Читать книгу: «Сеть Сирано», страница 7
Тетка
Утром тетка по обыкновению сидела за компьютером. Привычка просмотра пришедших за ночь сообщений стала превращаться у нее в настоящий ритуал. Кто-кто в теремочке живет? Ага. Некто Барабанщик.
Барабанщик – Джоанне 0 часов, 39 минут:
– Жду сучку – на случку. 300 долларов.
Тетку как будто по лицу ударили. Она так резко отпрянула от экрана, что кресло, на котором она сидела, откатилось в сторону метра на полтора.
А что удивительного? Когда-нибудь это должно было произойти. Тем более что предложения такого плана и раньше имели место быть. Приезжай ко мне, девочка, приезжай хорошая, ни на минуту не пожалеешь. На что тетка вежливо отвечала, что без мороженого, катанья на трамвае и стакана бормотухи врозлив она на такое не согласная. Дальше шло бурное обсуждение всех трех пунктов, во время которого тетка капризничала, выдвигала новые требования, согласовывала маршрут, конечный пункт прибытия, срок пребывания, условия размещения, количество комнат, цвета постельного белья и т.д. и т.п. после чего совершенно беззлобно посылала своего на все готового корреспондента на хутор бабочек ловить.
В этот раз была совсем иная ситуация. С таким мерзким, хамским, откровенно оскорбительным тоном тетка сталкивалась впервые. Конечно, можно было бы ответить так, чтобы ему впредь было неповадно. Можно было взять и просто размазать этого урода по стене, вспомнив между делом его мать, сестру и дочь от первого брака. Сидит весь такой красивый в куче мягких игрушек, зубами поблескивает, усами шевелит. А что? Триста долларов неплохие деньги. А потом, все обоюдно. Ты – мне, я – тебе. Но если ты считаешь себя таким честным, то почему не пойти дальше, и не стать элементарно вежливым? Не «сучку на случку», а как-то иначе, по-человечески. Может, и найдутся нуждающиеся… Хотя, конечно, они найдутся в любом случае.
А у самого девочка растет. Наверняка на папу похожа. Глазенки, кудряшки… Если б не эта девочка… Так бы барабан ему на голову и надела. Но мы ж интеллигентные люди, не уподобляться же право?
В прихожей зачирикало. Тетка пошла открывать.
– Тань, что мне надеть? – с порога затараторила Чигавонина, доставая из баула какие-то разноцветные тряпки, – это вот черное с вырезом или зеленое с разрезом?
– Куда надеть, Надь?
– Так в оперу, Тань, я ж тебе говорила.
– Слушай, надевай, что хочешь, ты в этом лучше разбираешься.
– А что ты, Тань, такая злая с утра, как собакой ужаленная?
– А ты иди почитай, что нам новые женихи предлагают.
– Тань, а что такого нового они могут нам с тобой предложить? – пожала плечами Надька.
– Ты знаешь, Чигавонина, когда они нам, старым теткам, мерзости свои предлагают, это еще можно как-то понять. А тут моей Оленьке, чистой девочке триста долларов в час, да еще в таком непотребном тоне.
– Нефига себе! – восхитилась Надька, не в силах оторвать глаз от монитора, – мне бы кто предложил. Я бы точно не отказала.
– Не отказалась она, – передразнила тетка, – да если бы он тебя увидел, он бы тебе еще столько же приплатил, чтоб только ты ему больше на глаза не показывалась.
– Ну что ты такое, Таня, говоришь? – обиделась Надька, – неужели я так плохо выгляжу?
– Для своих восьмидесяти четырех – нормально.
– И за что, Тань, ты меня все обидеть норовишь?
– Извини, Надька, я на этого урода разозлилась, а на тебе срываю.
– Ну что ты так расстроилась, в самом деле? Засунь его в черный список и успокойся!
