Читать книгу: «Никто не избегнет блаженства. Часть первая», страница 7
****
Неожиданно я поняла, почему мне так хорошо на душе. Причина довольно прозаична. Ведь помимо всего прочего Этьен вчера сообщил, что отец переписал на мое имя довольно крупную сумму в Швейцарском банке (который, кстати, удачно перекочевал в Новый Цюрих, выстроенный в Восточной Сибири). А это куда больше, чем мы получили по завещанию. Значит, у меня будет не только самопальный дирижабль, но и своя собственная «Цессна»! Жаль, правда, что отец погиб, так и не успев сообщить матери о моем счете. А то бы мы вернули себе Вольные Славены гораздо раньше, и без помощи Эрика. Но зато теперь у меня появилась возможность отдать мужу должок и не чувствовать себя вечно зависимой и обязанной.
Вот отчего я сегодня утром не шла – летела, едва касаясь земли, по умытой улочке, готовая расцеловать каждого, кто назовет нашу страну самой прекрасной в мире. Как же отрадно жить на свете, имея целое состояние, являясь подданной Вселенной! Люди вокруг тебя кажутся такими радушными и милыми, такими трогательными и задушевными – не считая, конечно, тех, кто превращает Русь-матушку в помойку. Теперь я понимаю европейских знаменитостей и богатейших мигрантов, которые с обожанием отзываются о русских и называют Россию своим излюбленным местом пребывания. Вовсе не обязательно из их уст течет лицемерная лесть – все дело в восприятии: сытый голодного не разумеет. Ведь если тебе однажды повезет, и ты окажешься с пятью миллионами евро среди в меру щедрых, сердобольных и отзывчивых людей, то даже окружающая грязь покажется тебе чуть ли не изначальной материей, праматерью мироздания. В конце концов, что такое отбросы? Это неиссякаемый источник тепла и энергии. Главное, вовремя пустить их в расход.
Но если серьезно, то более всего на свете мне бы хотелось, чтобы у нас в городе, или даже на всей территории Кубани, появилась полиция чистоты. В моем понимании это такие дворники-дружинники, которые рано утром очищают от мусора улицы и парки, урочища и скверы, леса и пляжи, а днем – патрулируют. Однако для создания подобного проекта необходим целый фонд. Возможно, когда-нибудь он у меня будет. А еще, не исключено, что под мусоропроводами вместо контейнеров появятся мини-электростанции, вмещающие в себя антивещество, портативные черные дыры для переработки отходов и аккумуляторы молниевых зарядов.
Действительно, почему бы россиянам ни рассматривать свои мусорные и пищевые свалки как генераторы тепла? Может, тогда в стране будет меньше депрессии, пьянства? Ведь иногда у отдельных неприятных личностей русская душа, требующая вечного орлиного и журавлиного полета, страдает свойственным птицам недержанием и бросает под себя все, начиная с проездного билета и кончая пластиковой бутылкой. Так не проще ли сжигать навоз и содержимое унитазов, скажем, в позитронном вакууме, и аккумулировать энергию в батареях? Тогда она будет питать атомные двигатели, чтобы летать могло тело, а не только душа.
Проведи черту, там, где мир похоронен заживо,
Накарябай на белой стене замочную скважину,
Видишь вход? И оттуда – ни шагу.
Раздобудь карандаш и бумагу,
Нарисуй себе жизнь, что за дверью твоей,
Без непрошеных глаз, посторонних людей,
Понаехавших и обнаглевших гостей…
Там струятся молочные реки в царстве теней,
Там кисельные берега губ оленьих нежней,
Там по стенам вьются лианы из диких роз,
Там живой дед Мороз,
****а может быть Санта-Клаус,
Или, как у Булгакова, Штраус.
Ты захочешь нос сунуть на улицу?
– Черта с два!
Ведь в подъезде бычком на стене кто-то вывел слова:
Пешкаруса дати – набойки стоптати,
Трамваем – пуговицы потеряти,
Спуститься в метро – взорватому быти,
– Домой возвращайтесь и лапу сосите!
Ты нацепишь рюкзак – и на рынок айда за картошкой,
Там воняет протухшая рыба и мочатся кошки,
У забора старушки рядками сидят,
Овощами и мясом торгуют, галдят,
За ограду гнилье и ошметки летят…
Для чего этот смрад?
И зачем этот ад?
Потому что там тоже кончается мир —
Захудалый, протухший, из латок и дыр —
Мир торговок.
