Читать книгу: «Босфорские берега. Книга для всех, кто влюблен в Стамбул», страница 2

Турецкая птица

У нее были странные, нетипичные для турчанки глаза – ультрамариново-голубые, солнечные.

– Ты – небо! – говорила мама и гладила черные, непослушные волосы дочки.

Но это осталось в прошлом, больше никто не называл ее небом, никто не пел ей странные, протяжные песни перед сном.

Мама умерла.

Когда ее определили в детский дом в Бурсе, она не плакала – родных не было, и идти ей было некуда. Тихая сосредоточенная девочка не доставляла проблем, не бунтовала, в меру своих сил училась, а в свободные часы любила сидеть в саду и смотреть вверх.

Туда, куда по словам воспитателей, ушла мама.

Шло время, весна сменялась осенью, опадали и вновь распускались листья, лишь небо оставалось все таким же неизменным, светлым и синим, как ее глаза.

Тем тёплым вечером она, как обычно, сидела в саду, и не сразу поняла, что ее уединение нарушено.

– Привет! – сказал подошедший мужчина.

– Здравствуйте, – она оторвалась от созерцания веточки и посмотрела прямо на него. Он был высокий, плечистый, со спокойной улыбкой.

– Ты чего тут сидишь? – спросил он, усаживаясь рядом с ней на траве, – сегодня ведь праздник, все твои друзья веселятся.

– Праздник… – она вздохнула, – это да. Только как-то не очень весело.

– Почему? – мужчина снял шляпу, положил ее себе на колени. Без шляпы он казался моложе и беззащитнее.

– Потому что ничего этот праздник не изменит, – тихо ответила девочка, – делегации приезжают в наш детдом и уезжают обратно, а мы остаёмся.

Мужчина помолчал, а потом спросил:

– Ты бы хотела что-то изменить?

– А что может изменить двенадцатилетняя девочка? Я ведь уже не ребёнок и давно не верю в чудеса, – синие глаза смотрели с вызовом, – и понимаю, что никогда не вернётся моя мама, и отец никогда не придёт. Я всегда буду одна, так что лучше привыкать к одиночеству. Я бы хотела, чтобы у меня была семья, сёстры и братья, и отец… но это невозможно. Также невозможно, как взлететь. Знаете, я люблю смотреть на птиц, они такие сильные, свободные, и у них есть небо…

– Ты не права, – улыбнулся мужчина, – я вот тоже многое хотел бы поменять, но люди не любят перемен. Многие им сопротивляются, есть даже те, кто ненавидят меня за желание изменить этот мир. Представляешь? Если честно, иногда мне страшно, что у меня ничего не получится. Но всегда надо верить в то, что делаешь, даже если страшно. И никогда не переставать мечтать.

Она с недоверием смотрела на своего собеседника. Неужели такой большой и спокойный мужчина может быть неуверенным и сомневаться в том, что делает? Ее учили, что мужчины все знают и умеют, и слова этого неизвестного были для неё открытием.

– Честно?

– Конечно честно, – мужчина улыбнулся, – я никогда не вру.

– Папа тоже никогда не врал, – девочка встала, – мне пора.

– Подожди, – он тоже встал, – пообещай мне одну вещь.

– Какую?

– Ты всегда будешь верить в чудеса. Пообещай прямо сейчас.

– Чудес не бывает, – она грустно улыбнулась.

– Бывают, – сам себе сказал мужчина, оставшись в одиночестве.

Через несколько дней ее вызвали в приемную директора. Нерешительная, она стояла у директорского стола и не верила своим ушам – мужчина из сада решил ее удочерить.

– Я не смогу заменить тебе мать, но любящего отца и семь дружных сестёр и братьев пообещать могу. Ну что, согласна?

– Как вас зовут?

– Мустафа, – просто ответил он, – но если ты захочешь и поедешь со мной, то сможешь называть меня просто папа.

Она кивнула, из синих глаз ливнем полились слёзы.

– У меня есть папа, я больше не одна, – и девочка бросилась ему на шею.

Он дал ей прекрасное образование, к ее услугам были лучшие учителя, но главное – у нее появилась семья. Приемные дети Мустафы, были друг другу по-настоящему родными, а отец любил всех одинаково, и все они любили его.

