей идет ее новое приобретение – пончо, пошитое из пиротского ковра.

Едва проводив гостей, Мики открыл ящик комода и извлек оттуда потертую перевязанную коробку.

В своем вечном беге трубочист с ее крышки больше не казался священнику опасным – скорее, каким-то грустным и усталым. Внезапно Мики ощутил сильное желание посмотреть, что находится в этой коробке, и только потом отнести ее в церковь. Но дети уже затопотали по лестнице, и Мики поспешил вскочить на стул, чтобы убрать коробку в надежное место – высоко на книжную полку. Ему было отлично известно, какой ущерб способны причинить дети. Один видеопроигрыватель он трижды носил в ремонт.

Несмотря на твердое намерение осмотреть содержимое коробки после обеда, отец Михаило, наевшись досыта, опять позабыл и о Дорогом Дьяволе, и о его бумагах. Он повалился на софу и заснул как убитый.

* * *

Тревожная сирена завыла в обычное время, где-то после девяти часов вечера. Знак, что первая волна самолетов вторглась в воздушное пространство Сербии.

Дети почистили зубы и улеглись спать. Мики с Верой уселись у телевизора смотреть фильм о том, как марсиане уничтожают Америку и остальной мир, но в конечном итоге проигрывают войну с землянами. В последней битве особенно отличился американский президент, управлявший одним из самолетов.

Если показанное в фильме разрушение Нью-Йорка и Вашингтона было настоящим бальзамом на души подвергавшихся бомбежкам православных, то Мистер Президент в самолете настроение подпортил. Уснувшая попадья копировала дочку. Имитируя тошноту, она совала пальцы в рот. Как Анджелия, когда ей что-то не нравилось.

Фильм ни разу не прервали новости о бомбардировках. Не слышалось взрывов и в городе. Но металлические стервятники все еще кружили высоко над Сербией, высматривая цели.

Фильм закончился за полночь. Вера удалилась спать, а Мики остался, решив еще немного посмотреть телевизор.

Около половины второго, так и не дождавшись ни взрывов, ни новостей о бомбардировках, священник встал – немного размять ноги. Он подошел к окну, чтобы выкурить сигарету на свежем воздухе.

Напротив, облокотившись на подоконник, курил свою ночную сигарету (Бог знает, какую по счету) сосед Чомбе. Он и Мики дольше всех бодрствовали по ночам и частенько через улицу обменивались самыми свежими известиями, которые им удавалось узнать. Как активист национально-ориентированной партии, Чомбе первым в округе получал по телефону информацию о том, что происходит.

– Не теряют зря времени, скоты, чтоб им пусто было! Сегодня вечером тоже, небось, издырявили все свои разведкарты. Они же должны выработать норму, – прогромыхал через узкую улицу своим надтреснутым голосом Чомбе. Ночь стояла тихая, каждое слово слышалось отчетливо, и повышать голос не было нужды. – Мои говорят, что основные бомбежки будут на Троицу и Духов день. Тогда и в церкви будут метить. Так что будь осторожен, сосед! Мой тебе совет – пропусти службу. Серьезно.

Как национально сознательный активист, Чомбе на словах сильно беспокоился о храмах и сохранении православия. Но Мики не помнил, чтобы хоть раз видел его в церкви. «Сербы, должно быть, уже десятилетиями страшатся бомбардировок церквей, потому-то так редко и ходят на литургию», – подумал священник не без некоторой злобы, однако соседу ничего не сказал. Откашлявшись, он загасил лишь наполовину выкуренную сигарету и вернулся к телевизору.

На экране мелькали опостылевшие пейзажи. Мики схватил газету. Но и в ней не осталось ничего интересного, что бы он уже не прочитал. Священник отложил газету и прилег на софу, размышляя о том, почему он так и не полюбил рыбалку. А ведь как было бы здорово время от времени выбираться на реку и наслаждаться там жизнью в унисон с ритмом природы, а не загнивать в городской квартире, как в какой-то клетке для бройлеров. Однажды друзья взяли его с собой на утреннюю рыбалку, и ему там очень понравилось. Кто не испытал умиротворение, охватывающее человека у реки, тот вообще не представляет себе, что такое подлинное умиротворение. Действительно, на той рыбалке Мики настолько успокоился душой, что заснул на складном походном стульчике и чуть не упал в воду.

Припоминая веселые эпизоды той поездки, священник тихо рассмеялся, а затем запихал палец в ноздрю – прочистить нос. (В носу всегда есть что-либо недосягаемое.) А выковыряв из носа все, что только можно было, Мики глубоко и почти с удовольствием вдохнул воздух. Затем медленно обвел взглядом комнату и тут вспомнил о коробке из-под рубашки.