– А что за забором?
– Сортир…
Ты вернешься домой – от покупок лукошко ломится,
Зафигачишь окрошку. В горшочке мясо готовится,
Голова от усталости клонится…
И с балкона очистки твои полетят
В палисад, где бычки прорастать не хотят,
Где пустые бутылки под утро звенят,
Алкаши, как солдаты, вповалку лежат,
Им уже невдомек, где кончается мир,
Начинается гульфик штанов и сортир…
А вдали, за рекой, там, где дрыхнут курганы темные,
Шашлычье понаехало жирное и отборное,
Придавили березоньки джипами мощными,
И разинули рты магнитолы истошные,
И сражаются с тьмой габариты, костры.
Все упиты, убиты – короче, мертвы…
А наутро свернет шапито молодежь гулящая,
И умчится их мир разбитной, как оркестр, гремящий,
И останется тара сверкать на земле,
И останется пластик в смердящей золе,
Потому что у каждого дверь на стене,
За которою он пребывает во сне,
Потому что у каждого собственный мир
Из любви и цветов. А за дверью – сортир…
Приближение к родным пенатам отвлекло меня от философских мыслей.
Поскольку у нас с Этьеном не было времени звякнуть заранее маме по телефону, наше появление окажется для нее сюрпризом. Мы неслышно приземлились на песчаной косе, вскарабкались по земляным ступенькам, ведущим к особняку, и, крадучись, пересекли поляну. Старинный двухэтажный дом, построенный на лесистой возвышенности, отделанный серо-коричневой мраморной крошкой, вернул мне былые ощущения сказочности и таинственности. Я поднялась по замшелой лестнице с бронзовыми коваными перилами и замерла перед тяжелой дверью цвета какао, сильно напоминающей разделенную на квадраты шоколадку (в детстве я однажды ее облизала, и мне за это влетало). Дернула шелковый шнурок звонка. Этьен в нетерпении переминался с ноги на ногу.
– Мама в саду, – наконец сообразила я и потащила Этьена за руку влево, дальше, вдоль решетчатого забора, увитого плющом и виноградом, к калитке. Мы обогнули дом и остановились у черного входа.
Я открыла дверь своим ключом, и мы прошли через террасу и сени прямо на кухню. На плите стоял горячий чайник. Я вытащила из холодильника дольки пиццы, налила Этьену чаю, придвинула молочник, овсяное печенье, варенье, фрукты, а сама побежала в виноградник.
Мама оказалась на месте. Она собирала виноградные кисти в огромные глиняные кувшины. Я вкратце поведала ей, что познакомилась с неким молодым человеком по имени Этьен, который приходится сыном пилоту Ивану, лучшему другу ее покойного мужа и моего любимого папочки. И что Иван в свое время имел интимную связь с одной эксцентричной особой, родившей впоследствии от него этого самого Этьена. И вот теперь, дескать, Этьен вырос и хочет разыскать своего отца.
– Он рассчитывает на твою помощь, мама, – вставила я под конец ключевую фразу. А потом, сделав вид, будто спохватилась, добавила: – Да, чуть не забыла: Этьен просил передать тебе, что папа оставил нам целое состояние.
После чего, старательно пряча победоносную мину, вручила матери бумажку с кодом от банковского сейфа, нацарапанным химическим карандашом.
– Наконец-то мы сможем поправить дела в заповеднике, нанять смотрителей… – мечтательно прошептала мама севшим уставшим голосом, глубоко вздохнув.
– И поэтому ты просто обязана помочь Этьену. Постарайся вспомнить и рассказать ему о его отце все, что тебе известно. Пожалуйста! – подвела я итог сказанному.
Ну как, удалось мне зацепить ее?
И хотя выражение глаз мамы говорило о каких-то сомнениях, скептицизме, она сразу же согласилась. Мы вошли в дом.
Этьен при нашем появлении встал из-за стола. Мама поманила его одним жестом на свет, пальцем подняла его подбородок и внимательно посмотрела ему в глаза. Казалось, прошла целая вечность. Я с трепетом наблюдала за ней.
– Ты сын Лилианы, – наконец изрекла она, и ее в глазах вспыхнули не знакомые мне прежде искорки.
