Читать книгу: «О любви по-разному», страница 2

***

– Сегодня, – кричал мальчишка, стоявший у театра со стопкой листовок в руках, – состоится премьера пьесы Александра Островского «Бесприданница». В главной роли несравненная прима нашего театра Анна Новоцерковская. Не пропустите! Сегодня…

Емельян прошел бы мимо, но что-то дёрнуло его, он подозвал мальчишку и спросил:

– Анна Новоцерковская?

– Да! Она такая красавица! И такая талантливая! – затараторил тот. – Вот, возьмите, – он сунул Емельяну в руки одну из листовок, – тут её портрет есть.

– Спасибо! – Емельян взял листовку, присмотрелся к лицу девушки и улыбнулся. Что ж, не там, так тут ей эта в этой пьесе играть, не в реальной жизни, так на театральной сцене. Хотя…

– Где можно купить билет? – снова обратился Емельян к мальчишке, который продолжал кричать, зазывая прохожих в театр.

– Там, – махнул тот в сторону здания позади себя, – касса на входе. Вы приходите!

Емельян кивнул.

– Приду. Я обязательно должен это увидеть.

Ты узнаешь её из тысячи…

«…Просто начните».

***

– Привет! – Алка подбегает, размахивая своей модной сумочкой, и легонько шлёпает ею по моей спине. – Чего стоим?

– Жду тебя, кулёма! – Я хмыкаю и, наклонившись, чмокаю её в подставленную щёку.

– Что сразу кулёма-то? – Она смешно рдеет под вечерним солнцем и показательно опускает взгляд. – Я просто очень хорошая девочка.

– Ага, и сегодня я веду очень хорошую девочку на свидание.

Я подхватываю Алку под локоток, и мы отправляемся по парковой дорожке мимо вековых сосен и ярко раскрашенных скамеек, а из динамиков звучит: «Ты узнаешь её из тысячи…»

***

– Гражданин Ломов Аркадий Сергеевич?

Передо мной стоит высокий мощный мужик в бейсбольной кепке, чёрной футболке, синих джинсах и не самых удачных кедах. Я бы на его месте их на берцы заменил.

– А кто его спрашивает? – Смотрю мужику за спину и вижу жмущегося так, словно очень хочет в туалет, участкового.

– Майор Полтавский. – У меня перед носом словно из воздуха появляются корочки местного УВД. На фото у мужика усы и волосы гладко зачёсаны назад.

– Я Ломов. А что случилось? – Я делаю шаг назад, пропуская мужика… нет, майора и участкового в квартиру.

– У нас информация, что вчера вы встречались с Войченко Аллой Николаевной.

Они входят и оглядываются. По цепкому взгляду майора я понимаю, что ничего хорошего меня не ждёт.

– Встречался. У нас было свидание. Потом домой её проводил и вернулся сюда. – Я развожу руки в стороны, этим жестом показывая, что они могут осмотреть всё, что потребуется.

– Во сколько? – Майор кивает участковому, тот открывает планшет, который до этого держал в руках, и начинает записывать.

– Во сколько что? Гуляли в парке где-то с шести до девяти. Алка опоздала, её в универе однокурсник задержал. Дома я её оставил, кажется, в половине десятого. Она ещё порадовалась, что мы успели, и отец не будет её ругать. Ну, и я домой попал в одиннадцатом часу. Точнее не скажу, от дома Алки до моего пешком минут сорок, плюс я ещё с парнями постоял во дворе. – Проследив за тем, как участковый молча переносит мои слова на бумагу, я смотрю на майора и повторяю вопрос: – А что случилось-то?

– Гражданку Войченко нашли сегодня утром мёртвой в том самом парке, где вы гуляли, – произнося это, майор смотрит на меня в упор, и я не могу удержаться, чтобы не закончить за него:

– И я – главный подозреваемый.

***

Сложно бороться с системой, когда всё против тебя: улики, свидетели, даже твоя собственная совесть. Да, на месте убийства Алки нашли отпечатки моих ботинок, на молотке, валявшемся рядом с её трупом – мои отпечатки, и даже пара свидетелей, оказывается, мимо проходила. Просто сказочная удача для тех, кто это дело расследовал.

Впрочем, я же сам почти сказочный персонаж, и мне ли о сказках рассуждать? Почему «почти»? Потому что имя у меня теперь такое – сказочное.

– Эй, Кащ! У тебя что-то интереснее «Смерти под парусом» есть? – раздаётся из окошка одной из камер, мимо которой я везу тележку, доверху нагруженную потрёпанными книжками.

– Да, – отвечаю я, доставая одну из них, – «Смерть на Ниле», – и слышу, как из-за спины вопрошающего раздаётся громкий смех.