А еще его любила вся страна, и в народе его все чаще именовали Ататюрк, «отец турков».

– Никогда не переставай мечтать, Сабиха, – говорил он ей, когда она сомневалась в своих начинаниях, – нет ничего невозможного.

– Ага, разве что в небо полететь, – отшучивалась девушка.

Когда Мустафа Кемаль Ататюрк ввел в стране обязательные для всех турков фамилии, то дал своей приемной дочери Сабихе фамилию Гёкчен – что означает «небо».

– Папа, – смеялась Сабиха.

– Что папа? – недоумевал Мустафа, – вот тебе твое персональное небо, синеглазка.

И он был прав – небо не отпускало ее.

Небо манило, завораживало, звало.

Он взял ее с собой на смотр военной техники – и она захлебнулась восторгом; крылатые машины резали воздух, и с земли смотрели за ними полные восхищения синие глаза Сабихи.

– Нравится? – перекрикивая гул моторов спросил отец.

– Очень, – искренне ответила она.

– Хочешь попробовать? – то ли серьезно, то ли шутя сказал он.

– А можно? – глаза Сабихи сверкали.

– Можно, – кивнул он, и на следующий день Сабиха Гёкчен была зачислена в летную школу «Türk kuşu» («турецкие птицы»).

В 23 года она становится первым в Турции женщиной – пилотом.

Успехами Сабихи Гёкчен открыто восхищалась пресса.

Ей подражали, ее обожали, с нее брали пример прогрессивные турчанки. Невысокая, худенькая девушка завоевывала сердца людей, она не знала страха, не знала слова «не получится».

– Вот видишь, – смеялся Мустафа, – а ты говорила, что люди не летают.

В начале 1936 года Ататюрк убедил её поступить в Академию Воздушных сил для того, чтобы она стала первой женщиной – военным пилотом в Турции. Именно Гёкчен является первой женщиной штурманбомбардиром, напрямую участвовавшей в боевых действиях.

Ее душа принадлежала небу, там, под облаками, она чувствовала себя в своей стихии. Она летала, она учила летать других – на ее счету много талантливых выпускников школы «Türk kuşu».

Сабихе Гёкчен было 83 года, когда она совершила свой последний полет.

Когда вы прилетаете в Стамбул в аэропорт им. Сабиха Гёкчен – вспомните ее, эту невысокую девчушку с пронзительно синими глазами цвета неба.

Турецкую птицу.

Османские ордена Ивана Айвазовского

Удивительно, но Стамбул крепко связан, переплетен с историей России.

Например, художик Айвазовский. Да-да, тот самый, который «Девятый вал» написал, однажды чуть не поплатился репутацией и головой за свою любовь к Константинополю.

Но обо всем по порядку.

Первый раз Айвазовский оказался в Стамбуле в 1845 году в составе географической экспедиции под руководством Федора Литке, и город покорил его своим колоритом. Художник начал регулярно приезжать, сотрудничать с изобразительной школой Константинополя и помогать армянской диаспоре.

Айвазовского любили и уважали, а султан Абдул-Меджид I даже наградил его «Нишан Али» IV степени, а его преемник, султан Абдул-Азиз тоже остался в восторге от пейзажей русского живописца, и купил практически всё, что Айвазовский привез с собой в очередную поездку, после чего заказал еще десять картин с видами Стамбула и Босфора. Всякие визири и паши не пожелали отставать от повелителя и тоже наделали заказов.

В итоге Айвазовский выполнил тридцать работ, и в знак особого почтения к его заслугам султан вручил Айвазовскому орден «Османие» II степени.

Это все к чему я рассказываю? Да к тому, что пока Айвазовский рисовал, в мире шла Крымско-турецкая война, было подавление турками восстания греков, гонения и уничтожение армян и прочие политические моменты. Айвазовский, помогавший грекам и армянам, переживал конечно же за русский флот, как положено патриоту, но российское общество помнило, что художник в большом почете у турецких султанов.