– Да ладно бы он такой один, Надя! – снова завелась тетка, – Это ж целое поколение непонятно кого выросло. Не понимаю я, Надя. Не понимаю их мелкого, мотылькового сознания! Прошел день и славно, а что завтра будет – наплевать. Пархает, блин, с цветочка на цветочек. Здесь нектарчику глотнул, там хоботок вставил, крылышками бяк-бяк-бяк-бяк, жизнь хороша!
– Да, Таня, твоя правда. – закачала головой Надька, – вот помню, в наше время мужик должен был дерево посадить, дом построить и сына вырастить, а нынешние….
– Да строят они, Надя, дома. И деревья сажают. И сыновей им тоже удается заделать, но главное, Надя, что потом!
– А что, Таня, потом?
– А потом, Надя, они крылышком своим невинным махнут и дерево сломают. И дом собственноручно подожгут. Сына за ноги подвесят и будут смотреть, как у него из ушей кровь капает.
– Да что ты такое, Таня, говоришь!
– А что я такого, Надя, страшного сказала? Что нового? Что неизвестного? Насмотрелась я на этих мальчиков, назнакомилась. Одну бабу с ребенком бросил, к другой делать нового пошел. Тридцать пять, а то и сорок лет ему, Надя! А у него сознание подростка. Приезжай, ко мне девчонка, покувыркаемся! А не приедешь, и не надо. У меня другая игрушка есть. Приезжай ко мне, другая! И та, другая мчится! Хоть так, хоть на ночь, а вдруг из этого что путное получится? Вдруг женится, вдруг ребенка заделает, заживем, как люди… Да ничего у тебя не получится, родная! У него уже была одна, она ему даже сына родила, тоже надеялась, что получится, а у него другие планы, мотыльковые! Бяк, сука, бяк-бяк-бяк! О, мой стилист! О, мой Феррари! О, вечерина! Девчонки! За шмотками – в Милан! За приключениями – в Африку! За проституткам – в Таиланд! Везде мне полентунчику ай, весело, ай, хорошо. Жизнь короткая! Танцуй, пока молодой! Но в том-то и штука, Надя, что старыми они не становятся. Как в той детской сказке про сломанные часы. Только там дети в старичков превратились, и очень от этого страдали, а здесь взрослые дяди в детство впали, и очень им хорошо! Они так до самой смерти и останутся зайками-попрыгайками, злобными мальчуганами, которые получают удовольствие только от сломанных игрушек. Будь то женщина, будь то ребенок, будь то мать-старушка. А еще жалуются! Моя бывшая меня к сыну не подпускает! Да тебя, папу такого за версту надо обходить. А еще некоторые имеют подлость детей у родной матери отнять и на любовницу повесить. Какой ты ему после этого отец! Чему ты можешь научить? Пархать, пархать и пархать! Да мужику ответственность надо с пеленок прививать, чтобы он, мужик, имел право мужиком называться! Ответвенность, Надя! За дерево, которое ты посадил! За дом, который ты построил! За сына, которого ты народил! И за страну, Надя! Не побоюсь этого слова, за страну! В которой ты, блин, живешь! А он плевать на все это хотел со своего низкого, мотылькового полета! Приезжай ко мне! Приезжай! Не пожалеешь! А я бы поехала, Надь! Я бы так бы поехала, что тебе, уроду однодневному, мало не показалось. Для чего ты живешь! Объясни, мне старой грымзе, растолкуй! Тебе же уже больше нечего желать, метросексуал, метростроевец долбанный! Ты себя в зеркало видел? Крем, духи, помада… И чтоб попка торчала, и чтоб зубки блестели, и чтоб педикюр с иголочки! Чем у тебя башка занята, урод! У тебя же скоро все первичные признаки сравняются с лицом тела! Ты ж за жаждой наслаждений уже готов и нашим, и вашим! Мачо, блин! Эпикуреец недоделанный. Приезжай ко мне, девочка, приезжай хорошая, я тебе все свои игрушки покажу, вместе поиграем, а может быть, даже до самого утра. А наутро у меня, мотылька развеселого, совсем другие и на других планы. Приезжай ко мне девочка! Сама, сама все скидывай! Какая же ты нескладная! В трафарет мой гламурный неукладывающаяся. А ну-ка быстренько похудела, волосики нарастила, в белый цвет покрасила! А что это у тебя за штаны говенные? Дольче энд Габана! Кто щас такое носит? Ты меня насмешила, дурочка. И татушка – полный отстой, мрак позорный. А что ты умеешь такого интересного, что я, бабочёк сладкий, еще не пробовал? Ах, ты не знаешь, чем меня порадовать, чем развеселись? А зачем тогда приезжала-то? Иди, лови тачку! И к мамуле своей, мамуле уё… Надя, и он разменял четвертый, а то и пятый десяток! У него сын, Надя, растет, а может быть даже дочь!
