Читать книгу: «Дом и алтарь», страница 4
Когда он впервые нанёс удар, они не понимали, что происходит. Может быть, потому, что всё, что произошло с домом, всё, начиная от болезни Конструктора, научило их быть мягче друг к другу, научило их доверять.
Но Конструктор не воспринял этой науки. Пропущенного первого удара ему хватило, чтобы дальше добивать так, как он хочет. Часовщик пострадал больше, чем Всадник Хаоса, и, повергнув его, дойдя до конца его регенеративных сил, Конструктор, тяжело дыша, возвысился над ним и… оставил его жить.
Сегодня пришла смерть, и один из демонов должен был умереть. Конструктор выбрал кто. Он понимал, что есть только один правильный, угодный миру выбор. Он увидел этот выбор и отверг его.
Он подошёл к лежащему в луже собственной крови Всаднику Хаоса. Тело его сотрясалось в конвульсивной пляске регенеративного шока. Конструктор нагнулся над ним, приподнял за волосы. Конструктор выбрал, как определить этот мир, он выбрал свой путь и выбрал путь за своих братьев. С которого никогда и никто из них уже не сможет свернуть.
В этот момент дверь внутрь Машины распахнулась. Не сама, не от ветра. Её распахнула женщина. Стоявшая там, на пороге, впервые появившаяся, впервые виденная, созданная только теперь, она пришла сюда ради Конструктора, ради него одного.
Он посмотрел ей в глаза спокойно, не растворившись в золотом сиянии её лица и не преклонив перед ней колени. Он понимал, что она есть и всегда была той самой причиной, почему никто из демонов до сих пор не умер, почему они регенерировали снова и снова. Он знал, что, пусть и не явленная, она всё это время давала им силы сражаться.
И он понимал, что она пришла в этот мир во плоти, что она пришла сюда для того, чтобы предотвратить что-то фатальное, ужасное.
И у её пришествия есть причины. Глубокие причины бытия этого мира. Она пришла потому, что Конструктор оказался, на беду, умнее неё и смог нанести Ювелиру такие повреждения, от которых она не могла его спасти. Поэтому она пришла просить за смерть. Пришла просить оставить вещи идти своим чередом, чтобы мир жил. Иначе он умрёт, иначе мир не сможет идти дальше.
Был естественный порядок вещей, было ужасное будущее, и были эти полные мольбы и жалости к Конструктору глаза, упреждающие его от страшной ошибки, непоправимых последствий. Это были глаза самой доброты, воплощённой в теле демонессы Милосердия. Но Милосердие не могло помочь Конструктору сделать дом. И Машина не могла, и Часовщик. И мир, если невозможно было в нём сделать дом, должен был провалиться в Хаос.
Милосердие пришло, но слишком поздно. Милосердие пришло, но смерть пришла раньше. Смерть изнутри дома холодно и жестоко смотрела на сияющий лик Милосердия, застывшего на пороге.
Мгновение.
Конструктор, не колеблясь, разбил голову Всадника Хаоса о стены Машины. Бил и бил до того времени, пока череп не раскололся совсем и мозг не вывалился.
Конструктор взял в руки этот мозг. Машина дрожала всем своим существом от тяжёлой поступи Врага, которому уже никто не мог противостоять.
Поворачиваясь от мёртвого тела Всадника Хаоса прочь, Конструктор зацепил взглядом застывшего в ужасе Часовщика, который чувствовал в этот момент, что приближение Хаоса теперь уже не важно, не имеет больше значения, поскольку мир уже мёртв, и мёртвым он стал именно в это мгновение. И Конструктор был с ним согласен.
Он подошёл к Ювелиру, открыл тому рот и густо вымазал всю внутреннюю поверхность рта и горла мозгом Всадника Хаоса. Это не возымело никакого эффекта, впрочем, Конструктор его и не ждал.
Машина жестоко тряслась от поступи приближавшегося Врага. Она трепетала, она готовилась к тому, что её проглотит бездна, а Часовщик так и оставался внизу, на полу, не решавшийся подползти к телу Всадника Хаоса, боящийся Конструктора странным, интуитивным страхом и знавший, что мир кончился. Что бессмысленно подниматься наверх, что крылами своими он никогда не укроет мир, и был прав.