В подработке тюремным библиотекарем есть своя прелесть: всегда можно найти, над чем и над кем посмеяться. И поругаться – выплеснуть скопившийся негатив. Меня за это и прозвали Кащеем, только тот над златом чахнет, а я – над книгами. Отдадут испорченную – получат проклятием в лоб. Не тем, которое магическое, как в историях о колдунах и ведьмах, но тоже вполне себе ощутимым. Один вон после такого три дня с толчка не слезал. Но это вряд ли я виноват, скорее – прокисшая баланда.

Вот только хочется уже, чтобы всё закончилось. И вернуться домой, к своим собственным книгам и воспоминаниям. А ещё – найти того, по чьей вине я тут уже третий год прохлаждаюсь. Не ради мести, нет, месть – вещь неблагодарная, просто посмотреть ему в глаза хочу и спросить, за что – Алку, меня, тех, кто рядом с нами был. За что? Я не кровожадный, несмотря на новое имя, просто иногда хочется справедливости.

***

Пять лет за хорошее поведение. Именно так. И именно столько. Адвокат говорил, что если я буду правильным, пойду навстречу следствию и всем остальным, с судьёй буду вежливо разговаривать и ещё много разного «буду», то мне немного дадут. Ну, почти так и вышло. Почти восемь. И много разного «буду» до суда превратилось в почти такое же количество после.

А вот сейчас стою перед воротами заведения, на мне болтаются мои старые куртка и брюки, хорошо хоть, шапку выдали и ботинки новые, нерастоптанные. Ёжусь от холода, которого не должно быть в это летнее утро, и улыбаюсь. Всё-таки свобода – лучшее состояние человека, а ещё – то состояние, которого никогда не бывает на самом деле. Почти никогда. Вот сейчас, например, я свободен, потому что никому ничего не должен.

Хотя… Нет, должен. Явиться по месту регистрации и встать на учёт. И это уже не свобода. Помнишь, Алка, как мы мечтали, что когда-нибудь уедем и будем свободны, и никто не будет нам указ? Так не бывает, Алка! Так не бывает.

Водила из подъехавшего такси машет мне рукой в открытое окно:

– В город?

– Да. До ближайшей железки.

– Садись.

– Сколько?

– Для тебя – бесплатно.

Заявление странное, но я сажусь, улыбаясь и стягивая шапку с почти лысой головы. Заглядываю в зеркало, утопленное в пассажирский козырёк: ну как есть Кащей – одни глаза на лице выделяются своими тёмными провалами, остальное – бледное, почти прозрачное.

– За что сидел? – спрашивает водила, стоит только такси выехать на трассу к городу.

– Убийство, – лаконично отвечаю я.

– Ого! И кого убил?

Он задаёт этот вопрос, а я точно знаю – ему не интересно, просто хочет поговорить, и оказываюсь прав. Не дождавшись, что я отвечу, водила продолжает:

– У меня вот, например, шурин свою жену прибил. Молотком. Для отбивки мяса. Она ему изменяла, вот он и сорвался. Двое детишек их теперь у нас с Верусей. Хорошие детки, послушные. Учатся тоже хорошо. Младшая в изостудию ходит…

Разговор больше походит на монолог, и я просто слушаю. Книги – это хорошо, но вот такого простого общения, пусть и не совсем взаимного, мне очень нехватало. Я вставляю редкие реплики, а по краям трассы проносятся вековые сосны вперемешку с берёзами и осинами.

***

– Аркаша!

Я оборачиваюсь и смотрю на Виктора, который улыбается мне во все свои тридцать два или сколько их у него? Помню, один я в своё время точно выбил. Холёный, гад. Одет так, словно только что китайский рынок ограбил. Нет, не на тряпки, на годовой доход. И потратил его не меньше, чем в Гостином дворе.

– Ты каким судьбами тут?

Он даже не обращает внимание на то, что я не подаю ему руку. Просто хлопает меня по плечу, садится напротив – за мой столик, одновременно делая жест пробегающему мимо официанту, и тут же пускается в расспросы.

Я отвечаю. Нет, не так. Я делаю вид, что отвечаю, а сам рассматриваю его, силясь понять, почему… И ведь не постеснялся подойти. Впрочем, о чём это я? Где Виктор, а где стеснение? Он его ещё в шесть лет за жвачку продал. А мы дружили тогда, вместе коленки разбивали, падая с великов, вместе малину в садоводстве воровали. Вместе в Тоньку влюбились в пятом классе, а потом вместе на выпускной в одиннадцатом не пошли, потому что она нас кинула, согласившись встречаться с Игорем Зайцевым из параллели.