– А какая разница, Тань, дочь или сын?
– А большая, Надя, разница, я бы тебе сказала огромная! У сына еще есть надежда мужчиной вырасти, если рядом слабая, беззащитная мать. Ее как-то защищать надо, заботиться о ней придется. А девчонкам, вообще, Надя, труба. Ты на свою Ирку посмотри, или на Ольку мою. Безотцовщина недоласканная. А тут вдруг этот, из отряда мотыльково-гнидистых! Пальцем манит, желтым глазом подмигивает. А ты прикинь, разлетун низкокрылый, фантазию свою подключи, что это твоя доченька, тонкие косички, ясные глаза, выросла лет до двадцати, расцвела, похорошела, размечталась о большой и светлой, нафантазировала и встретила тебя. Или такого, как ты, на все руки очумельца. Приезжай ко мне девочка, повеселимся надосуге! Не какая-нибудь девочка, не посторонняя, а твоя, родная! Чувствуешь, как у тебя сердце забилось! Если, конечно, оно у тебя еще осталось. Сердце, блин! А не мышца для перекачки твоей говенной крови! Неужели оно у тебя не сжалось! Неужели слезами не облилось? Неужели обида тебя не захлестнула? Мозги не закипели! Если ты еще не совсем умер, гад, в куклу дохлую не превратился, ты меня, поймешь! Ты оглянешься и ужаснешься. За твоей спиной – пустыня. Сожженные деревни и города. Погибшие цветы и деревья. И мальчики кровавые в глазах. И девочки тобой изнасилованные. Ах, ты не такой! Ты не хотел, и воще, никого не принуждал, не виноватый ты, она сама пришла! А с какой такой радости поперлась она на другой конец Москвы? Через что переступила, что сломала в себе, чтоб такой самостоятельной стать, бесстрашной, современной? С какого такого желания неуемного раскорячилась вдруг под тобой и послушно делает вид, что кончает? Не знаешь? А я тебе скажу! От отчаянья, от одиночества, от сиротства нашего вечного, российского! Где плеча, плеча мужского хочется! Такого банального, завязшего в зубах крепкого мужского плеча! Или спины широкой, стенообразной! До крика, до стона, до первой крови хочется! А ты! А ты! А ты только хрен свой вялый можешь предложить! От шестнадцати до двадцати сантиметров, да еще и несколько раз в день! Урод ты одноклеточный! Будь ты хоть «Тореодор»! Хоть «Неутомимый»! «Суперхрен» или просто Шашкин. Всей твоей бездарной жизни не хватит, чтоб замолить свои великие грехи. Какие такие грехи? Ты ж вроде и не убил никого, и не украл, и питаешься правильно, здорово. А на самом деле и убил, и украл, и обожрался. А еще жену друга оттрахал. Оттрахал и забыл. Не заметил как бы. Но это ты не заметил. И все тебе с рук сошло. Пока, дурачок, пока. Жизнь мотылька прекрасна. Жаль только, что слишком коротка. Неужели не боишься? Отвечать-то все равно придется. Без снисхождения, причем. На что же ты надеешься? Не понимаю!