Пришло время свидетельствовать смерть. Конструктор поднял тело Всадника Хаоса на руки и с ним взошёл на верх Машины. Он посмотрел в глаза Врагу и оскалился, зарычав на него.
Он кричал, освобождая идущую изнутри него боль, какая была больше любой боли тела. Кричал, и крик этот, тонущий в пляске наступающей смерти, был громче и свободней всего, что звучало над этим миром, и этот крик освобождал всё, что томилось у демона внутри. Он примирял его с Машиной, домом и миром, потому что оплакивал их и потому что Конструктор сделал всё, что мог сделать, и примириться с иным и отсрочить смерть было трусливо и глупо.
Иссякнув, Конструктор умолк.
Проглотив его крик, его боль, как жертву, Хаос быстро ощерился. За спиной Конструктора появился Часовщик. Хватаясь за стены Машины и подтягивая на них плохо слушавшееся тело, демон поднялся до половины, чтобы увидеть, что Хаос близко и что некому усмирить Хаос.
Он освободил все шесть крыльев и, оставляя густые капли крови от израненных ног, поднялся наверх, над Машиной, над Конструктором, над домом. В час конца мира он делал то, что делал каждый раз в час его триумфа. Потому что таково было его место, и на этом месте он стоял.
Оглянувшись на невозмутимое лицо Часовщика, не смотревшего никуда, кроме как в лицо Врагу, Конструктор швырнул тело Всадника Хаоса туда, за край мира, в объятия подступающего разрушения.
Конструктор раскинул руки, принимая это разрушение, зовя его, требуя его себе, потому что не было больше дома, а без дома не было больше мира и не было мира сердцу его. Выбирая между принятием мира таким, как он есть, что означало жизнь, и дорогой непокорства, дорогой боли и творчества, что означало смерть сейчас, Конструктор кричал в лицо Хаосу, и звал себе смерть, и был смертью сам.
Конструктор не хотел бессмысленного Хаоса. Он хотел себе Хаоса как врага, как мыслящего противника, которому Конструктор сейчас проиграл, выбрав творчество, а вместе с творчеством – смерть.
И Часовщик услышал чужой голос. Идущий оттуда, из Хаоса. И он впервые увидел лицо Отца. Появляющееся из недр Врага, проступающее на фоне беснующегося вещества и непоглощаемого мира.
Каменный лик, недвижная статуя, на чьих руках таяло в безумном танце тьмы тело Всадника Хаоса. И в тот миг, когда труп распался совсем, от статуи, как из центра, во все стороны подул резким порывом сильный ветер. Был свет. Единственная яркая вспышка, а потом статуя Сотворителя упала рядом с Машиной, и Хаос пошёл на мир.
Напал жестокий, напал всеразрушающий. Напал и оказался захвачен Всадником Хаоса, поднявшимся от статуи Сотворителя и сделавшим то, что делал он всегда, каждый Шаг вперёд: он укротил Хаос и сделал новое дойдо, которое Часовщик, освободив своё седьмое крыло, отделил от тела Врага и отправил блуждать по небу, к солнцу.
Часовщик смотрел на Всадника Хаоса. Он выглядел теперь по-другому, и на его теле не имелось ни единого шрама. Но различия между инкарнациями стёрлись быстро, Часовщик почти сразу забыл, что когда-то было другое тело и были шрамы на нём.
Весь мир наполнила тишина. Дойдо медленно перемещало тёмное тело по небу. Близилась ночь.
Все трое демонов зашли внутрь Машины, без единого лишнего движения улеглись, плотно прижавшись, чтобы сохранить тепло на лежанке над потухшим огнём. Чтобы хранить тепло. Длань Милосердия сделала так, как они делали.