И вот в 1888 году прошел в обществе слух, будто бы художник с супругой прибыли на свою выставку в Константинопольском русском посольстве. Мало того, будто бы в дар султану была преподнесена картина, а султан наградил Ивана Айвазовского очередным орденом.

Это был всего лишь слух, в 1888 году художник Стамбул не посещал, хотя ему и очень хотелось поехать, показать любимый город супруге, но он оценивал риск, которому и без этого подвергалась его репутация за дружбу с султанами, и не хотел усугублять ситуацию. С картинами в Константинопольское посольство он отправил своего племянника, который регулярно сопровождал картины именитого дяди в разные уголки земного шара и роль эта была для него не нова.

Но все пошло не по плану.

Сначала были провокационные отзывы в российских газетах – выставку хвалили, выставке рукоплескали, репортеры захлёбывались эпитетами, но в то же время указывали, что художник в Константинополе, а ведь его там не было!

Вишенкой на торте стало явление племянника во дворец султана – ему было велено без лишнего шума подарить повелителю три картины, а в итоге султан заочно награждает Азвазовского «Меджидие» 1-й степени, о чем громогласно заявляет на весь город.

Российское общество накалилось до предела, все под влиянием прессы думают, что художник лично отправился в поездку, и Айвазовскому приходится писать письмо за письмом, объясняя всем и каждому, что никаких наград он не просил, дружбы турецкого султана не искал, и вообще в Константинополе в последние годы не был, но все было тщетно.

Иван Айвазовский собирает вещи, холсты, и едет домой, в Феодосию.

Там, дома, хранит он свои ордена Османской империи. И думая о них, он злится на несправедливые обвинения в перебежничестве, на прессу, на племянника, и на султана, который награждает его орденами – и тем самым подвергает опасности его репутацию и честь.

Не переодевшись с дороги, не разобрав вещи, Иван Константинович Айвазовский достает османские ордена…. и цепляет их на ошейник своей собаки, после чего идет гулять по городу. Пес с драгоценностями привлекал внимание, к художнику присоединялись люди, задавали вопросы, и пройдя через город, к морю пришла уже целая толпа любопытных граждан. Сев в лодку и отплыв от берега на глубину, Айвазовский поднял сверкающие драгоценными камнями ордена над головой – и бросил в море.

Тщетно потом ныряли портовые мальчишки, в попытке добыть бриллианты с морского дна.

Море не отдало своей добычи.

А потом Айвазовский вернулся домой и написал письмо, в котором просил консула передать султану, что тот может с его картинами поступить точно таким же образом…

Но султан не стал выбрасывать картины гениального художника в Босфор. Он был дальновидный и бережливый, и справедливо рассудил, что картины ни в чем не виноваты и по-прежнему очень даже ему нравятся.

Послесловие: на сегодняшний день турецким государственным учреждениям принадлежит 41 полотно кисти художника: 10 из них находится в президентской резиденции, 21 – во дворцах османских султанов, еще 10 картин – выставлены в различных морских и военных музеях страны. Также еще около 10 картин художника находятся в частных коллекциях в Стамбуле.

50 лир для Мушфики Кадын Эфенди

Все мы дети своего времени, воспитанные и привыкшие жить так, как нас учили. Хотим мы этого или нет – но наша судьба и действия во многом определяют привычный уклад жизни, воспитание и то, как и по какому пути были пройдены предыдущие годы.

Но иногда случается так, что эпоха уходит прежде человека. И тогда остаются они – искорки, осколки ушедших эпох, которым нет места во внезапно пришедшем на смену привычному новом, непонятном мире.

Деревянный дом в Серенджибее Мушфика любила, и почти не покидала его стен. Он был совсем небольшой, но в этом доме она могла поддерживать привычный для себя образ жизни, могла не видеть происходящего в стране, не предаваться лишний раз горестным мыслям.

Это оберегало от отчаяния.

От греха.

Да и ходить было некуда.

И незачем.

Вставала обычно рано, по многолетней привычке, строго соблюдала время молитв, вела нехитрое хозяйство. В свободное время, которого у нее в последние годы жизни было слишком много, читала Коран, или же предавалась воспоминаниям.

