Читать книгу: «Публичный дом», страница 2
– Даже фамилию упросила оставить папину!
– Да, она очень хотела, чтобы ничего не связывало ее с Никифором после смерти. Это, разумеется, против всех правил, но я смогла найти способ исполнить ее последнюю просьбу…
Вспомнив о Никифоре, на душе у Томы стало особенно тяжело, но только на обратном пути она решилась задать вопрос, который давно ее мучал:
– Олимпиада Марковна, а почему вы не спрашиваете меня, из-за чего я сбежала из дома?
– Потому что для меня сие очевидно: ты испугалась пьяного Никифора, от которого после смерти матери тебя некому было защитить.
Тома насупилась, она не хотела заставлять Олимпиаду Марковну переживать еще одно потрясение, но ей ужасно хотелось облегчить душу признанием. Однако проницательная женщина не дала ей возможности произнести более ни слова:
– По большому счету, не имеет никакого значения, упал он с лестницы до или после твоего ухода. И можешь быть спокойна, мое мнение полностью разделяют в полицейском управлении. Поэтому прошу тебя, ничего не бойся и, ради бога, больше не убегай.
***
Тома сама удивилась, как быстро она привыкла к жизни у Олимпиады Марковны. Простые бытовые радости вроде ванны и чистой постели были настоящим счастьем. Однако она волновалась за Тасю и выискивала возможность выйти из дома, чтобы повидаться с ней. Несколько раз она даже хотела прямо подойти к Олимпиаде Марковне и спросить ее о Тасе, а то и попросить ее съездить к ней вместе. Но почтенная дама, казалось, жила в другом мире, и представить Тасю здесь, в этой квартире, посреди накрахмаленных салфеток и хрусталя Тома решительно не могла. А вспомнив ехидное замечание Глафиры об их с Тасей внешнем виде, и вовсе оставила мысль заговорить с Олимпиадой Марковной о подруге.
Но через несколько дней Глафира попросила Тому сходить в аптеку за согревающей мазью для мадам. Случай был исключительный, и Тома с радостью воспользовалась этой возможностью, чтобы проведать Тасю. Подойдя к переулку, где жила подруга, Тома заметила, что верхние этажи дома, под крышей которого они с Тасей ютились почти месяц, были черными от копоти. Совсем недавно тут свирепствовал пожар. Сердце Томы болезненно сжалось. Тут на противоположной стороне переулка Тома увидела Еремина, который лениво мазал столб клеем, чтобы наклеить на него какую-то афишу. Узнать Тому чистую, да еще и в платье Еремин не мог, но по спине девушки все равно как будто провели мокрым гусиным пером. Собрав все свое мужество, она его окликнула:
– Молодой человек! Да-да, вы. Скажите пожалуйста, вам случайно не известно, что стало с девушкой по имени Тася, которая жила тут, в сгоревшем доме?
– А вам зачем, барышня?
– Она … нашла очень дорогую мне вещь, и я хотела бы ее отблагодарить. Скажите, она жива? Где я могу ее найти?
– Там, где она теперь живет, таким как вы делать нечего.
– Три копейки дам.
– Ну как знаете. В Малиннике она, на Сенной.
Боясь подходить к Ерёмину, Тома оставила ему три копейки прямо на тротуаре и быстро пошла прочь. За три недели жизни с Тасей Тома узнала, что если и есть место, которого подруга боялась, как огня, то это был тот самый Малинник. Место, где заканчивали свой век все уличные проститутки. Этот бордель считался самым дном, где девушки не выживали и нескольких лет. Пойти туда сама Тома действительно не могла, но мысль о том, что Тася жива, согревала и заставляла искать спасение, перебирая в уме все возможные варианты.
Погруженная в свои мысли Тома и не заметила, как ноги сами привели ее в родной дом. Подняв глаза, сердце снова сжалось от боли. Когда-то респектабельный купеческий дом, уже и так который год переживавший не лучшие времена при Никифоре, теперь был разграблен мародёрами. Два окна на первом этаже выбиты, через одно из них Тома и попала внутрь. Внутри был кавардак, воры хорошенько перетрясли тут все, вынеся все то, что не успел распродать отчим.