Когда ночь кончилась, Конструктору ещё долго было холодно, хотя Машина всё ещё оставалась прогретой. Первым встал Ювелир. Он медленно добрёл до выхода, открыл дверь, но ноги у него постоянно подгибались от слабости. Потому демон долго набирался смелости, для того чтобы выйти наружу.
Дойдо быстро поползло к солнцу, и день потому обещал быть коротким.
Конструктор в меркнущем свете подступающей ночи спустился вслед за Ювелиром, подошёл к нему и перекинул его руку себе через плечо. Ювелир, сжав крепко зубы, оттолкнулся от стены и опёрся на Конструктора.
Вместе они направились прочь от Машины. Терять время было нельзя, поскольку пожар уходил всё глубже в пустоши, и вместе с ним уходила возможность работать в течение ночи. Их скоро догнал Часовщик. Он поднырнул Ювелиру под другую руку, и так они все трое ускорили шаг, чтобы добраться домой до темноты.
Часовщик ни разу не обернулся на Всадника Хаоса и Длань Милосердия. Они теперь остались у Машины, потому что каждый из демонов знал: Всадник помнит, что было, и никогда не простит Конструктора. Не простит потому, что он не согласен с миром, который может существовать, только пока в нём есть прощение. Прощение и принятие как необходимая ежедневная жертва, умение жить дальше, когда совершено то, что никогда нельзя было совершать.
И тем не менее Конструктор получил своё возвращение. Возвращение домой. Когда они добрались до порога и видение будущего дома снова предстало перед ним, Конструктор отпустил Ювелира, который, упав на колени, тут же принялся за восстановление очага. Часовщик, осмотревшись вокруг, без страха вышел за периметр дома, чтобы найти материал.
Конструктор стоял неподвижно и ничего не делал. Он смотрел на бушующий вдалеке пожар, шум от которого всё ещё был слышен очень отчётливо, смотрел на Машину, о которой Всадник теперь заботился один. Это не была Машина Творения, нет, это была Машина Жизни. Она охранила их от первых атак Хаоса, она позволила им мечтать о чём-то большем и теперь отпустила в дом.
Ночь, оказавшаяся в этот раз совершенно нехолодной и не заставившая ни Ювелира, ни Часовщика ни на минуту прекратить работу, тем не менее скоро растаяла.
Тогда Часовщик подошёл к Конструктору, чтобы через него работать с дойдо. Конструктор опустился на колени и поднял голову к Часовщику, так чтобы тому было удобно. Он был рад этому. Он предвкушал, что дойдо в этот раз даст что-то полезное, что-то такое, что позволит не отходить от дома далеко и строить его быстрее. Может, что-то для очага или стен. Может, даже для крыши. Но в этот раз ничего подобного не было. Дойдо, сильно похудев, снова сделало что-то непродуктивное, не заметное глазу. Но что?
Может быть… воздух? Огонь забрал в последнее время много воздуха, Конструктор даже боялся, что он может забрать его весь. Или подземный газ? Тогда горелка в Машине больше не даст Всаднику замёрзнуть, и они смогут обустроить очаг здесь. Но как это узнать?
Конструктор не догадался. И этот месяц, и следующий дойдо больше ничем им не помогло. Оно рассеивалось сильно, обеспечивая по два длинных дня за месяц, но вокруг не происходило никаких видимых, полезных изменений. Песок так и не появился, но они снова отыскали газ. Прогорал он в очаге, поднимаясь прямо из-под земли. Видимо, дойдо запасло его там много.
Часовщик, который сначала долго работал над домом, позже всё чаще стал работать рядом с Машиной, думая над статуей, которую они обрели из Хаоса. Камень, из которого она была создана неизвестным существом там, внутри Врага, оказался очень тяжёлым, и руками статую было никак не поднять. Однако Часовщика она привлекала, и скоро он принял решение остаться подле неё. Всё чаще хотел видеть рядом с собой Ювелира.
Дом к этому времени был во многом уже построен, и Конструктор дал разрешение Ювелиру иногда уходить. Он понимал, что нужно строить что-то ещё. Он понимал, что, наверное, Часовщик благодаря Ювелиру видит над статуей из Хаоса что-то настолько же ясное, насколько Конструктор раньше видел дом. Что Ювелир нужен Часовщику. И поэтому Конструктор старался быть добр.