Мама стала задавать Этьену всевозможные вопросы, одновременно хозяйничая у плиты. Поставив на стол еще две чашки, блюдо «хвороста» и коробку конфет, она сняла передник, косынку, и только потом уселась с нами обедать. Длинные каштановые волнистые волосы тотчас обрамили ее лицо, едва она склонилась над чаем.
Я глядела в знакомые и, как всегда, непонятные и магнетические черты женщины, родившей меня, не переставая думать: что могло сделать ее такой загадочной? Такой властной, царственной. Может, когда-нибудь и у меня будет подобное выражение глаз: строгое и снисходительное, вытягивающее без труда ответ на любой вопрос, проницательное и непроницаемое, с каким-то вызывающим надрывом и держащее всех на расстоянии. Ее врожденная чопорность, жеманство и кокетство придавали ей шарм, о котором она и не подозревала – они проступали даже тогда, когда мама морщила лоб, задумываясь о делах, и все ее действия и слова в этот момент казались скорее механическими, нежели осознанными. И пусть она ходила по дому в фартуке и косынке, все равно чувствовалась ее властная женская сила.
Возможно, одиночество последних лет закалило маму как-то по-особому? Или руководящая должность изменила доселе кроткую мамину натуру? Химик и биолог по образованию, Миролада Мстиславна Зимоглядова работала ведущим экологом в нашем родовом заповеднике – следила за развитием популяций различных видов растений и животных. В ее подчинении находилось более пятидесяти человек – в том числе и сильный пол. Однако никакое из вышеперечисленных статусных достоинств не лишало маму мягкого женского очарования – ее хрупкость и нежность заставляли всякого деликатничать и миндальничать с ней.
Я никогда не обладала подобной силой – я типичная папина дочка, угловатая и долговязая очкастая «плоскодонка». А всякие там «мадамские» хитрости, вроде пускания пыли в глаза, загадочной смены настроений или безудержной расточительности, порою раздражали меня и ставили в тупик. Я многого в маме не понимала. К примеру, зачем нужны еще и платья, если имеются две смены джинсов и футболок? Или: для чего тратить деньги на пудру и духи – не проще ли на эту же сумму заполнить баки топливом и отправиться туда, где водопады сверкают золотом на закате?
Я не понимала мою непостижимую маму и лишь иногда с большим трудом могла предсказать ее реакцию на какое-либо событие – приблизительно, расплывчато, смутно, где-то на уровне «холодно – горячо». Вот и сейчас меня дико ошеломил и здорово испугал момент, когда мама произнесла имя Лилианы. Да я просто была уверена, что маме ничего не известно о Лилиане! Иначе бы она не дала мне договорить, а, едва войдя в дом, поглядела бы на Этьена косо и неприязненно. И уж, конечно, вряд ли бы она стала его угощать: все-таки Лилиана была общей любовницей обеих пилотов, а значит, ее потенциальной соперницей! И логичнее всего бы было выставить моего друга за дверь. Выходит, что я ошибалась в выводах насчет мамы?
Так и есть! Я, определенно, почувствовала, что мама обрадовалась неожиданному появлению Этьена. Чудеса, да и только!
Мы с другом все еще прихлебывали чай-композит, настоянный на одном из самых изысканных травяных букетов, когда мама встала из-за стола.
– Пейте, молодые люди, и я жду вас в библиотеке: там мы все и обсудим, – сказала она и со свойственною ей грацией выпорхнула из кухни.
– Ну что? – с тревогой спросил Этьен.
– Для нее наш приезд, точно гром среди ясного неба, и сейчас она приходит в себя, – ответила я, – но, в целом, думаю, все в порядке.
В библиотеке мама подкатила к дивану журнальный столик, на котором разложила большое количество фотографий, где были изображены Иван и Арсений – то вместе, то по отдельности.
Вот они в летной форме французского легиона, совсем молоденькие…
А здесь немного постарше, лежат возле озера Заповедного, что в кольце горных отрогов…
Вот среди однокашников на пикнике, вот на фоне «Летающих ножниц F15.5 Эос». Кто подозревал, что снимок секретного экспериментального самолета и информация о нем просочатся за пределы полигона?..
А вот это Париж, площадь Конкорд. Виски обоих авантюристов уже тронула седина, на лицах застыло суровое мужественное выражение. На обороте надпись: «Июнь, 2000 г.» Видимо, это последняя фотография.
Этьен рассматривал снимки впервые. Я же – просто пыталась окинуть новым взглядом то, что мне было давно известно.