Не чувствуя ног, Тома медленно поднялась по злополучной лестнице, с которой упал Никифор в день смерти матери, и свернула в их с мамой спальню. Какой же пустой стала эта комната без мамы! Пугающе пустой и холодной. К горлу Томы подступили слезы, но тут она отчетливо услышала голос Таси: «Не стало матери, я и реветь перестала, слезы – это тот же театр, зритель нужен». «Да, все верно, для слез сейчас время решительно неподходящее, – строго сказала себе Тома, – нужно действовать, а не разводить сырость». Решительным шагом Тома подошла к кровати, на которой лежали сложенные горою подушки. Взяв с прикроватного столика нож для бумаг, она без зазрения совести вспорола нужную. Какую из подушек следует резать Тома знала, ведь она вместе с мамой прятала в нее от Никифора последние мамины украшения. Запустив руку в груду жестких перьев, Тома нащупала мамин обручальный перстень.
Дальше план в голове Томы сложился словно бы сам собой. Из всех знакомых Томы только один был вхож во всевозможные злачные места, и хоть Томе меньше всего хотелось снова встречать этого человека, другого выхода у нее не было.
Потратив несколько минут на то, чтобы сменить свое хорошенькое новое платье на линялую рубаху и штаны Никифора, Тома привычным движением запрятала волосы под побитую молью шапку. Все мало-мальски пригодные к носке вещи воры заботливо вынесли из дома, поэтому в образ голодранца Томе было вернуться совсем несложно. Сунув перстень в карман, Тома ловко, по-мальчишески выпрыгнула из разбитого окна и побежала к месту, где видела Еремина.
Еремин лениво, не спеша мазал клеем столбы дальше по переулку, и Тома без труда его нашла. Держась на безопасном расстоянии, она громко свистнула в два пальца, привлекая его внимание:
– Эй, Еремин, а Пес в городе?
– Че надо? … это ж ты, шельма! Стой, где стоишь!
– Как бы не так. Скажи Псу, чтобы в полдень был на мосту через Кривушу, дело у меня к нему. Денег заплачу.
Сказав это, Тома просилась бежать по переулку в сторону заполненной людьми набережной. Форы у нее было предостаточно, и можно было не волноваться, что Еремин сможет ее догнать.
***
Было уже четверть первого, а Пес так и не появился. Тома начала беспокоиться, что он не придет, но стоило ей сойти с моста на набережную, как она тут же его заметила. Пес притаился в переулке и видимо уже некоторое время за ней наблюдал.
Поняв, что его заметили, Собакин вышел из своего укрытия и направился к Томе, а та в свою очередь поспешила вернуться на мост, надеясь, что среди людей она будет в безопасности. Вальяжно опершись на перила, Пес заговорил первым:
– Ну что, зазноба, вернулась? Соскучилась?
– Не твоего ума дело. Тася в Малиннике? Сможешь вывести ее ко мне?
Пес скривил в ухмылке рот:
– Тебе то она на кой сдалась? Как по мне, так она там, где ей самое место.
– Я заплачу. Ты сможешь ее вывести?
Тома вытащила из кармана перстень, солидного размера рубин блеснул на солнце.
– Такие цацки! Где подрезала?
– Где взяла, там уже нет. Еще раз спрашиваю, выведешь ее ко мне?
Тут Пес резким движением подскочил к Томе и постарался выхватить перстень из ее рук, но Тома была наготове – вовремя отпрыгнула и вытянула руку с кольцом над водой.
– Еще раз такое учудишь – нырять за ним будешь!
Пес расхохотался:
– Нравишься ты мне. Так и быть, выведу ее к тебе минут на десять. Только идти нужно прямо сейчас, вечером клиентов много, Кот ее ни за что не выпустит, даже со мной.
С этими словами Собакин развернулся и, не оглядываясь на Тому, пошел в сторону Сенной. Держась шагов на десять позади него, шла Томка, озираясь по сторонам – не притаились ли где-нибудь мальчишки из песьих. Но никого не было, видимо делиться наваром Пес ни с кем не хотел или подумал, что с одной девчонкой и сам как-нибудь управится.
***
Уже на Cенной Пес нырнул в ничем не примечательную дверь одного из домов, стоящих на краю площади. Как только он скрылся за дверью, Тома нашла извозчика, заранее назвала адрес и, заплатив вперед, приказала ждать за углом.