Со временем расстояния, которые они проходили за день, становились всё больше. Раньше это было из-за поиска материалов для дома, а потом просто потому, что ходить, даже ночами, начало становиться безопаснее. Ночью всегда было холоднее, но белое перестало приходить.
Конструктор долго думал об этом, до тех пор пока однажды они не набрели на него: на всё белое мира. На то, над чем всё это время работало дойдо.
Он нашёл озеро. Первое в мире озеро, полное белого. Конструктор, остолбеневший от поразившей его красоты, сперва долго стоял на дюне над ним и просто смотрел на казавшуюся бесконечной гладь воды, которая нестерпимо блестела на солнце.
Но после того как первое впечатление небывалости увиденного исчезло, Конструктор дошёл до дома. Увидев, что Ювелира там нет и что он работает с Часовщиком над чем-то вроде дома вокруг всё ещё лежащей лицом вниз в песок статуи, он направился к Машине.
Подойдя к брату, Конструктор молча потянул его за собой. Часовщик хотел оскалиться на Конструктора, поскольку имел на Ювелира планы, но, увидев выражение лица Конструктора, не стал. Часовщик понял, что ничего плохого не происходит. Что, возможно, впервые на его памяти, возможно, впервые в мире Конструктор просит Ювелира пройти за собой просто так. Из приятного предвкушения. И отпустил Ювелира идти.
Конструктор привёл Ювелира к озеру.
Переполненный каким-то озорным предчувствием, он стал смотреть поверх воды. Та мерцала золотом от яркого солнца.
Ювелир, не остановившись, прошёл сквозь берег до кромки воды, присел на корточки, потрогав белое, и, удостоверившись, что оно не опасно, по пояс зашёл внутрь. Заметив бесцеремонное отношение к этому почти волшебному явлению, Конструктор долго и с интересом смотрел за тем, как Ювелир невозмутимо проводит водой по коже и как по золоту идут мутные разводы от грязи. Одновременно с этим тело Ювелира, получив определённое питание, регенерировало. Это обстоятельство будто бы приглашало Конструктора тоже войти внутрь озера и тоже исследовать это новое белое. Однако, ожидавший нового откровения, нового вызова, нового видения, демон оказался только разочарован.
Поддавшись этому расстройству, он молча сел на берегу и стал смотреть за небом у границы с водой и солнцем. Ювелир, окунувшись с головой и вынырнув на поверхность, громко позвал Конструктора за собой. Тот с удивлением отметил, что вода заставила Ювелира выглядеть иначе и что этот вариант внешности показался Конструктору более правильным. Ювелир позвал снова, но Конструктор не захотел к нему присоединиться.
Поняв, что видения не будет и откровения не случится, Конструктор направился в сторону дома. Он поднялся на склон над берегом и обернулся, чтобы удостовериться, что всё в порядке, и насладиться видом в последний раз.
И тогда с этой высоты он различил в дымке над горизонтом огромное призрачное строение. Оно плыло над золотом воды в сизых объятиях мягкого неба. Высокое, тонкое. Прочерченное параллельно глади, словно висящее в воздухе. Его ещё не существовало, это было потом, это было будущее, и Конструктор, затаив дыхание, смотрел на него.
Закончив с водой, Ювелир выбрался на берег и побрёл назад к Машине и статуе. Как только он пересёк линию прибоя, видение исчезло, и ничто больше не украшало озеро. Конструктор хотел было окликнуть брата и велеть тому вернуться на место, но поймал себя на том, что работа над этим казавшимся сейчас совершенно нереальным строением не может быть начата немедленно, что придётся терпеть и много ждать.
Поймав его ищущий взгляд, Ювелир остановился напротив него, посмотрел невозмутимо и стряхнул на лицо Конструктору последние капли с кончиков пальцев. С этим удалился дальше работать.
Конструктор остался где был.