Она собиралась с мыслями долго, морально готовилась, несколько недель не решалась взять в руки бумагу, но что-то нужно было сделать. Она слабо представляла себе, что и как, но призвав на помощь Всевышнего, после обеда села за маленький столик, долго смотрела на белый бумажный лист и, наконец, начала писать:

«Господин премьер-министр, я четвертая жена султана Абдулхамида II. Я согласна, что эта эпоха закончилась навсегда. Все члены династии были вынуждены покинуть страну…»

Строчки давались с трудом, она не знала, как объяснить этому человеку, занимающему сейчас пост премьер-министра, свою просьбу. Не понимала, какие слова нужно подобрать, чтобы он понял и услышал ее.

Несколько раз перечитав написанное, Мушфика закрыла глаза и начала вспоминать…

– Мама, мне страшно, – маленькая Айше дергает мать за руку, – я боюсь!

– Не бойся, – спокойно и обстоятельно уже в который раз повторила мама, – нас примет валиде, и, если ты ей понравишься, то тебя возьмут в гарем. Получишь образование, а там и замуж тебя выдадим за достойного человека. Ну, смотри веселее, вот так!

Идущая рядом сестра Фатима скорчила гримаску.

– Трусиха Айше, – сказала с вызовом, – а я вот не боюсь! Я понравлюсь валиде, а потом в меня влюбится султан и я стану его женой.

Эмине-ханым обняла дочерей, прижала их к себе.

– Все в руках Всевышнего, ну, пойдемте. Мне тоже страшно и сложно отпускать вас, девочки мои, но вы знаете, мы не богаты и я не смогу устроить вашу судьбу. Может, валиде Пертевниял-султан поможет и направит вашу жизнь?

Тогда Айше не знала, что именно в этот день началась ее дорога к сердцу Абдул-Хамида, которого она будет любить до его последнего часа на этой грешной земле, а также к жизни, полной горечи, лишений и чувства долга.

Вздрогнув, Мушфика отогнала мысли и вывела следующую строку.

«Все члены династии были вынуждены покинуть страну. Я не покинула свою любимую страну, воспользовавшись разрешением…»

Она вздохнула.

Куда ей было ехать? Дочь уехала в Париж, она молода и может устроить свою жизнь как пожелает, а что ей, Мушфике, делать в Париже? Она не понимает устоев Запада, и будет там белой вороной, кандалами на ногах дочери, обузой. Да и Абдул-Хамид бы не одобрил того, что его любимая, самая младшая, робкая и добрая жена стала бы ходить по улицам европейских городов.

Уж лучше тут.

Тут есть этот маленький дом, тут говорят на ее родном языке, тут спит вечным сном ее любимый. Любимый…

Мысли рассеивались, путались, улетали в прошлое. Туда, где пылал иллюминациями праздник во дворце валиде-султан, туда, где юная и тихая Айше стояла, замерев, и смотрела на взрывающееся фейерверками небо, а он, увидев ее, потерял покой.

– Айше, Айше, – раскрасневшаяся Фатима влетела в комнату, заполнив собой, искрящейся молодой радостью все пространство, – нас переводят! Нас забирают в Йылдыз! Айше!

Она тогда испугалась. Как переводят? Как забирают? Почему? Неужели вот эта встреча, произошедшая час назад, на празднике с султаном и пара слов, которыми они обменялись? Нет, не может быть, что в ней? Тихая, неприметная девушка, несколько слов вежливости – и все. Наверное, Фатима что-то сделала или сказала, она может, вот уж кем впору восхищаться.

– Почему? – только и смогла выдавить из себя девушка, – Валиде больше не хочет нас видеть рядом с собой?

– Приказ Абдул-Хамида, – на одном дыхании выпалила Фатима, – ну, признавайся, что? О чем вы говорили на празднике?

Обсудить праздник девушки не успели, началась спешная подготовка к переезду сестер во дворец Йылдыз. И очень скоро, 12 января 1886 года Айше, получившая в подарок от султана уникальный экземпляр священного Корана и новое имя – Мушфике – стала четвертой женой султана Абдул-Хамида II.

Мушфике улыбнулась мыслям.

