Читать книгу: «Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях», страница 8

Шрифт:

Рыцарь в ожидании жертвы

Писатель Виктор Ерофеев в очередной раз стал возмутителем спокойствия. «Русский мужик на работе много врал, а дома – много пил, оттого и выродился», – считает автор новой книги «Мужчины».

Каждое явление читателю писателя Виктора Ерофеева сопровождается гулом критики. Почти всем не нравились рассказы, опубликованные в «Метрополе» (1979) – неподцензурном литературном альманахе, за который его отец, видный советский дипломат, заплатил собственной карьерой. На франкфуртской книжной ярмарке-89 двенадцать зарубежных издательств чуть ли не дрались за рукописный вариант «Русской красавицы», которую впоследствии за рубежом отнесут к лучшим книгам десятилетия. Роман, переведенный на 27 языков мира, на родине встретили в штыки, сочтя порнографическим. Потом были «Жизнь с идиотом», «Страшный суд» и высоко оцененный интеллектуалами сборник эссе «В лабиринте проклятых вопросов», который из-за главы «Морфология русского народного секса» отказывалось публиковать уже в трехтомнике В. Ерофеева издательство «Молодая гвардия». И вот в магазинах появилась новая книга Виктора Ерофеева.

– «Русский мужчина был, русского мужчины уже – еще нет, русский мужчина снова может быть», – пишете вы. Если он был, то хотелось бы знать, когда?

– В книге образ мужчины двоится: это универсальный тип, и тип исключительно русский. И надо признать, что тот и другой находятся в плачевном состоянии. Если говорить о первом – о цивилизованном мужчине, то в главной роли ему отказывает широкое женское движение на Западе. Он выглядит потерянным.

– Значит, виноват феминизм?

– Не только. Западное общество стало максимально либеральным. Ушли агрессивные свойства, а мужчина без агрессии – это уже что-то неясное. И в США, и во Франции, и в Германии, и в Голландии, за исключением, быть может, Италии, где мачизм (отношение к женщине с позиции силы) еще удерживается, я наблюдаю потерю самоидентификации, то есть самого важного, что определяет человека: кем он есть в жизни.

Что же касается русского мужчины, то с ним ситуация более отчетливая и, увы, более драматическая. Поскольку русский мужчина – это прежде всего сословное явление, возникшее в просвещенном классе: сочетание чести, достоинства, образования, определенной доли эгоизма, самообладания, такой мужчина действительно был. Его сразу узнавали в Париже, французы поражались красотой белой гвардии. Как это ни парадоксально, такой цивилизованный тип можно было встретить в России вплоть до 60-х годов. Конечно, сталинизм многое и многих перемолотил, но повадки долго сохранялись.

– Что вы имеете в виду под словом «повадки»?

– Общее представление о том, что и как полагается делать, как полагается жить. На гребне либерализации 60-х – вот исторический парадокс – и в управление, и в среднее звено пришел «грядущий хам», о котором предупреждал Мережковский. Просвещенный класс был срезан, следовательно, подпитку такой мутант получал от низших слоев.

С переменами в российском обществе, с серьезным изменением женской роли в мире и у нас я наблюдаю новое явление. Нельзя твердо сказать, каким будет «новый мужчина», – это пока что зародыш, который плавает в некоем бульоне. И моя книга как раз попытка его предугадать.

– Одну из глав вы писали, беря за основу известный анекдот о двух киллерах, ожидающих жертву. Несчастный не появляется. Тогда один говорит другому: «Может, случилось что-нибудь?». Размышляя о герое новейшего времени – бандите, творящем на наших глазах свой кодекс чести, вы заканчиваете повествование отнюдь не оптимистически: «Два рыцаря стоят в подъезде, ждут клиента». А у меня, признаться, есть слабая надежда на детей, таких, с позволения сказать, героев. Получив приличное образование за рубежом и вернувшись в Россию, вряд ли они пойдут по папиным стопам.