Он не представлял, насколько долго ему придётся ждать, но уже знал, насколько это важно. Насколько это определяюще. Насколько большое значение имеет то, что однажды им обоим – и Ювелиру и Конструктору – придёт время построить Мост.
И
«И» соединяет и разделяет. Это маленькое слово, сочинённое кем-то, чтобы не ставить лишних точек, никогда не скрывает двойственность своей натуры трикстера, однако ему это удаётся, как никому другому. Кто из читающих задумывается, проглатывая глазами текст, какую именно роль играет «и» в этом или другом предложении, что оно делает: соединяет или разделяет его части? Это не имеет значения. Ведь, в сущности, всё зависит от самих этих частей, чем именно они являются на самом деле и как относятся к тексту, который они составляют, но на который не в силе влиять, и…
Под стрельчатыми сводами собора разливается жидкий утренний свет. За потемневшими от времени, укреплёнными контрфорсами стенами гудят магнитные сады. Пришла сакровая буря, границы между мирами истончились, и, пока всё не смолкнет, увы, нельзя начинать.
Смогу ли я дождаться момента, когда буря утихнет, не лишившись рассудка, не лишившись жизни? Увы, я не знаю. Сейчас я наслаждаюсь некоторым моментом просветления, ясного осознания мира вокруг, пришедшего тихой поступью на смену отчаянной болевой лихорадке, превратившей всю вчерашнюю ночь в тёмную, страшную воронку, затягивавшую в не имеющий времени мир агонизирующей боли.
Низкий вибрирующий шум, исходящий не то от колобродящих механическими ветвями на ветру садов, не то от самого неба, резонировал внутри моей головы, порождая эти муки, начавшие переходить к полуночи в мозговые схватки, а к рассвету всё выродилось в уже знакомые мне припадки. Но это ушло.
В собор Изучения мозга и высшей нервной деятельности при Институте муж принёс меня на руках. И сейчас, не помышляя о том, чтобы двигаться и уж тем более вставать, я, устроенная в свёртке из одеял, полулежала, прислонившись виском к холодному камню скамьи для молящихся. Спать я не могла.
Мой муж стоит у алтаря, все остальные, заинтересованные в исходе второй операции персоны, тоже здесь. Вне зависимости от того, насколько они верили в бога, или в иные высшие, или мистические силы, на эту службу они пришли. Одни – измотанные, как и я, вынужденным, гнетущим бездействием, вытягивавшим все мыслимые силы, другие – от общего чувства механизма, страха, что гонит находиться рядом с такими же, как ты, под угрозой то ли изоляции, то ли сумасшествия. Может, кто-то здесь и сейчас действительно искал бога. Мне, если честно, сложно поверить в такое.
Вот они здесь – мой муж, святой мастер в прошлом, оставивший сан для того, чтобы посвятить себя полностью моему выздоровлению. Он у алтаря, ведёт эту службу. Ему разрешили в один этот раз. Для меня, для нас всех.
Ближе всего к нему – мастер Тьяарноарр. Нейрофизиолог, разрабатывавший во главе научной группы всё, что легло в основу первой операции, и то, что должно лечь в основу второй. То, что внутри моей головы – его главное детище. Получится ли у него выбить ещё один такой же грант для исследований, если я умру от простой сакровой бури? Он хотел излечить эпилепсию, он хотел излечить весь мир, а получил меня. Еле живую из-за капризов истончившихся миров, истощённую женщину, полностью положившуюся на волю случая.
Нет, ему нужно, чтобы я дожила хотя бы до одного научного конгресса, его уже скоро получится устроить, но врач должен продемонстрировать меня в анатомическом театре и сказать, что я была больна, страдала жестокой падучей болезнью, но излечилась. Болела, но излечилась… немощна была, но встала и пошла…
Чуть дальше от алтаря стоит мастерица Айнейррейре. Женщина с алмазными руками – так её называют. Может ли быть, что такая блистательная нейрохирургиня допустила ошибку, заставляющую смерть сейчас протягивать мне окостенелую руку, гладить меня мертвенными пальцами по только начавшим отрастать волосам? Её карьера не рухнет в случае моей смерти, но сколько же она приобретёт, если в итоге всё получится? Лента славы самой выдающейся мастерицы своего времени опоясает её чело, если только сакровая буря уляжется и даст нам завершить серию операций.