Минут через десять из дома вышли Пес с Тасей. Тася едва передвигала ноги, поэтому Пес, закинув ее руку себе на плечо, практически волочил девушку по мостовой. Тома пронзительно засвистела, перепугав лошадь, но сумев привлечь внимание Пса, который с недовольным видом потащил Тасю коляске. Подхватив из рук Пса дурно пахнущее тело подруги, Тома не без труда закинула Тасю в коляску. Пес хотел было тоже забраться внутрь, но этого Тома позволить ему не могла. Глядя прямо в глаза Собакина, она достала перстень и кинула его на мостовую, прямо под ноги прохожих, а как только Пес бросился за кольцом, Тома крикнула извозчику трогать.
Всю дорогу Тася была не в себе. Пьяные глаза ее то и дело закатывались, и все силы уходили на то, чтобы не вывалиться из коляски и оставаться в сознании. Добравшись до дома, Тома помогла подруге залезть в окно, усадила ее на кухне и начала разводить огонь в печке. Тася пила воду, опрокидывая одну кружку за другой. Прошло с полчаса, но Тася так и не заговорила. Тома начала уже переживать, что подруга повредилась рассудком. Но тут вдруг Тася всхлипнула, и из глаз ее потекли слезы. Тома подсела поближе и долго обнимала вздрагивающие плечи подруги, пока та не успокоилась и не затихла. Первый и последний раз Тома видела, как Тася плачет. Было это до того жутко, что никакие слова утешения не шли ей на ум. Утерев засаленным рукавом слезы, Тася наконец заговорила:
– Как это ты Пса уболтала за мной в Малинник сходить?
– Да так, цацку сунула, не бери в голову. Ты как?
– Уже нормально.
– А как в Малинник попала?
– Да как все. Когда комната сгорела, клиентов некуда водить стало. Есть хотелось до темноты в глазах. А тут Kот, ласковый такой, уговорил у него поработать, обещал, что все по согласию будет, и уйти я смогу в любое время. Может сам Кот комнату мою и поджег, девки болтали, он таким не гнушается. Уйти я захотела быстро, на следующий же день. Кот не дал. Запер, кроме смоченного самогоном хлеба ничего не давал. Я же даже не знаю, сколько дней я там пробыла, все смешалось…
Тася закрыла лицо руками. Тома не могла смотреть, как она плачет, и вспомнив, что у нее еще осталось немного денег из тех, что Глафира дала на мазь, она решила сбегать на улицу, чтобы купить Тасе еды. Вернувшись, она нашла подругу спящей на кухонном столе. Вид ее был до крайности изможденный. Синяки там и тут выглядывали из-под одежды: на шее, на руках и даже под глазом виднелись следы побоев. В сотый раз Тома ругала себя, что не пришла к ней раньше.
Когда через час Тася проснулась, Тома тут же подсела напротив нее:
– Я тут тебе платье мамино раздобыла, оно конечно старое, зато чистое. Мы тебя сейчас в порядок приведем и пойдем к Олимпиаде Марковне, она вроде как бабушка мне…
Но, к удивлению Томы, Тася замотала головой:
– Ты это… не гони лошадей, никуда я с тобой не поеду.
Тома смотрела на подругу с широко распахнутыми глазами, а Тася тем временем продолжала:
– Ну ты сама посуди, кто я такая этой твоей Олимпиаде. Чего доброго, еще и тебя взашей следом за мной погонит. Ты то на улице не больше месяца провела, а я тут с рождения. Меня не переделать, а вот ты давай-ка старуху не огорчай – пока ты при ней будешь, глядишь, и мне кусок хлеба перепадет.
С этими словами Тася стала ломать принесенный Томой хлеб. Выражение лица ее постепенно менялось к тому, которое Тома видела раньше, и это внушало надежду.
– Ты мне лучше скажи, где это мы?
– Это мой дом, ну то есть жила я тут раньше с мамой, а сейчас обнесли его…
– Это тот, что рядом с новой швейной фабрикой? Да, далеко от моих мест… ну да это и к лучшему. Тут меня никто знать не знает, может и Кот не найдет. А там, глядишь, вся эта история забудется. Бог не выдаст – свинья не съест. Можно я тут поживу?