– Тут следует высказаться подробнее… Странно, что о моральном кризисе мало писали и почти не пишут теперь. Все беды якобы в экономике. А как назвать состояние этической жизни нашей нации? У нас начисто погибла христианская этика, которая даже при серьезном отношении государства российского к религии до октября 17-го была недостаточно освоена человеком. И при всем моем сдержанном отношении к Белинскому должен заметить, что в споре Белинского с Гоголем неистовый Виссарион оказался прав. Добавлю, что Бердяев, Булгаков, Розанов, также рассчитывавшие на мужика-богоносца, после октябрьского переворота отказались от прежних убеждений.

Что же остается? Гражданский кодекс? Но у нас он работает просто скверно. Ворья много, потому что в народе все еще живо снисходительное отношение к воровству. Не украдешь – не проживешь.

А когда я работал над эссе о морфологии русской эротической сказки, то пришел в ужас. Оказывается, наш народ с яростным юмором относится к агрессии в эротике. Попы насилуют, отец, поучая дочь, использует прямо-таки садистские приемы. Смешно?

Если же говорить о политической культуре советской эпохи, то достаточно вспомнить, как поощрялось доносительство. Вот мы и пришли к 1985 году морально опустошенные, не готовые противостоять криминальной ситуации и ее этической культуре: жить по бандитским понятиям. Между тем у этой культуры есть одно достоинство: она не врет. Но для того, чтобы она трансформировалась в новую национальную этику, лишенную уголовного содержания, должно пройти очень много времени. А пока рыцари ожидают жертву.

Я так же, как и вы, надеюсь: дети бандитов, отучившись в Гарварде, не пойдут по родительским стопам. Чем престижнее выбирается учебное заведение на Западе, тем большим ударом станет возвращение на родину. И для папеньки, от которого чадо придет в ужас, и для самих повзрослевших детей. Потому что работать по-западному, даже унаследовав папин бизнес и деньги, в России сразу не получится. Их начнет корежить. В принципе таким детям уготована тяжелая судьба людей раздвоенных. Этот путь – нарождение мужчины через учебу за границей – особо хороших результатов России никогда не давал. Потому что страна от нововведений разрывалась. Однако, с моей точки зрения, лучше разрыв и мучения, чем одноликое хамство, победившее у нас всех и вся.

– Из вашей книги следует, что именно женщина остановила «на скаку» безумного, неизвестно куда летящего мужчину. Она спасла его, свою семью и любовь. Вместе с тем народная мудрость, на которую вы щедро ссылаетесь, гласит: курица не птица, баба не человек. Не слишком ли много противоречий?

– Эта книга призвана рождать противоречия. Между прочим, судьбу русской женщины мы вправе также сравнить с разрывной пулей. Она желала любви и счастья, хотела (вот формула, очень работающая в России), чтобы все было, как у людей. Стремилась купить мебель в дом, следила за сыном, чтобы учился, а не курил прямо с первого класса. Женщина не была безукоризненной, но она буквально дралась за счастье и находила его в семье, материнстве, эротике. Поэтому, с моей точки зрения, русская женщина по уничтожению советской власти сделала гораздо больше, чем академик Сахаров и все диссидентское движение, вместе взятое. И «Русская красавица» дала фиксацию этого феномена.

У русского мужчины наблюдался полный паралич воли. Его и мужчиной мы не вправе назвать, скорее, русский мутант мужского пола. Он никогда не знал, что хочет. Он задумывался о национальном самосознании русского народа, и у него все запутывалось. Он размышлял о карьере и не мог разобраться в себе. Если говорить упрощенно, то водитель грузовика хотел стать водителем такси и наоборот. Ни тот, ни другой не были удовлетворены жизнью. К тому же он на работе много врал, а дома – много пил.

Такое соединение привело к окончательному распаду личности, который в разных слоях отозвался по-разному. Например, феномен, нигде до сих пор не проанализированный, – самовозгорание лесбийского движения среди московских девушек на рубеже 70–80-х годов. Это было явление отнюдь не биологического толка. Мутант не вызывал желания воспринимать его всерьез. Он стал смешон настолько, что от хохота женщины могли упасть друг к другу в постель.

– В вашем эссе есть и мужчины, которые представляют интеллектуальную элиту нашего общества. Но вы, мягко говоря, не самый милосердный автор. Хорошего детского писателя, душу любой компании, удивительно порядочного человека вы называете «московским плейбоем» и все сводите к непростым отношениям, существовавшим между вами.