За ней шуйца-хозяин приёмного покоя, я его знала, когда лечилась в Институте ещё в первый раз, до операции. Он стал моим личным шуйцей, когда я вернулась ради этого проекта. Решив, что мне будет легче приходить в себя среди знакомых лиц, высокие мастера ему разрешили. Наверное, он преследует меня.
У самого входа двое санитаров, они брат и сестра, близнецы. Их я до начала проекта не знала и не могу предсказать, что они чувствуют сейчас. Однако если они здесь, на службе, этой отчаянной коллективной попытке упросить Сотворителя о конце сакровой бури, то сердца их не спокойны.
Я оглядела присутствующих ещё раз, задержавшись взглядом на каждом. Им всем есть что скрывать, им всем есть за что просить у бога конца того кошмара, где мы все оказались сейчас незримо связаны. Скованы у потемневшего от времени замкового камня наверху свода. Там, высоко, от раннего утра светло, рассеянно.
Устало я закрываю глаза, думая, что вот-вот провалюсь в спасительный сон, но он всё равно не приходит. Левая рука, помимо моего желания, поддёргивает плед мне на плечо и ласково наглаживает меня по ёжику тонких волос. Она опять начала. Эта рука опять принялась за своё. Я стряхиваю её и закрываю горячие, дрожащие веки.
Мысли мучают моё истерзанное сознание чувством огромной коллективной вины за нарушение некоего великого, божественного порядка, в котором, о нет… в котором, конечно, позволено каждому пытливому уму вскрыть черепную коробку своей пациентки и рассечь мозолистое тело, разъединяя полушария мозга, в этом нет ничего плохого. Кто не сделал бы этого, для того чтобы избавить молодую женщину, свою пациентку, от эпилептических припадков, на радость науке?
Кто бы не счёл ланцет божественным мечом, проникающим в самые замыслы Сотворителя, изучая его мысль, его план и этим обнажением тончайших истин прославляющим его, а с ним и себя. Какая разница, кого показывать в анатомическом театре, с кого срывать белую простынь, демонстрируя триумф своей мысли… когда он сдёргивал эту простынь с трупа, он выглядел настоящим скульптором, закончившим ваять плоть из мрамора.
Пусть, пусть вскрыть мою черепную коробку и разрезать мой мозг – богоугодно. Но разве может быть, что кому-то из живущих под сотворённым небом позволено вживлять в этот же, уже разделённый мозг механический протез мозолистого тела? Мы не должны бы этого делать. Бог видит нас, он наказывает нас за это, поэтому буря и не кончается. Вот что происходит.
«Что в этом ужасного?» – спросите вы. Разве не такое же это вмешательство в каждое другое тело, созданное Сотворителем из плоти и механики, когда мы пересаживаем страждущему, потерявшему механическую конечность, такую же от донора-мертвеца? Сколько механоидов обрели снова, благодаря такой трансплантации, руки и ноги? Разве же это не хорошо?
Я скажу, я знаю, чем это плохо. Тем, что в руке или в ноге нет души. Её нет, вопреки общим убеждениям, и в сердце. Душа находится в мозге, средоточии наших дум и фантазий. Ей просто негде находиться ещё. И когда мы взяли часть мозга от другой, мёртвой, женщины и положили в мой мозг, мы преступили против самого Сотворителя, против его божественного порядка. О, нам есть о чём молить его, есть за что извиняться.
Слова святого мастера, вернувшегося к своим обязанностям на один день, произносимые на старом языке, забытом всеми и снова выученном, чтобы говорить с богом, таят в этом жидком белом свете, словно бы кровь в холодной воде.
Внезапно нас всех отвлекает резкий удар. Всё стихает, и мы поворачиваем головы по направлению звука. Это птица ударилась о цветное стекло витража и упала замертво. Такое бывает, когда долго не стихает буря, приводящая в возмущение всех, кто зависит от тонкой оболочки мира, его сакра, а птицы зависят больше всех.