Вот ведь как бывает – сестра в детстве грезила о троне, а вышла замуж за сына портного, а она, тихая и неприметная, приглянулась повелителю.

Впрочем, для нее он не был султаном, был просто человек, со своими достоинствами и недостатками, но она любила его. Тот покой, который она обретала рядом с ним, та радость от того, что она, Мушфике, нужна и важна такому умному и важному человеку, согревала ее душу, наполняла теплом все ее существование. Она была женой, потом стала матерью. Была собеседником, другом, утешителем, поверенным обычных, человеческих, не государственных мыслей. Она, единственная, каждый день обедала с ним, часами сидела в его покоях, слушала – и отвечала.

Там, в глубине души, Мушфике не понимала за что ей такая честь и такое счастье, но радовалась ему и благодарила Всевышнего.

Она еще раз перечитала написанные строки, и уверенно вывела дальше:

«Но у меня нет дохода, кроме 200 лир, которые выдаются по вашему указанию. В течение многих лет я жила в полном одиночестве, молясь за государство и мой народ, отказавшись от всех потребностей человека, живущего в обществе, чтобы жить, сохраняя историческую честь…»

Сохраняя историческую честь. Именно так, подумалось ей, это и должно звучать. Она умела и умеет только это – жить, сохраняя свою честь и честь мужа, и не важно, живой муж или покойный.

Большему, ее, к сожалению, или к счастью, никто не научил.

Она была с мужем до конца -сначала во дворце, затем в ссылке в Салониках, и в последний час 10 февраля 1918 года, когда Азраил вошел в ворота Бейлербеи за душой Абдул-Хамида II, она держала его на руках, пытаясь согреть своим теплом умирающее тело. Самую свою большую драгоценность – подаренный редкий Коран – она пожертвовала благотворительному фонду для поддержания мавзолея мужа.

Мушфика не скучала по жизни во дворце. Не тосковала по нарядам, прислуге или своей малой канцелярии, где она читала и писала, бывало, гораздо более веселые письма, чем это, нет. Ей не хватало только одного – ощущения тихого счастья, заключающегося в простой нужности мужчине и близости к ребенку.

В новом мире она не очень-то понимала, и жила как умела – тихо, скромно, ожидая смерти и встречи со своим господином по ту сторону жизни. Лишь крайняя нужда заставила ее сегодня взять в руки бумагу и написать это письмо, просящее, жалкое, трогательное. Письмо неизвестному ей человеку, безразличному к ней человеку, от милости которого она теперь зависела.

Ей было стыдно его писать.

Мушфика дописала последние строки, поднесла листок к глазам и внимательно перечитала письмо полностью:

«Господин премьер-министр, я четвертая жена султана Абдулхамида II. Я согласна, что эта эпоха закончилась навсегда. Все члены династии были вынуждены покинуть страну. Я не покинула свою любимую страну, воспользовавшись разрешением, предоставленным законом, осталась под его защитой, но у меня нет дохода, кроме 200 лир, которые выдаются по вашему указанию. В течение многих лет я жила в полном одиночестве, молясь за государство и мой народ, отказавшись от всех потребностей человека, живущего в обществе, чтобы жить, сохраняя историческую честь. Однако 200 лир недостаточно для поддержания такой жизни. А кроме поддержки государства и народа у меня ничего нет. Я хотела бы целовать ваши глаза с любовью и молитвами, а также прошу немного повысить мое пособие. Если это возможно. Мушфика Кайысой, Серенджибей, 1954 г.»

Одевшись как полагается, Мушфика впервые за несколько лет вышла из дома и пошла в почтового отделение, чтобы отправить свое послание.

Через несколько месяцев содержание Мушфики Кайысой Кадын-Эфенди было повышено на 50 лир и до самой ее смерти 18 июля 1961 года в возрасте девяносто трех лет составляло 250 турецких лир.

Премьер-министра Турции и иных чиновных лиц она более никогда не тревожила и ни о чем не просила.

Человек, который продал Стамбул

Ранним утром в небольшой уличной забегаловке неподалеку от Таксим сидели двое, неспешно тянули чай.

– Осман, да брось ты, – недоверчиво говорил тот, что помладше, – идея полный бред, ничего не получится.