– Таня, ты чего разошлась-то так? – засуетилась Чигавонина. Побежала на кухню. Принесла воды. – Может все не так и страшно, как ты малюешь.
– А ты это у дочери своей спроси, у Ирки, – устало сказала тетка. Зубы об стакан. Сигареты. Пепельница. – Мне не веришь, пусть она тебя просветлит. А мне Ольки моей по самое горло хватает.
– Некого мне спрашивать, Таня, – Надька присела на край дивана и стала рыться в своем бауле, – Ирка моя из дома ушла.
– Как ушла? – не поверила тетка, – куда?
– А бог ее знает, – пожала плечами Чигавонина, – может, у подружек ночует, может, у мужика какого…
– А что случилось, Надь? По какому поводу драка?
– Да с жиру бесится! – взвизгнула Надька. – Ты еще, Таня, меня раздражать будешь! Из-за Епифанова все, неужели непонятно?
– Она что, не захотела с ним встречаться? – догадалась тетка.
– «Не захотела!» – передразнила ее Чигавонина, – не захотела – это не то слово. Она мне сразу ультиматум выдвинула: или я, или он.
– А ты что?
– А я что? – усмехнулась Надька, – отец же, говорю. Родная кровь. Пора бы познакомиться.
– А она?
– Пошел, мол, он «на»… Такой отец. Тридцать лет как-то жила без него, еще столько же проживу.
– Что это она так сурово?
– Не знаю, Тань. Не знаю, что и подумать. – Надька подошла к зеркалу и приложила к груди зеленое платье, – так что банкет на время откладывается.
– А Борис, как я вижу, остается?
– Какой Борис?
– Годунов.
– Годунов – да! Пока еще в силе, – Надька примерила черное платье, – а может, Тань, лучше красное с бусинками?
– Да хоть серо-буро-малиновое… Мне Ирку твою жалко.
– А чего ее жалеть? Не по подвалам же гуляет. А деньги понадобятся – сама домой прибежит.
– Все равно – жалко.
– А меня, Таня, тебе не жалко?
– И тебя жалко. И меня жалко. А особенно нашу Витусю.
– А что с Витусей? – занервничала Надька, – причем здесь, вообще, Витуся?
– Не хотела тебе говорить, – вздохнула тетка, – но она приходила ко мне.
– Зачем?
– Неужели непонятно?
– На Сашку посмотреть?
– На него.
– Так я и знала! – взорвалась Надька, – опять она мне дорогу перебежать норовит!
– Да какую дорогу, Надя! – тетка тоже разозлилась, – у нее же муж, семья, девчонки! Столько лет прошло!
– Подумаешь, муж! Семья! Старая любовь не ржавеет!
– Еще как ржавеет! И ничего от нее не остается.
– А вот у меня, Таня, осталось, – неожиданно тихо сказала Надька, – как будто бы и не было этих тридцати лет…
– Господи! – всплеснула руками тетка, – и что только вы в нем нашли?
– Ты знаешь, Таня, какой он красивый! – заулыбалась Надька, – как поздний Никита Михалков или средний Вилли Токарев… Голос такой ласковый… Глаза бархатные… Таня, я по нему умираю…
– Да поживи еще немножко, порадуйся…
– Я и радуюсь, Таня, я и живу… Им одним…
– Бедная Витка!
– У тебя сегодня все бедные! – снова взорвалась Чигавонина, – одна я богатая! Бедная Витка! Бедная Ирка! Думаешь, легко, Таня, мне было одной дочь поднимать?
– Это ты мне говоришь?
– Ну да, Таня, ты тоже мать-одиночка. Только Витка как порядочная устроилась!
– Не завидуй, Надь. Ее жизнь тоже не малина.
– Это почему еще не малина? Дом – полная чаша. Ни дня не работала! Не то, что мы, Таня, верблюды ломовые!
– А тридцать лет под Пашей полежать не хочешь?
– А ты что думаешь, она вместе спят?
– А дети-то откуда?
– За всю жизнь, может, и было четыре раза. А так, Таня, я точно знаю, они все тридцать лет, как брат и сестра.