Все, не сговариваясь, опускают головы, и служба продолжается, но теперь всё тише – и речь священника тает там же, под тёмными сводами, как и свет. Все медленно возвращаются к своим мыслям, потому что птица, ударившаяся о свинцовую спайку витража, конечно же, уже мертва, а убирать труп никто из тех, кто находится внутри, не должен. Это чья-то чужая работа – убирать труп.
Я возвращаюсь мыслями к женщине, чья мозговая пластина-спайка в моей голове. Её тело обнаружили случайно, ещё тёплым, немедленно передали на контроль сохранения обмена веществ, чтобы температура не падала ниже порога затвердевания ликры, и направили сюда. В одном поезде с этим телом ехали и мы с мужем.
Все остальные, кто не работает в Институте, выехали сюда тотчас же, по получении известия, словно падальщики, почувствовавшие, вместо запаха крови, аромат свежей типографской краски на их статьях в ежегодные толстые, уважаемые издания.
Я видела, как мой муж смотрит на это тело. Этим особенным, нежным взглядом, каким он одаривал всё, что как-то связано с моим выздоровлением. В эту секунду я подумала, что хорошо, что он оставил сан: механоид, кто так сильно любит жизнь какой-то конкретной женщины, уже не может так же любить бога. А если он сможет, это будет ещё ужаснее, возможно, те, кто снимали заживо кожу с Идущих в Лабиринт, именно так любили бога, до нежности во взгляде на смерть.
Ещё один удар в стекло, и служба снова прервана. На новую птицу оборачиваются, но лишь на секунду, святой мастер спешит продолжить чтение Писания, но в этот момент тот, первый, мёртвый, как всем показалось, ворон шевелит опавшим крылом, потом поднимает голову и мерзко, надсадно кричит, а потом он встаёт на лапы и разевает на нас чёрный железный клюв. Я слышу в этом обвинение.
Моя левая рука, которую мне забыли привязать из-за тяжёлой ночи, закрывает мне глаза, и я не противлюсь её решению. Второй рукой я зажимаю ухо, вжимаясь в камень другим. Но я всё равно слышу, как ворон кричит. Слышится ещё один удар и ещё. Всего я насчитала шесть ударов. Шесть воронов. Я останавливаюсь на этом, читая это число как гадальную карту, а потом всё тонет в их крике.
В конце концов, и это наступает очень быстро, этот общий крик стаи заполоняет весь собор, но… это не единственное, что происходит. Я стряхиваю руку, прижимая её со всей силы к скамье, и оглядываюсь… да. Птиц так много, что они заслоняют собой весь свет. И нет больше его у сводов, как и голоса святого мастера нет, всё поглотило в себе вороньё – и свет и звуки молитвы. Это за наши грехи. Я в ужасе смотрю на мужа. Это за наши грехи.
Нейрофизиолог, мастер Тьяарноарр, мужчина высокий и крепкий, вежливо обращаясь к священнику, просит перестать читать и говорит всем остальным, что почитает за лучшее покинуть это место и – главное – вынести меня, так как аномалия, с которой мы столкнулись, явно влияет на меня пагубно.
Конечно. Конечно, пагубно влияет, и, конечно, важнее всего вынести меня, ведь кого иначе он будет показывать в анатомическом театре с той же вежливой улыбкой, отточенными жестами, переложением циркового балагана для интеллектуальной элиты этого мира.
Не дожидаясь знаков одобрения от остальных, которые, конечно же, следуют, он идёт к двери, соединяющей собор с коридором Института, с его холодной наборной чёрно-белой плиткой, высокими потолками, тоже стрельчатыми, но без украшений, с запахом мочи, дезинфицирующих средств, рвоты, книг…
Мастер Тьяарноарр подходит и толкает ручку, однако та не поддаётся. Скоро к нему присоединяется шуйца-хозяин с его сильными, привыкшими скручивать буйных пациентов руками и оба санитара с теми же навыками. Однако им не удаётся открыть дверь и вчетвером.