Тот, что был постарше, поправил кепку, почесал губу, отхлебнул еще чая и усмехнулся.

– Самые бредовые идеи – самые прибыльные, учись, Ферхад, пока я тут.

Закончив с чаем, друзья поднялись, тот, кого называли Османом, подхватил стоящий у стола небольшой свернутый коврик, и парочка отправилась на площадь.

Оглядевшись по сторонам, Осман выбрал около площади переулок поуже, расстелил свой ковер прямо на брусчатке, лихо дернул кепку на левый глаз – и напустился на прохожего, который, не замедляя шаг, пошел было прямо по ковру.

– Куда, куда, уважаемый! Стой!

– Что такое? – обеспокоился прохожий.

– Газеты читать надо, вот что! Много вас тут ходит, а Таксим-то один! Плату, пожалуйста, 2 лиры!

– Но позвольте… – недоумевал прохожий, – как же так…

– Не задерживайте, уважаемый, вон сколько уже за вами людей, платите и проходите, или не платите и идите себе другой дорогой, дорог в Стамбуле много. Нет денег – ходи по бесплатной дороге, а эта платная!

Под недовольное бурчание прохожего на руку Ферхада опустились две монеты.

Наблюдающие за этой сценой другие прохожие поспешно рылись по карманам в поисках монет и попутно сетовали – надо же, какое новшество ввели! Все кругом дорожает, вот и Таксим уже платным стал. Туристы же и приезжие, не знающие порядков, так и вовсе не выказывали недовольства, надо так надо, платить так платить.

Осман работал быстро, объяснял новые правила площади Таксим четко, а Ферхад только успевал принимать оплату за проход да сдавать сдачу, если у кого не было двух лир.

К обеду в карманах предприимчивых молодых людей уже было достаточно денег, чтобы свернуть коврик и спешно ретироваться подальше от площади.

– Ну вот, Ферхад, а ты говорил бред, – Осман довольно похлопывал себя по карманам, – пять часов горлодерства, один испорченный ногами старый ковер, и можно гулять. Главное – уверенность в себе и вера в то, что ты делаешь.

Глаза Ферхада светились, на лице проступал неподдельный азарт.

– Осман-аби, завтра встречаемся тут же? Это ж два-три таких денька еще…

– Вот ничему ты не учишься! – назидательно сказал Осман, – нет в тебе размаху и полета души. Нас сегодня срисовали, к вечеру пойдет слух по городу, наверняка кто-то да напишет заявление, оно тебе надо? Денег теперь есть, вечером пойдем в ресторан, как приличные люди, отдыхать будем, а заодно и подумаем, как еще можно заработать на человеческой глупости.

– А чем мы не приличные? – заржал Ферхад, – поработал, можно и отдохнуть, заслужили.

Осман отвесил приятелю дружеский подзатыльник.

– Ты лучше подумай, где взять пару приличных для деловых и обеспеченных людей костюмов, работяга.

Ферхад ушел, а Осман, закурив крепкую сигарету, что позволял себе не часто, пробормотал:

– Значит, работает. Стадное чувство, немного самоуверенности и главное – осторожность. Что же, я понял, можно действовать.

***

В ресторане было шумно и накурено, никто не обращал внимания на двух со вкусом одетых молодых людей, которые негромко переговаривались меж собой:

– Мне нужно, чтобы завтра ты сыграл роль нотариуса, Ферхад. Так что оденься соответствующим образом, и это… Квартира твоего приятеля Юнуса же сейчас пустая?

– Пустая, но я не понимаю…

Осман нахмурился.

– Ферхад, тебе не нужно ничего понимать. Тебе нужно делать то, что говорю я и складывать в карман деньги, которые я любезно тебе предоставлю за помощь. Так, завтра ты в виде нотариуса средней руки встретишь меня и клиента в квартире, и завизируешь договор аренды сроком на три года. Договор пожалуйста напиши типовой…

– Откуда я знаю, как выглядит типовой договор, я ж не нотариус! – попробовал было заупрямиться Ферхад.

Осман улыбнулся.