– Глава «Смерть писателя К» уже вызвала бурную реакцию. Недавно меня встретил Битов и обиженно спросил: «Как можно так писать о человеке, который недавно умер?». Что значит – так? Я писал откровенно. У нас бытуют странные понятия об этике: если пишешь все, значит, продаешь человека. Между мной и Юрием Ковалем были непростые далекие отношения, но – отношения. И я, шокированный фактом его ранней смерти, хотел показать драму времени и человека, который идет против контекста культуры. Контекст культуры – это партнер художника по жизни. Если вы его не чувствуете, не произойдет игры. Я не знаю, понимал ли он, что этот контекст изменился, но Юра пошел против него. Видимо, его раздражало, что он талантливый писатель, делает хорошее, доброе дело и не может выдвинуться в последние годы. Тогда как часть поколения литераторов, к которому принадлежу я, состоялась на теме внутреннего зла. С открытием шлюзов в отечественной культуре она стала доминирующей. И я убежден, что без определения внутреннего зла невозможно понять творческую красоту того же Коваля.

– Вы, будучи первокурсником МГУ, стали свидетелем разговора писателей, которых позднее назовут ключевыми фигурами современной литературы. Об этом лучшее, на мой взгляд, эссе «Как свежи были розы». В тот вечер в доме Евтушенко вы познакомились с Аксеновым и Бродским. Меня поразила фраза Аксенова, сказанная им уже в эмиграции: «Нью-Йорк – это город Бродских». На этой блестящей метафоре можно построить роман.

– Общение писателей иногда принимает закодированный, знаковый характер. Литератор может обронить фразу и не расшифровать ее.

– Вы все-таки их «уели», заметив, как плохо все трое знали в то время английский.

– Это дефект шестидесятников. Ночь, когда я увидел своих кумиров, можно было бы дописать, но тогда потерялась бы энергетика жанра. Я подумал, когда работал над рукописью, что шестидесятничество – это неумение стареть и неумение обращаться с культурой.

– Тем не менее вы отдаете им должное.

– Несмотря на 15-летнюю разницу в возрасте, меня с Аксеновым долгие годы связывала очень близкая дружба. Мы были двое, которые задумали и сделали «Метрополь». И даже кагэбэшники в Союзе писателей распространяли сплетни, будто мы два гомосексуалиста и затеяли литературный альманах, чтобы доказать свою любовь. Аксенов оказался, пожалуй, единственным писателем, который меня как прозаика сильно поддержал. И я ему благодарен.

А если я говорю о наших близких отношениях в прошедшем времени, то в основном потому, что живем мы в разных концах света и редко видимся. А кроме того, история «Метрополя» – это не только история героического содружества, но и внутренних расхождений. До сих пор у меня остались невыясненные отношения с Андреем Битовым.

– По «Метрополю» или по жизни?

– По «Метрополю». Это была яростная минута, кипящее масло, когда можно было увидеть, что почем. «Метрополь» – это мои горьковские университеты. А в плане честолюбия, мне «Метрополь» ничего не дал, кроме того, что я получил по морде: большинству друзей не понравились мои рассказы, опубликованные в «Метрополе», началась многолетняя постоянная слежка (в КГБ у меня была кличка Воланд), меня выгнали из Союза писателей и не печатали, папа потерял работу. Мне же хотелось расширить литературное пространство подобно художникам, которые устроили бульдозерную выставку в 1974-м. Они взбунтовались и что-то сдвинули.

– Вы заканчиваете книгу Мужчины» главой об отце. Теперь ему 77 лет, и вы им явно гордитесь. Хорошо известно, что он заплатил собственной карьерой за вольнодумство сына. Скажите, когда-нибудь он вас упрекнул за немыслимую цену одной публикации?

– Нет. Папа оказался героической личностью и порядочным человеком. Из Вены ранней весной 1979-го его вызвал тогдашний министр иностранных дел СССР Громыко. Я в последний раз подъехал на служебной «Волге» к трапу самолета (папа был посол СССР при международных организациях), поднялся в салон первого класса, чтобы передать ему меховую шапку. Он сказал: «На этот раз я приехал из-за тебя».