Хирург на них смотрит холодно, говорит, что во время сакровых бурь эта дверь действительно иногда самопроизвольно блокируется, потому что во время возмущений тонких границ миров, подобных нынешнему, живая механика иногда расширяется, что и становится причиной страданий всех сакрозависимых механоидов, а в Институте вся механика живая, так как это здание изначально проектировалось как имеющее повышенную чувствительность. Ради коматозных и кататоничных пациентов, разумеется.
Это здание – точный научный инструмент.
Так бывает, что дверь блокируется. Так бывает, что птицы бьются в стекло или стаями сходят с ума, но это всё случилось одновременно.
И буря слишком продолжительная, и птиц, птиц слишком много, и та, первая, с переломанной шеей, восстала из мёртвых, именно восстала из мёртвых. И я… я не сплю, после всех этих припадков, после этого марафона изнуряющей боли, после всех этих швов на шее, я так и не уснула ни единого раза. И птица, и птица. И все они.
Это всё за грехи. «Это всё за грехи», – так говорит мой муж, его, конечно же, отчитывают за такие слова, но он бледный как мел, одни только глаза горят внутренним холодным огнём нервного исступления, и оно заставляет санитара, который пытался его привести в чувства, потрясённо отойти.
Мой муж подходит ко мне. И он говорит со мной, но слышат это все, потому что, как только он начинает говорить, вороньё за стенами собора смолкает. Он признаётся в убийстве.
А после того как он завершает свою речь, оборачивается, встаёт на колени и исповедуется всем. Он рассказывает, как убил механоида. Донора. Женщину, чьё тело так удачно и так вовремя нашли, чью кончину так и не смогли расследовать, даже решить, насильственной была смерть или произошла по естественным причинам. И на чьё тело он смотрел с такой добротой и надеждой, пока мы ехали сюда.
Магнитные сады гудят от этой бесконечной сакровой бури. Мой муж плачет, обнимает меня, целует в исступлении мои руки, и просит, чтобы я выжила, чтобы я стала счастлива, и говорит, что чудо явил нам Сотворитель, чудо присутствия бога в мире. И он знает, что делает.
Мой муж идёт к главным Вратам храма. Мастер Тьяарноарр пытается остановить его, хирургиня холодно говорит о том, что если заклинило небольшую дверь в Институтский коридор, то большие металлические Врата даже не шелохнутся, сколько ни прилагай усилий, но святой мастер кротко ей отвечает, что на всё воля Сотворителя и мы не в нынешнем мире сейчас, а в горнем и Сотворитель смотрит на нас и он решает.
Он тянет на себя огромные металлические створки, и действительно – изображения праведников и грешников, Машин и Порогов, колеблются, отпуская по лицам горельефных фигур глубокие тени, когда Врата легко поддаются и открываются даже без скрипа.
За дверями – Хаос из крыльев и когтей, из металлических перьев и железных клювов. Я встаю, кричу мужу, чтобы он остановился, что здесь всё ещё безопасно и он должен остаться со мной, но он шагает за этот порог.
И птицы смыкаются за его спиной, но ни капли крови, ни единого крика боли не доносится до нас, а потом, как по команде, стая прореживается, и мы видим, что он стоит на тропе от собора к главному корпусу Института. Живой. И ничто не повредило ему. И ничто не оставило на его теле ран.
Нервно встаёт шуйца. Он кричит на мастерицу Айнейррейре, кричит, что знает, из какой крови появились её алмазные руки. Обличает её перед всеми, громко говорит о душах десятков душевнобольных, зарезанных ею ради практики, о несчастных, которых он сам приносил ей на заклание, лишь бы она получила те редкие навыки, которые позволили ей пересадить мозговую пластину от трупа в мой страдающий мозг.
Она не соглашается, не признаёт вину, ведёт себя сдержанно, спину держит прямо, но трое их вокруг неё одной, и вот они, окружив её, зажав в угол, хватают за руки и ноги, по-умелому, по-хозяйски. Она кричит.