– Я тебе не верю.
– И не верь. Но кому, как не мне, знать?
– Надя! – до тетки, наконец, дошло, – так ты все это время с Виткиным Пашей?
– А что? Она мне сама разрешила. Чтоб к ней лишний раз не приставал. Не фонтан, конечно, но в засуху и Паша – рыба.
Тетка рухнула в кресло и тихо произнесла:
– Бедная Витка!
– В общем, я пошла, – засобиралась Чигавонина, – заговорилась я с тобой. А мне еще в банк надо, а потом на фирму за платьями…
Надька явно пожалела о том, что сказала. Но слово – не птичка, назад не вернешь.
Расстались они непривычно холодно.
– Дверь за собой захлопнешь? – спросила тетка, не трогаясь с места, – у меня тоже работы выше крыши.
Надька молча кивнула и, забросав платья в сумку, тихо удалилась.
Тетка села за стол и тупо уставилась в монитор.
Вот так, подумала тетка, жизнь смешная штука. Сначала на троих мужика делили, потом на двоих, а в конце – все одной досталось.
Она убрала с экрана Барабанщика и стала искать флэшку в ящике стола. Лексеич просил написать короткую рецензию для глянцевого журнала. Не ее это была работа, но разве шефу откажешь? Хотя бы вскользь прочитай, попросил он ее, странный какой-то роман. Не знаю, типа, что с ним и делать.
Что там роман, усмехнулась тетка. Жизнь куда страннее.
Флэшка все не находилась, и тетка с трудом справлялась с раздражением. Хотелось бросить все на пол и растоптать. А потом пойти на кухню и напиться. А потом побить посуду и громко поругаться матом. А потом заплакать и уснуть лицом в китайской лапше. А потом проснуться и завыть. А потом…
И тут в левом углу компьютера замигал спасительный желтый маячок.
Наконец-то, обрадовалась тетка. Вот только тебя мне и не хватало. Одной рукой она потянулась за очками, другой нажала на мышь, чтобы увеличить фотографию. Потом взгляд на монитор… И тут же кромешная темнота.
Ольга
Я на цыпочках подкралась сзади и закрыла ей ладонями глаза.
– Доброе утро, мамочка!
Ее реакция была, по меньшей мере, странная. Точнее, ее не было совсем. Мать молча сидела в кресле, не подавая ни малейших признаков жизни. Я убрала руки и заглянула ей через плечо. Мамины глаза были по-прежнему закрыты.
– С тобой все в порядке? – тихо спросила я.
– Все в порядке, – ответила она, – что-то вдруг в глазах потемнело.
– Я тебя испугала? – заволновалась я, – тебе нехорошо?
– Нет, мне хорошо, – она открыла глаза. Взгляд ее уперся в монитор.
На экране улыбкой в тридцать четыре зубы светился очередной претендент на мою руку и сердце.
– Хорошенький, – сказала я, – на Че Гевару похож.
– Посмотри, как его зовут, – спросила мама, – что-то у меня все, как в тумане.
– Может, тебе скорую? – снова забеспокоилась я, – как ты себя чувствуешь?
– Как его зовут? – настаивала она, – можешь ты мне ответить?
Я убрала фотографию и открыла анкету:
– Марат, – прочитала я, – тридцать шесть лет. Город Москва, метро Октябрьская.
– Слава богу, – выдохнула мать, – пойдем пить чай.
– Я не поняла, что «слава богу», мам?
– Да так, показалось.
Ну, показалось, и показалось. С кем не бывает? Пойдем пить чай.
– Почему ты сегодня не в университете? – спросила мама, наливая в чайник воду.
– Проспала, – соврала я.
Не рассказывать же ей, в самом деле?
– Нехорошо, – сказала она, – перед самой защитой…
Но как-то тихо сказала, беззлобно. По всему было видно, что ей не до меня. Вот и славно. Мне тоже не хотелось сейчас с ней ничего обсуждать. Помолчим, попьем чаю, разойдемся по делам.