На следующий день его вызвали в ЦК, КГБ, в Союз писателей. В МИД секретарь парткома предложил ему отречься от сына. В КГБ показали толстую папку с записями моих телефонных бесед. В ЦК ему рекомендовали, чтобы я написал покаянное письмо в «Литературку» и отказался от составительства альманаха. Папа внимательно изучил ситуацию и понял, что идет лицемерная игра. Как-то, придя с работы, он сказал: «В нашей семье есть один политический труп. Это я. Но, если ты напишешь письмо – в семье будет два политических трупа». Он не корил меня, он вел себя как мужчина.

Мой западный издатель очень заинтересовался этим эссе и предложил написать книгу об отце, который с очень молодых лет был приближен к сильным мира сего, много видел и знал. Я согласился.

ГАЗЕТА ИЗВЕСТИЯ

10.10.1997

Бенедикт Сарнов: В новое время с новыми мифами

Из школьной программы изъята поэма А. Блока «Двенадцать». Неуютно там Маяковскому. Горячие головы уже не прочь бороться с «культом» Булгакова, Цветаевой и Ахматовой… Писатель и критик, автор многих автор многих книг («Бремя таланта», «Случай Мандельштама», «Случай Зощенко») считает, что прошлое нельзя перечеркивать. Надо переосмысливать его. Только что вышедшая в издательстве «Планета детей» книга Б. Сарнова «Опрокинутая купель» рекомендована в качестве в качестве пособия для учителей и учащихся старших классов.

– «В новое время – с новыми мифами!» Что, по-вашему, лежит в основе этого поветрия? Русский революционный размах? Или, может быть, ген нигилизма заложен в самой человеческой природе?

– И то, и другое. А прежде всего – стремление наиболее простым способом решить весьма сложную задачу. Как говорил Сталин: «Нет человека, нет проблемы». Вместо того чтобы понять сложную структуру гениальной поэмы Блока, проще взять, да и выкинуть ее из школьной программы. Но главное все-таки не это. Старая морская команда «Поворот всем вдруг», примененная к оценке (переоценке) всех художественных явлений советской эпохи, – это всего лишь частный случай другой, более общей идеи, суть которой состоит в том, что семьдесят лет советской власти надо просто вычеркнуть из нашей истории как будто их не было.

Каким-то загадочным образом, вследствие какого-то таинственного наваждения, какой-то чумной заразы страна в октябре 17-го года вдруг сбилась со своего естественного исторического пути. Дала какой-то противоестественный, жуткий зигзаг. И вот теперь все это надо забыть, как кошмарный сон. И начать с того самого момента, когда «нормальное» историческое развитие страны вдруг было нарушено. Восстановить разрушенный большевиками Храм Христа Спасителя. Нацепить на полковничьи казачьи мундиры неведомо откуда взявшиеся георгиевские кресты. (Хорошо если припрятанные в дедовских сундуках, а то и откровенно бутафорские). Заменить политруков полковыми священниками, а «ленинскую комнату» или «красный уголок», или как там еще это называлось, часовней… Я не шучу и даже не преувеличиваю.

Вот в Центре подготовки космонавтов введен ритуал благословения. Незадолго до старта батюшка окропляет святой водой экипаж корабля. Это взамен другой традиции, которая существовала в советские времена, – обязательного посещения перед стартом кабинета Ленина в Кремле. Если даже закрыть глаза на все комические, карикатурные формы этого «возрождения России», а рассмотреть эту концепцию всерьез, то окажется, что в ее основе – вера в то, что «Россия, которую мы потеряли», была наиблагополучнейшей страной.

– И кровавая буря 17-го года возникла не из самых ее недр, а налетела вдруг откуда-то извне, как иноземная чумная зараза? Исходя из этой концепции, следует пересмотреть и всю классическую русскую литературу?

– Да. И «положительным героем» объявить, скажем, Молчалина, а Чацкого разоблачить как безмозглого истерика и болтуна. Воплощением самых ценных национальных черт представить Обломова, а Базарова расклевать так, чтобы от него и мокрого места не осталось. Герцена изничтожить как большевика, а Щедрина – как русофоба.

– Не совсем понятно, каким образом этот «поворот всем вдруг» мог затронуть Цветаеву или Булгакова? Казалось бы, в этой новой ситуации они должны быть не ниспровергнуты, а, наоборот, подняты на пьедестал, противопоставлены прославляемым прежде Серафимовичу, Гладкову или Панферову.