Мики встал на стул и снял с книжной полки коробку.

«Вроде бы немного отдает плесенью», – подумал он, опуская наследство Дорогого Дьявола на столик.

Перед тем как Мики открыл коробку, его охватил странный, торжественный настрой. Священник расчистил стол, убрал газеты и детские картинки. Погасил верхний свет и зажег торшер с огромным абажуром наподобие тех, что были в большой моде в шестидесятые годы.

Присев на софу, Мики закурил новую сигарету и не спеша развязал шпагат.

В коробке хранилась уйма бумаг разной текстуры и величины. А на самом верху лежала очень тоненькая дощечка, надтреснутая посередине. Отполированное дерево, со странными вырезанными буквами и с одного края словно надгрызенное червоточиной, слегка крошилось. На бумагах было много плесени.

Мики аккуратно взял дощечку и переложил ее на стол. Потом, следя за тем, как бы ничего не повредить, просмотрел бумаги. Не доставая их из коробки. Листы старинной грубой бумаги были исписаны, скорее всего, гусиным пером. В коробке лежало даже несколько пергаментов! По их верхней кромке были обозначены даты. 1876-й год… 6947-й год – очевидно, по старому летосчислению, от сотворения мира. Так велось счисление лет в Средние века, значит, это 1737-й год!.. Больше всего было не датированных, судя по всему, более новых бумаг с голубоватым высоким каролингским минускулом⁵ и красными горизонтальными линиями по верхней и нижней кромке. Эти листы, явно вырванные из какой-то большой старой тетради, были исписаны обычной ручкой. Почерк на них был тот же.

Мики совсем расхотелось спать. Он сразу же понял, что перед ним подлинное сокровище. Всё указывало на то, что в коробке хранились бесценные исторические документы. И Мики немного испугался. Бремя ответственности, которую он так легкомысленно взял на себя, легло ему на плечи и придавило так сильно, что он даже закашлялся. Мики затушил сигарету.

Перекрестился и снова взял в руки дощечку.

Короткий текст, вырезанный на дереве, являл собой причудливую смесь правильно написанных латинских и сербских слов, написанных по правилам старой орфографии. Без некоторых букв и значков, введенных только в девятнадцатом веке, и со знаками для полугласных и смягчения согласных.

II. Трикорния

Трикорния, апрельские ноны, пятнадцатый год правления императора Траяна

Мы прошли первое препятствие. Недалеко от крепости Трикорния нас остановили два стражника. Мрачные кельтские резаки в кольчугах и униформе римских воинов. Из Легии четвертой Флавии. На самом деле стражников было трое. Один появился лишь в самом конце с позеленевшим лицом. Судя по всему, он из-за проблем с животом некоторое время провел в лесу.

Ничего хорошего встреча с ними нам не сулила. Я только понял, что одетые в кольчуги косматые воины заподозрили, будто мы – беглые рабы. Они никогда не слышали о сербах. Быть может, мы и есть беглые рабы – это как посмотреть.

К счастью, наш таинственный проводник и переводчик, Гермо, по пути подобрал одного потерявшегося вола. Им он в конечном итоге и подкупил стражников. Впрочем, к счастью ли? Гермо, похоже, знает гораздо больше, чем мы можем догадываться. Как бы там ни было, вол был принесен в жертву, и мы прошли.

Первый раз спустя столько времени я ощущаю себя свободным.

Рассветы у Дуная необыкновенно красивы.

Прочитав надпись, Мики долго держал в руке дощечку, скользя пальцами по зарезам подобно слепцу, различающему буквы прикосновением. Дощечка была темная и отполированная, без сомнения – очень старая. Но откуда в тексте, датированном сотым с небольшим годом от Рождества Христова, кириллические буквы и сербские слова? Орфография старая, но так писали каких-то двести лет назад, а язык еще более современный. И близко не походит на торжественную, застывшую речь документов, публикуемых в исторических книгах, которые Мики раньше имел привычку почитывать.

Да еще и тот римский воин с расстроившимся животом! С чего бы он тут? Такое впечатление, что он скаканул в исторический документ прямиком из отхожего места какого-то кабака. Если бы все это было написано на салфетке, тогда да. Но ведь текст вырезан на дощечке!

И где вообще находится та Трикорния, выписанная латинским минускулом? У Дуная?

Может, это просто напроказничал какой-нибудь шутник, Доситеев писец? Или, судя по языку, Драги Джавол ради забавы фальсифицировал исторические документы? Все эти вопросы с быстрой скоростью прокручивались в голове растерянного священника, оставаясь без ответа.