– Ты знаешь! – вдруг встрепенулась мать, – Ира Чигавонина из дома ушла.
– Погуляет – вернется, – усмехнулась я, – первый раз что ли?
– Понятно, не первый, – вздохнула мама, – но сейчас все так запуталось…
– Это из-за вашего Епифанова, что ли?
– Ну да, – вяло ответила мать.
Я поставила перед ней чашку. Она сунула в нее ложку и стала размешивать воздух.
– Мам, очнись, – сказала я, – хрен с ним, с этим Епифановым!
– Да, ты права, Оленька. – Мать подняла на меня глаза и улыбнулась, – давай лучше по бутербродику.
Я налила ей чаю и полезла в холодильник. Сыр, колбаса, два йогурта. Ее обед, мой завтрак. Поедим и разбежимся по комнатам. Она будет править свои тексты, а что буду делать я?
Что мне теперь делать? Понятно, что в университет я больше не пойду. Понятно, что Илюшеньку я больше не увижу. Понятно, что диссертацию я защищать не буду. Только вот как сделать так, чтобы и мама все правильно поняла?
– Пойду, пожалуй, поработаю, – сказала мать, отодвигая от себя чашку, – прибери тут… Если тебя не затруднит…
– Хорошо, мамуль, не беспокойся.
Какая-то бледная она сегодня, замученная. Ей надо больше на воздухе бывать и хорошо питаться. А то эти вечные сыр, колбаса… Фрукты надо есть и овощи. И так мне ее жалко стало, до слез. Для чего человек живет? Непонятно.
Я вымыла посуду и тоже пошла к себе. Села на кровать, задумалась. Когда неожиданно появляется много свободного времени, трудно сразу сообразить на что его потратить. Можно, например, навести порядок. Не простенький такой, не ежедневный, а глобальный генералиссимусовский порядок, чтоб все блестело и отражало в своих зеркальных поверхностях мою утомленную непосильным умственным трудом физиономию.
На столе куча бумаг, книги всюду разбросаны… Вполне рабочая, понуждающая к труду обстановка. А зачем нам теперь трудиться? Все что могла, я уже сделала. Одной диссертацией больше, одной меньше – какая разница? Школа! Вот кто по мне плачет. Дети, я вас ненавижу! Такие мелкие, злобные, глупые создания. Зачем вы появляетесь на свет? Кто вас сюда звал? Нет бы, сразу все рождались взрослыми. Младенцы – какая гадость! Если мне вдруг и придется родить, то я откажусь от своего ребенка. Оставлю его нафиг в детдоме. Зачем воспитывать урода? Или, скорей, уродину? Воспитывай – не воспитывай, все равно получится такая же дурочка, как и я. Как моя мама Таня. Как тетя Надя Чигавонина. Как тетя Вита Чмух. Как тысячи, как десятки тысяч и миллионов других несчастных теть, несбыточно мечтающих, что если не им самим, то уж их ненаглядным дочерям повезет обязательно.
Накося, выкуси! Все повторяется. Жизнь движется не по спирали, как хотелось бы, а по кругу. И что тут плохого? Круг – гениальная геометрическая фигура. То же самое, что и колесо. Куда пнули, туда и покатится. Легко, без сучка, без задоринки. А все потому, что вниз. Сами колеса вверх не взбираются. Для этого силы надо приложить, мозги подключить, а на это немногие способны. Вот и я… Куда лечу? Куда послали.
А послали меня далеко и надолго. Здравствуйте, дети, я ваша тетя. Вернее, тетка. Тетка «намбе ту». Садитесь, дети. Меня отдали вам на жестокую расправу. Располагаете мной так, как вам удобно. Только знайте, я долго не продержусь. Первый же урок станет последним. Или для меня, или для вас.