Я делаю вид, что отвечаю, а сам считаю, сколько прошло с того момента, как мы последний раз виделись. Он ведь даже на вынесение приговора приходил. Семь лет, получается. Немало времени мне понадобилось, чтобы во всём разобраться, ну да я не следствие – пришлось искать ресурсы самостоятельно.

***

Красивый дом, красивая жизнь, красивые люди вокруг. И во всей этой красоте – она, уродливая, хоть и красивая. Странно осознавать, что я потратил семь лет жизни ни на что. На пустоту. И интересно, на что рассчитывали они? Да, они. Они, увидевшие во мне идиота и сделавшие из меня дурака.

– За что?

Алка смотрит на меня испуганными глазами, и мне кажется, что сейчас расплачется. Но плачет не она. По лестнице со второго этажа спускается парнишка лет шести. И это он ревёт белугой, видя в моей руке направленный на его мать пистолет.

– Аркаша… – Имя слетает с её уст точной калькой с её муженька.

Ну да, так меня только Виктор называл. Всегда, даже в детстве. А я его – Виктор. Так уж повелось. Алка же никогда – только Аром. И я ведь помню, откуда это имя появилось, и как она смеялась, повторяя его раз от раза – мучая меня свой легкой картавостью.

Парнишка забирается к Алке на колени и утыкается носом в её плечо. Он уже не ревёт, только тихо всхлипывает, а моя рука невольно опускается, потому что… Я не могу стрелять в мать своего сына. Не могу. Разве это свобода?

– Нет, Ар… – Алка запинается, словно что-то мешает ей договорить, но заканчивает: – …каша. Нет, – договаривает она, а я понимаю, что последний вопрос задал вслух, и усмехаюсь.

Банальный любовный треугольник, господи, до чего же банальный! И надо было так вляпаться?!

– А я ведь билеты купил. В Евпаторию…

Я плюю на начищенный до блеска паркет – дурная привычка, приобретённая на зоне, – машу рукой с пистолетом и выхожу из комнаты. Зачем ей тогдашняя Евпатория, если сейчас она может выбирать из всего?

***

После ночного дождя кругом сыро, и я невольно переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь согреться. Но ничего, ещё немного, а потом можно будет вернуться домой. Просто вернуться.

Марк так похож на меня так, что я не могу не улыбнуться. Ну, хоть эта месть. Пусть и невольная и нежеланная.

Он жмёт мне руку, а после – обнимает, как если бы мы всю жизнь прожили рядом и он называл меня папой. И это третий раз в моей жизни, когда я плачу по-настоящему, не по-детски. Первый – на следующий день после похорон родителей, убитых по моей вине. Второй – когда мне показали Алкин труп… Подделку под Алкин труп… И вот сейчас.

– Пройдёмся? – спрашивает Марк, и я киваю.

– Как мать?

Мы идём по скверу, распугивая собачников и их питомцев.

– Нормально. Вчера вернулась. Постоянно спрашивает о тебе.

– Зачем?

Он останавливается, поворачивается ко мне лицом и долго смотрит на меня так, словно тигра на цирковой арене разглядывает, а после произносит:

– Я ведь помню тот день. И знаю, что это ты убил Виктора.

– А я помню тот день, когда он убил меня.

– Но пап…

Мне так хотелось, чтобы Марк хоть раз назвал меня так, но это слово будто бы выстраивает между нами невидимую стену.

– Нет. Он был твоим папой, а я… Я всего лишь бывший зек, который изнасиловал и убил твою мать. Ещё до твоего рождения.

Я ухожу, не оборачиваясь. Да, вот теперь вся моя жизнь – это свобода. Что такое свобода? Это когда ты сидишь в клетке – один, а вокруг живут, смеются, любят… Но тебя среди них нет.

***

Она бежит по дорожке – такая солнечная и красивая, и кажется, что всё солнце мира запуталось в её волосах, а у меня в мыслях крутится простое: «Ты узнаешь её из тысячи…»

***

– Ар, – чуть картавя произносит она, заглядывая в кабинет, и я в очередной раз удивляюсь, как такая женщина могла стать моей, – Марк звонил, они с Олечкой уже дома. Поздно уже. – Алла кивает на окно, за которым уже совсем темно. – Пойдём спать?

– Пять минут, – киваю я ей, – пять минут.

– Трудоголик! – смеётся она. – Но только пять минут!

Я снова киваю, допечатываю: «Хотите начать жизнь с начала? Просто начните», – и ставлю точку. Завтра эта моя жизнь отправится к издателю, а сегодня меня ждёт самая любимая женщина на свете, как бы банально это не звучало.