Мики отложил дощечку и пролистал бумаги в коробке. Если допустить, что это писал Драги Джавол, то где он тогда раздобыл старинную бумагу, которая уже точно нигде не производится? Тем более – пергамент? Если бы Мики сейчас отнес коробку в музей, то тамошние специалисты наверняка смогли бы установить, идет ли речь о фальсификации или нет. Но опять же, имеет ли он право так поступить?

Мики взял лежавшие на самом верху стопки бумаги с высоким королингским письмом. На них имелись примечания касаемо надписи на дощечке. Похоже, эти примечания писал господин Драги. Старик озвучил почти все вопросы, вертевшиеся сейчас в голове Мики. И в основном ответил на них.

В краткой заметке, написанной в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, речь шла о проверке подлинности дощечки у какого-то реставратора Симеона. Господин Симеон решительно, даже с некоторым презрением, отверг предположение о древности дощечки, но затем, когда Драги взял ее и направился к выходу, все же признался ему, что дощечка выглядит очень древней: ей, может, и правда уже две тысячи лет, как написано. Чтобы разрешить сомнения, Симеон предложил Дорогому Дьяволу оставить ему дощечку на какое-то время. Тогда он смог бы отнести ее одному своему знакомому, а тот бы провел дополнительные анализы.

«Я не сумасшедший, чтобы ему ее оставлять! Получил бы я ее тогда после дождичка в четверг! Как у него глазки-то блестели, когда он ее разглядывал! Притом врал мне прямо в лицо. Как будто я непроходимый дурак. Ходят слухи, будто Сима Итальянец, как его кличут в округе, продает краденые иконы. А глянешь на его квартиру, сразу становится ясно, что в тех слухах есть доля истины», – записал Драги.

Было и еще несколько комментариев и пометок, которые Драги делал, пока изучал литературу, касающуюся периода, связанного с надписью на дощечке. Прежде всего, ценность для новоиспеченного исследователя представляло указание на местонахождение некогда кельтской, а позднее римской крепости Трикорния на территории современного Ритопека, недалеко от Белграда, на пути в Гроцку. Мики медленно пролистал заметки о датировке надписи. Господин Драги явно был серьезным исследователем. Апрельские ноны соответствуют 5 апреля современного календаря, и именно в тот день отмечался праздник в честь римской богини счастливой судьбы, Фортуны. Император Траян пришел к власти в 98 году от Рождества Христова. Так что дата, фигурирующая в названии документа, на самом деле 113-й год – а это чуть позже войн с дакийцами и завоевания Дакии.

Один из листков был озаглавлен «Римские дороги».

«Римляне относятся к их строительству очень серьезно. С самого начала, с момента определения маршрута. Идеальной у них считается совершенно прямая дорога, без множества загибов. Это так трогательно.

Они думают, будто бы точно знают, куда направляются, и тогда просто прокладывают как можно более прямую линию к своей цели. А все дороги ведут в Рим! Ха-ха!» Слова о том, что все дороги ведут в Рим, и «ха!» были подчеркнуты дважды. Мики почти что слышал необычный, похожий на откашливание, смех Дорогого Дьявола.

«Проложив эту свою прямую линию, они начинают копать землю. До твердой подстилки. По ширине немного большей, чем будущая дорога. И наваливают вырытую землю по сторонам.

Так что по краям дороги получаются глубокие канавы – чтобы в них стекала вода с дороги.

Потому-то и сама дорога оказывается немного приподнятой в середине.

Строительство самой дороги сродни приготовлению слоеного пирога. Сначала насыпается слой битого камня, должного обеспечить хороший дренаж, толщиной примерно с полметра. Затем идет слой мелкого гравия или песка, перемешанного с глиной, такой же толщины, иногда со штукатуркой. Он кладется ровно – как начинка на корж пирога, а затем замащивается каменными плитами толщиной с десяток сантиметров, лучше всего из гранита или базальта.

Плиты покрытия могут высекаться правильной или неправильной формы, но подгоняются друг под друга, почти впритык. Конструкция простая, а служит сотни лет. Для римлян – вечность.

Римская дорога – «мать» всем дорогам. Архетип.

Я годами занимаюсь дорогами. Для кого я их только не строил. Но ни об одной дороге, которую я проложил, я не могу сказать, что это – моя дорога. Похоже, человек и не может проложить дорогу для себя. Он может только строить дороги для других. Свой путь ты не прокладываешь, а находишь. Или скажем так: свободно выбираешь, как путешествовать по проложенным не тобой дорогам».

Конец записи.

«Выходит, старик до пенсии был строителем, – подумал Мики. – Я и не знал». В действительности он почти ничего не знал о старом соседе, взвалившем на него нежданное бремя.