Дети! Пожалейте себя, не становитесь взрослыми. Для чего вам это надо? Не для того же, чтобы совокупляться и плодить себе подобных, еще более несчастных детей? Несчастных, а потому и жестоких. Счастливые дети – добрые дети. Злыми бывают только несчастные.
Кто бы знал, как я не хочу в школу! Упасть бы сейчас лицом в подушку, закрыться с головой одеялом и задохнуться насмерть. Именно задохнуться, а не уснуть. Потому что спать становится все опасней. Все чаще приходит тот сон, после которого жить хочется еще меньше, чем обычно.
Или убежать на край света, никому ничего не сказав. Чтоб не догнали. Чтоб бросились искать и не нашли. А потом поплакали обо мне и забыли. А я бы сидела себе у самого синего моря и бросала камешки с крутого бережка далекого пролива Лаперуза.
Но даже на такое мелкое безумство я нифига не способна. Одеяло на голову и в цирк. Акробаты, клоуны, факиры. Обезьяны, собаки, лошади. И гвоздь нашей программы Голубая женщина!
Голубая женщина, в красивом голубом платье скачет на белом коне по бесконечному кругу. Играет музыка, гремят литавры, на арене цирка новый аттракцион: «Голубая фея и ее мертвый ребенок». Как она красиво скачет, как ловко держится в седле! А ее ребенок, маленькая девочка, тоже вся в воздушном и голубом тащится сзади. Мама заботливо привязала свою дочуру за ногу к хвосту лошади. Как весело, как смешно они все вместе подпрыгивают! Женщина – на лошади, лошадь – на арене, девочка – при каждом ударе головой о бортик.
Зачем вы привязали ее за ногу, кричит из публики старая тетка. А чтоб не сбегла, отвечает фея. Но куда она убежит? Она же уже мертвая! Вы ошибаетесь! Она живая! Она живее всех живых! Зачем же вы мучаете ее, кричит тетка, зачем издеваетесь? Потому что она уже мертвая, смеется женщина в голубом, ей все равно, а нам приятно! Отдайте мне ее, тетка спускается к арене, и это уже не тетка, а старая клоунесса. На ней рыжий парик, широкие желтые штаны и маленькие красные туфельки. Она бежит вслед за лошадью и тоже смешно подпрыгивает. Кругом кричат: «Браво!.. бис!… ай, да клоун!… ай, да сукин сын!» Лошадь взлетает под купол цирка, а тетка снизу тенет к ней руки: «Девочка моя, Оленька!»
Под утро опять был этот сон. Ни к чему хорошему он не снится. Каждый раз как в первый. И вроде уснула так хорошо, спокойно, с надеждами на новый светлый день, и вот тебе, милая, билеты в директорскую ложу. Цирк зажигает огни!
Если он сегодня не позвонит… А собственно, почему он должен мне звонить? У Ильи Петровича сегодня заседание кафедры, он и не вспомнит. А если и вспомнит, то постарается забыть. Но это днем. А вечером? Сегодня же четверг, наш любимый день.
Свободна, говоришь? Наконец-то свободна! Не ври себе, дурочка. Так не бывает. Побегала по городу, промочила ножки и все сразу как рукой. Отсохло, заглохло, съежилось. Смешно думать, что я отделаюсь от своего ненаглядного одной бессонной ночью. Страшно предположить, сколько таких ночей у меня впереди. Жизнь – арена цирка. Страшное и смешное рядом. И снова круг со всеми натыканными в него ножами. А посередине круга – я. А ножи все продолжают лететь. И я знаю, что недалек тот день, когда ножеметатель промахнется. Верней не промахнется, а попадет точно в цель, в мое скачущее, сжавшееся от ужаса сердце. Аккуратнее, дружок, публика тебя за это не похвалит. На то ты и снайпер, чтоб не попасть. Вокруг лучше обстреляй, силуэтик только на арене обозначь, и все – ты Мистер Икс! Цветы роняют лепестки на песок… Никто не знает, как мой путь одинок…Живу без ласки, боль свою затая… Ну где же сердце, что полюбит меня?