– И тут у ниспровергателей, опрокидывающих нашу старую купель, есть своя логика. «Булгаков был блестящий антисоветский писатель, он талантливо разоблачал советскую власть. А теперь, когда советская власть рухнула, вместе с ней рухнул и Булгаков», – объявляет один. «Слава Цветаевой неправомерно велика; это во многом дутая, искусственно инспирируемая, сбивающая с толку затянувшаяся мода…», – утверждает другой. И объясняет эту моду тем, что в такие эпохи, как наша, «возникает спрос на мучеников предыдущего режима». И вот вывод: «Должен быть разрушен лживый, удобный интеллигентский миф о «великолепной четверке» великих русских поэтов советского времени: Цветаева, Ахматова, Мандельштам и Пастернак».

– Каков все-таки главный побудительный мотив всех этих разоблачений? Чем объясняется попытка сокрушить авторитет Ахматовой, предпринятая недавно литературоведом А. Жолковским в журнале «Звезда»?

– В основе, конечно, – комплекс Герострата. Это не столько проблема Ахматовой, сколько проблема самого Жолковского. Но не стоит оспаривать и тот очевидный факт, что и Булгаков, и Цветаева, и Ахматова, и Пастернак в силу некоторых – легко объяснимых – причин стали объектами самого что ни на есть доподлинного культа. Всякий культ раздражает. Но бороться с мифами можно только одним способом: поиском истины. В любом случае стремление к «демифологизации» грозит обернуться созданием другого, нового мифа, еще более злокачественного, чем прежний.

– Как я понимаю, вы не против радикального пересмотра старой, советской шкалы ценностей. Вы лишь против перехлестов?

– Дело не только в перехлестах. Ведь ложь официального советского литературоведения состояла не только в перевернутой шкале ценностей, когда книги Серафимовича, Гладкова или Панферова объявлялись высшими достижениями русской литературы XX века, а Платонов, Зощенко, Ахматова, Пастернак упоминались в лучшем случае как фигуры третьестепенные, в худшем же – клеймились и разоблачались как враги. Кстати, эта официальная шкала ценностей тоже не была неподвижной. Она менялась. Так, например, гонимый и разоблачаемый в 30-е годы Есенин в 60-е и 70-е уже окончательно был причислен к когорте «колонновожатых» (был тогда такой дурацкий термин), то есть поставлен в один ряд с Горьким, Маяковским, Шолоховым и А. Н. Толстым. А в 20-е годы и Маяковский, и А. Н. Толстой, и даже Горький третировались как «попутчики». Шкала ценностей менялась постоянно, хотя и не так решительно, как сейчас. Нет, цель истинного пересмотра официозных советских концепций должна заключаться не в том, чтобы перевернуть старую пирамиду, поставить ее, так сказать, с головы на ноги. Главная цель такого пересмотра должна состоять в том, чтобы определить истинную, реальную шкалу ценностей не только в пределах всей литературной эпохи, а, так сказать, в пределах творчества каждого писателя. Не просто задвинуть Горького и Маяковского «куда-нибудь на ща», отдав принадлежавшее им раньше лидерство, скажем, Платонову и Мандельштаму. Не забывать о том, что, помимо худосочного, художественно убогого романа «Мать», считавшегося высшим художественным достижением «великого пролетарского писателя», Алексей Максимович создал такие замечательные вещи, как «Карамору», «Из дневника», не говоря уже о «Детстве», о пьесах, составивших целую эпоху в истории русского театра. Помнить, что и Маяковский сочинял не только стихи «О вселении литейщика Ивана Козырева в новую квартиру» и им подобные. Что был он гениальным лириком, написавшим «Облако в штанах», «Флейту-позвоночник», «Море уходит вспять…».

– Как человеку, много лет исследовавшему жизнь и творчество Маяковского, вам ясно, почему он решился на самоубийство?

– Абсолютно ясно это не может быть никому. Была усталость, и ссора с друзьями, болезнь и одиночество, крушение «любовной лодки». И особый психический склад личности, издавна предполагавший такой конец: «А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою…», «Все чаще думаю, не поставить ли лучше точку пули в моем конце…» Все это было. Но все это, конечно, не главное.