– Догадываюсь: вы от меня многое утаили, – мама подняла на нас прищуренные в лукавой улыбке глаза, – поведайте-ка мне все с самого начала. Как вы познакомились, где, и так далее, – добавила она самым что ни на есть домашним, простым и радушным тоном, без излишней официальности.
И тут нас словно прорвало: перебивая друг друга, мы с Этьеном взахлеб принялись описывать случившееся. Мама внимала нам, загадочно улыбаясь и кивая, словно многое из нашего рассказа было ей предельно понятно и давно известно. Причем, известно как будто бы даже сверх того, что знали мы.
– Ну что ж, дети, – выслушав нас, сказала мама, – боюсь, что я очень немногим могу вам помочь. Ведь, как я понимаю, ты, Этьен, хочешь полностью воссоздать в памяти картину жизни своего отца.
– Да, но это еще не все, – с волнением в голосе проронил мой друг, – с тех пор, как Конкордия сделала меня человеком, я вдруг понял, что смогу, наконец, найти своего отца – во мне впервые проснулась надежда! Если мать намеренно утаила от меня его местонахождение, то я сам пойду по его следам. Вы мне поможете?
– Знаешь, Этьен, пожалуй, тебе все же лучше попытаться навести справки об Иване у своей матери, – снова улыбнулась мама, и морщинки на ее выпуклом лбу разгладились, – Лилиана знает про Ивана такое, что неизвестно мне, и потому расскажет куда больше меня. Впрочем, тот вариант помощи, который я могу предложить тебе, тоже годится, но он затребует от тебя слишком большого количества духовных сил и мужества. Тебе предстоит встретиться… – мама намеренно выдержала паузу и понизила голос, – с привидением! То есть, я хочу сказать, что ты волен узнать домашний адрес Ивана у «второго авантюриста» – Арсения. Если хочешь, конечно. Сам же скромняга Иван стыдится навещать нас и прячется…
– То есть как это: узнать у отца? Что ты такое говоришь, мама? – воскликнула я.
– Что значит, прячется? «Чего ему стыдиться?» – тревожно произнес Этьен одновременно со мной.
Мама по очереди оглядела нас, точно прикидывая, кому же из нас первому ответить, и выбрала Этьена.
– Обычный комплекс вины выжившего. Ивану стыдно, что он уцелел, тогда как Арсений погиб. Ведь они долгое время, почти все молодые годы, были на равных во всем и все делили поровну – деньги, женщин, приключения. Теперь же Ивану неловко, что у него есть сын, а Арсений пожертвовал ради друга своей жизнью и жизнью своего ребенка. Словом, Иван упорно считает себя виноватым в смерти Арсения – он мне так прямо и написал однажды в письме. Я же в ответном послании попросила его выкинуть этот вздор из головы и просто взять, да и приехать ко мне в гости. Но, очевидно, у Ивана духу на это не хватило: явиться сюда он так и не решился. Между строк чувствовалось, что он боится не столько моего воображаемого гнева, сколько немого упрека. Я же ни в чем Ивана не виню. Я даже посетовала в следующем письме: дескать, почему он такого плохого мнения о старых друзьях? И намекнула, что в настоящее время мне известно об их с Арсением прошлом куда больше, чем он может себе представить. Но такой уж Иван странный человек: не счел нужным ответить на мое последнее послание. И более умолять его навестить семью дорогого друга я не собираюсь, – губы мамы сжались, образовав упрямую складку негодования, – бегство Ивана я считаю своего рода трусостью. Мы не подростки, чтобы робеть, и такое поведение – это уже чересчур!
Этьен понимающе кивнул.
А я обратила внимание на загадочный подтекст:
– Мама, ответь, пожалуйста, что ты имела в виду, когда сказала, что в настоящее время тебе известно о прошлом отца и Ивана куда больше, чем Иван может себе представить? – быстро спросила я, перехватив ее мимолетный прищур, вскользь брошенный в мою сторону. – От кого и что тебе известно? Это что-то такое, чего ты упорно не желаешь нам рассказывать? И как Этьен может встретиться со «вторым авантюристом», если папа умер?
Мама смерила меня проницательным взглядом и надолго задумалась, прежде чем ответить.