– А вот тут ты прав на все сто, потому что ни один приезжий не знает, как выглядит турецкий типовой нотариальный договор, не та эта вещь, с которой каждый день в жизни сталкиваешься. И именно на этом мы и сыграем.

Ферхад откинулся на спинку стула:

– Как сыграем?

– Завтра увидишь, и я буду не я, если не смогу провернуть это дело.

На следующий день Осман Зия Сюлюн и его подельник и друг Ферхад за приличную сумму сдали в долгосрочную аренду сроком на три года доверчивому приезжему красный трамвай, что курсирует по маршруту «Таксим – Тюнель».

Конечно, фактически все было обманом и ложью – просто группка людей, нанятая тут же на полчаса из дворовых бездельников, что фотографировалась на фоне исторического транспорта якобы за деньги, просто Осман, что брал с них деньги за якобы фото, любопытный приезжий богач, умело выделенный из толпы приглашением сделать фото бесплатно…

Затем следовал небольшой разговор двух деловых людей. Осман жаловался, что бизнес его крайне доходен, но он страшно устал и мечтает об отдыхе в деревне, богач удивлялся небольшой сумме, что Осман хотел за сдачу трамвая в аренду и доходам, которые приносил красный трамвай, просто стоя на одном месте. Слово за слово, посиделки в уличном кафе – и вот богач, овеянный романтикой стамбульских улиц, небольшой дозой алкоголя и не слишком большими по его западным меркам затратами, космической доходностью бизнеса и природным очарованием Османа Сюлюна, уже стоит на пороге респектабельной квартиры частного нотариуса, подписывает бумаги, мужчины ударяют по рукам – и новоявленный владелец трамвая, страшно довольный удачной сделкой, идет к месту стоянки «своего» транпорта, а транспорт уже тютю, уехал. Да и Осман растворился в стамбульских переулках, и главное – нотариус тоже исчез и никто во дворе никакого нотариуса не знает, не было его тут никогда.

А главное – плакали денежки приезжего богатея за трехлетнюю аренду. Не слишком большие по западным меркам бизнесмена, но довольно солидные в стамбульских реалиях.

К тому же, обидно – так глупо потерять хорошие деньги на банальном разводе.

В полицейских участках Стамбула копились заявления несчастных жертв неизвестного наглого мошенника. Платный вход на Таксим, продажа и сдача в аренду истикляльских трамваев и городских вапуров, продажа Галатской башни, сдача в аренду часов на башне Долмабахче и продажа самого дворца… Полицейские сочувствующие кивали, принимали заявления, подшивали их к делу – но на этом все заканчивалось. Все пострадавшие описывали разного человека – у одних он был с усами, у других и вовсе без усов, одни говорили о высоком росте – другие же утверждали, что рост был средний, кто-то говорил о быстрой походке – а кто-то заявлял, что мошенник хромает. Все сходились в одном – они были под влиянием небывалой уверенности и харизмы обаятельного человека и все сожалели не только о деньгах, а и о том, что «такой милый человек оказался негодяем».

Наглость предприимчивого мошенника не знала границ. Пока полиция выставляла кордоны согласно последнему заявлению на Долмабахче, он продавал Галатскую башню. Полиция бежала туда – а Осман уже торговал мысом Сарайбурну.

Он был везде, неуловимый и самоуверенный.

Лишь один человек во всей полиции Стамбула, читая многочисленные заявления пострадавших, морщил лоб, покусывая большой палец, вновь и вновь листал показания и думал: «Этого не может быть, этого просто не может быть».

Ему вспоминалось жаркое лето 1935 года, берег Босфора – и его друг Осман.

Они, еще мальчишки, сидели тогда на берегу после купания под вечерним ласковым солнцем и Осман мечтательно говорил:

– Во увидишь, друг Салим, я вырасту и смогу купить все. Мы будем есть в лучших ресторанах, одеваться в лучшие вещи, я куплю часы – настоящие карманные часы тебе, и себе, и мы, важные и взрослые, будем ходить по Рю де Пера и…

– Ага, – лениво отозвался Салим, – мечтай, как же. Откуда у тебя столько денег будет?