Вот первое газетное сообщение о самоубийстве Маяковского: «Предварительные данные следствия указывают, что самоубийство вызвано причинами чисто личного характера, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта». Как видите, уши торчат. Нет и не может быть никаких сомнений в том, что самоубийство Маяковского в первую очередь было вызвано именно общественными, политическими причинами. Шкловский рассказывал, что у Маяковского была любимая поговорка: «У вас хорошее настроение? Значит, у вас плохая информация». А вот что сказала по этому поводу Ахматова: «Он все понял раньше всех. Во всяком случае, раньше нас всех. Отсюда и такой конец».

– Вы сказали, что поэму Блока «Двенадцать» выкинули из школьной программы из-за неясной трактовки образа Христа в финале поэмы. А как вы относитесь к версии М. Волошина: двенадцать красногвардейцев не следуют за Христом, как двенадцать апостолов, а, наоборот, гонятся за ним, преследуют его?

– Догадка Волошина замечательна. И, в сущности, неопровержима. Но, как мне кажется, Волошин остановился на полпути. Да, они преследуют Христа. А он их осеняет, и благословляет, и ведет. Потому что в их безумии, в их маниакальности, в их одержимости живет и неиссякаемая жажда истины, и неистребимая вера в него. Они с бешеной яростью отринули Христа, но именно в этой исступленной ненависти к нему – их кровная, нерасторжимая связь с ним. Они продолжают от него зависеть. И в конечном счете даже неважно, благословляет ли он их, или, наоборот, убегает от их яростного преследования: важно, что их зависимость от него, их связь с ним продолжается.

– Первого января 1936 года в газете «Известия» было опубликовано стихотворение Б. Пастернака «Мне по душе строптивый норов…», которым Борис Леонидович как бы присоединил свой голос к хору поэтических голосов, прославляющих Сталина: «А в эти дни на расстояньи, За древней каменной стеной, Живет не человек – деянье, Поступок ростом с шар земной…» и т. д. Что, на ваш взгляд, толкнуло его на этот шаг?

– В книге я говорю об этом подробно. Очень заинтересован был в том, чтобы Пастернак опубликовал в его газете что-нибудь в этом духе, тогдашний редактор «Известий» Бухарин. Хотел он при этом Пастернаку, разумеется, только добра. Не исключаю, что его «давление» сыграло тут известную роль. Но это, конечно, не главное. Борис Леонидович в то время искренне верил, что между ним и Сталиным существует какая-то таинственная, чуть ли не мистическая связь. Не сомневаясь в деспотической природе сталинской власти, он еще сохранял некоторые иллюзии – в духе знаменитых пушкинских строк: «Начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни…».

– Даже вы, джентльмен в отечественном литературоведении, переходите на жесткий тон, когда речь заходит о гипотезах В. Непомнящего или Л. Сараскиной, прямо обвинившей И. Ильфа и Е. Петрова в обслуживании советского режима. Вы не прощаете коллегам их желания идти в ногу со временем?

– Самым страшным для критика свойством я считаю предвзятость, заранее заданную точку зрения, чем бы эта точка ни заказывалась: идеологией, модой, желанием приспособить свои оценки к представлению о том, «почем нынче ходят мертвые души». Л. Н. Толстой записал однажды у себя в дневнике. Пришла к нему девушка, спрашивая, что ей делать, как жить. И, разговаривая с ней, он вдруг понял, что главное зло жизни в том, что люди живут не по совести, не по своей совести. Хотят жить по совести Христа, по совести Толстого, и, будучи не в силах жить по чужой совести, живут совсем без совести. Самое нужное людям, заключает Л. Н. эту свою запись, – это выработать себе свою совесть и жить по ней, а не так, чтобы выбрать себе за совесть чью-то чужую, недоступную и потом жить без совести и лгать, лгать, лгать, чтоб иметь вид живущего по избранной чужой совести.

То же относится и к искусству, к литературе. Главное зло в том, что люди ориентируются на чужой вкус. А надо доверять своему восприятию. Выработать свой вкус. Совершенствуя, развивая его, но не отказываясь от подлинных своих художественных симпатий и пристрастий, какими бы стыдными они тебе ни казались.