– На самом деле это все один вопрос. От кого мне известно о прошлом двух закадычных друзей? От отца, разумеется. Раз уж ты с легкостью приняла в своем сердце факт существования сверхъестественных форм жизни, сохраняющих сознание вне тела – вне инкарнации – то пора бы тебе уж догадаться, дочка, что оттиски душ наших близких, а в особенности, безвременно ушедших, остаются на этом свете после их смерти, – таинственным полушепотом ответила мне мать. Говоря это, она посмотрела на меня как-то особенно, точно на посвященную в тайные знания, – и они повсюду витают в воздухе, вечно находясь среди живых, – развела она руками по сторонам, словно комната была заполнена невидимыми духами.
– Выходит, что и мой папа тоже где-то здесь, в этом доме? Но тогда почему я не могу с ним общаться?
– Видишь ли… – замялась мама. Спустя мгновение она пожала плечами, словно говоря самой себе «Почему бы и нет?» – ну хорошо. Пожалуй, ты тоже встретишься с ним сегодня, и тогда многое поймешь сама, – с мягкой улыбкой добавила она.
– Постой! – воскликнула я, – значит, получается, что ты с ним все это время общалась, а я, что, не имела права? – возмущению моему не было предела.
– Понимаешь, – мама вздохнула, провела рукой по волосам и непроизвольно взъерошила их, – когда твой умерший папа впервые заговорил со мной – это стало для меня такой неожиданностью, ну просто настоящим шоком! Мне потом долго было не по себе… жуть какая! Знаешь, первое время меня часто, регулярно – да почти что каждую ночь – посещали кошмары. И, очевидно, все это каким-то образом отразилось на мне, наложило отпечаток – даже окружающие заметили. Большинство коллег по работе, гостей, знакомых то и дело спрашивали у меня: что происходит? Одни говорили мне: «Ты стала какая-то нервозная, странная, загадочная, рассеянная…» Другие же: «У тебя красноватые пятна на лице, болезненно блестят глаза…» Я отвечала всем, что просто переутомлена, хотя на самом деле я и до сих пор не знаю, что полагается говорить в таких случаях. К счастью, тебя тогда рядом не было – ты все это время, после смерти отца, находилась в пансионе во Франции. Слава Богам, иначе бы мое раздраженное состояние непременно передалось бы тебе! И когда Арсений явился ко мне в следующий раз, то, взвесив все за и против, мы с ним пришли к выводу, что лучше держать наши встречи втайне от тебя. Ты была ребенком, не забывай. К тому же ты всегда отличалась повышенной замкнутостью, скрытностью, впечатлительностью и склонностью к аутизму. Честно говоря, я боялась, что тебе грозит тихое помешательство, если ты узришь отца воочию, и что я даже не смогу проконтролировать, когда оно начнется. А ежели наоборот, ты отреагируешь бурно и примешься рассказывать всем и вся о своих «видениях», то тебе также будет уготована дорога в психушку – тебя туда упекут учителя и ювеналка.
Но, возможно, я напрасно волновалась. Ты оказалась сильнее меня, и я думаю, что причиною этому послужило твое сильно развитое воображение в сочетании с твердой уверенностью, что в мире нет ничего необъяснимого. Впечатлительность не подавила ни твоей рассудительности, ни твоего умения рассуждать логически. Стать свидетелем того, как из воздуха возникает человек, а потом тает – это любого сведет с ума. Любого, но не тебя – в этом я ошиблась. Ты увидела Этьена – и спокойно к этому отнеслась. Так что, если можешь, постарайся понять и простить меня, дочка, – сказала мать, обнимая меня, на что я ответила ей взаимным объятием, – в общем, договорились: ты тоже сегодня увидишь отца. Обязательно. Обещаю.
– Ты говоришь: «увижу», – всколыхнулось у меня в мозгу, – но что ты имеешь в виду? Что значит «увижу»? По-настоящему увижу, или всего лишь почувствую?
В этот момент Этьен весь как-то подался вперед, точно у него уже был готовый ответ на вопрос.
– Увидишь своими глазами, – ответила мама невозмутимо, – главное, помни, что это не воскресшая душа, а оттиск души. Иными словами: скан, отпечаток, проекция, а по-научному – эгрегор…
– Но как?! – все еще не могла я понять. – Каким образом отец станет видимым, если все остальные умершие…
– Он будет временно находиться в одном из зримых субтильных тел.
– Каких тел?
– Тел, состоящих из уплотненной атмосферы, сгустившейся за счет воздействия одной из четырех природных Стихий. То есть существуют так называемые тела Огня, Земли, Воды и Воздуха. Тебе что-нибудь известно о Стихиях?