– А я обману всех! Я вчера тетку Хатиджу обманул, а ее не проведешь, ты же знаешь ее скверный нрав. А я сумел – сказал что какой-то налог и ничего я не понял, но томат на 15 курушей дороже. А томаты-то на базаре по той же цене, смекаешь?

– Ну и что?

– А то, ослиный ты сын, что 15 курушей я себе в карман положил! Вот, смотри!

Осман роется в карманах одежды, вынимает и с гордостью показывает несколько монет. Салим с жадностью глядит на целое состояние по мальчишеским меркам.

– Вот так и всех я обману, главное – делать это уверенно, самому верить в то, что говоришь. Я вот вчера верил и даже почти злился, когда тетке Хатидже рассказывал про налог и цену на базаре.

– Так она ж узнает!

– Так она когда еще узнает и узнает ли, и вспомнит ли, и вообще законы все время меняют. Да и уеду я скоро, меня наверное к дяде отошлют, на заработок. А вот вернусь – и всех обману, надо будет, весь Стамбул обману. Надо будет – Галатскую башню выкопаю и продам, и Галатский мост с ней вместе!

Салим невольно развеселился:

– Ага, кто-то купит мост, держи карман шире!

– Не умеешь ты мечтать, Салим! – глаза Османа загорелись, – купят, плохой мост что ли? Зато денег отвалят! И вот продам я его, и пройдусь султаном по Рю де Пера! А потом сяду на огромный корабль и уеду в неведомые страны….

Идиллию нарушил пронзительный крик. На берег, ковыляя по-утиному, почти бежала женщина в черных одеждах:

– Ах ты овечий ты сын, да чтобы тебя земля не носила, да чтобы тебе покоя не было, налог новый значит! Ах ты собачий хвост, да я тебя…

– Тетка Хатиджа! – заорал Осман, – бежим!

Парни схватили вещи и со всех ног бросились прочь.

И вот сейчас кто-то продает Галатскую башню, часы Долмабахче и прочее достояние республики.

Совпадение? Или Осман решил исполнить мечту детства?

На часах два ночи, лишь комиссар полиции Салим Чатай все смотрит и смотрит на карту Истанбула, обводит места мошенничества красным карандашом. Уже выпито немало кофе, уже луна, рыжая и наглая, смотрит в окна, словно говоря – нужно спать. Уже на столе нет места от бумаг и комиссар трет покрасневшие от усталости глаза.

К утру у него был готов план действий, а единственная найденная зацепка, призрачная, логичная и нелогичная одновременно, должна была привести к поимке Османа Сюлюна, самого наглого мошенника в истории Стамбула.

Расчёт комиссара Чатая был прост – наглец уже продал все, что только можно, не тронут оказался лишь Галатский мост. И припоминая тот старый детский разговор, он предположил – Осман оставил его напоследок, это будет венец карьеры, после этой сделки исполнится мечта, султаном пройдется Осман по Рю де Пера, после чего будет ждать его белый пароход и безбедная жизнь вдалеке от Стамбула.

И Салим Чатай уговаривает руководство полиции устроить засаду на Галатском мосту. Переодетые в штатское полицейские днем и ночью прогуливались туда-сюда, рыбаками стояли у бортиков – и расчёт оправдался. Один из соглядатаев услышал разговор двух респектабельных граждан, в котором один рассказывал другому как это выгодно, иметь в собственности Галатский мост.

Дальнейшее было делом техники – наружное наблюдение 24 часа, и когда сделка была почти совершена, Османа арестовали.

– Не умеешь ты мечтать, Салим, – бросил на ходу арестант, признав в комиссаре полиции друга своего детства, – не умеешь. А жаль.

Послесловие: Осман Зия Сюлюн вошел в историю как человек, который продал Стамбул. Оказавшись за решеткой, он читал лекции на тему «Как жить и работать в поте лица», а французы приглашали Османа на конференцию, посвящённую самым крупным аферам мира, но приглашение было отвергнуто, так как переводчик, предоставленный консульством, слишком напоминал Осману мошенник! Реальные подробности операции поимки Османа на Галатском мосту неизвестны, так что комиссар Салим Чатай является плодом фантазии автора.