– Живи, конечно. Правда я не знаю, кому дом теперь принадлежит, Олимпиаде Марковне наверно. Может все-таки поедешь к ней со мной?
– Нет уж! А ты давай ступай. А то она у тебя бойкая, глядишь, снова поиски развернет. Видела бы ты физиономию того городового, который песьих разгонял, когда они на тебя напали. Она его как мальчишку отчитала, даром, что дама!
Вспомнив про Олимпиаду Марковну, Тася посмотрела в окно, солнце уже клонилось к закату, а на своих двоих Томе нужно более часа топать до Летнего сада. Денег на извозчика больше не было. Поймав ее взгляд, Тася начала выпроваживать подругу из дома:
– Нечего тебе одной по потемкам шастать, иди уже. Небось путь неблизкий.
Тома начала переодеваться назад в платье, а попутно инструктировала Тасю:
– Наверху спальня, там теплее всего, только перья убрать придется. Дверь запри, там шпингалет есть, раз один раз воры влезли, кто знает, что может случиться. И ради бога, не води никого, я через пару дней к тебе приду, еды и денег принесу, только не выходи без нужды пока на улицу, ладно?
– Экой ты классной дамой заделалась! Не переживай, все будет в лучшем виде!
К Тасе постепенно возвращалась былая непринужденность, но в какой-то момент прощаясь с Томой у разбитого окна, она вдруг вся переменилась в лице и очень серьезно спросила:
– Том, ты это… зачем ты мне помогаешь? Тебе что, заняться больше нечем?
Тася вспомнила как с месяц назад сама задавала Тасе подобный вопрос:
– Так это, дом пустой стоит, будешь тут у меня заместо сторожа. Не скучай, скоро к тебе загляну.
С этими словами Тома в последний раз обняла подругу и вылезла на улицу, изо всех сил стараясь не порвать подол нового платья о торчавшие из рамы осколки.
***
Хоть Тома и бежала со всех ног, в платье это у нее получалось менее ловко, чем в штанах, и потому в квартиру Олимпиады Марковны она поднялась, только когда стемнело. Глафира, открывшая ей дверь, едва сдержалась, чтобы тут же не отхлестать Томку кухонным полотенцем, висевшим у нее на плече.
– Разве можно так! Она же места себе не находит!
На звук открывающей двери из комнаты в прихожую вышла Олимпиада Марковна. На этот раз хромала она сильнее обычного, и Тома тут же испытала укол совести.
– Простите, пожалуйста простите, я не хотела заставлять вас волноваться. Просто я потеряла деньги, которые вы мне дали для аптекаря, и обнаружила это только в аптечной лавке, а после весь день их искала. Возвращаться домой без мази и без денег было совестно.
Олимпиада Марковна долго испытывающее смотрела на Тому, а после очень тихо сказала:
– Очень надеюсь, что врешь ты редко, оттого и не научилась этого делать как следует. Так и быть, раз не хочешь рассказывать, то допытываться, где ты сегодня была и как потратила деньги я не стану, но взамен очень попрошу со мной так более не поступать. Ты уже взрослая девочка, если тебе нужно что-то сделать или куда-то отлучится, имей смелость прямо сказать мне об этом.
С этими словами Олимпиада Марковна развернулась и все с той же невероятно прямой осанкой зашагала обратно в комнату, изо всех сил стараясь не хромать. Тома почувствовала себя отвратительно, только сейчас ей в голову пришло, что Олимпиада Марковна могла себе бог знает чего напридумывать. Быть может, она посчитала, что Тома сбежала от нее и более уже не вернется? А может, что на нее опять напала уличная шпана? Тома вспомнила, как сама этим утром волновалась за Тасю, какое мерзкое и отвратное это было чувство, и укоры совести с новой силой стали терзать девушку.
Осторожно зайдя в гостиную, Тома встала напротив кресла, в котором сидела бабушка. Глаза пожилой дамы были прикрыты, а губы что-то нашептывали. В углу чуть слышно играл граммофон. Молитва! Бабушка шептала молитву в благодарность за возвращение Томы домой. Очень теплая волна накрыла и окутала девушку, чувство было такое, как будто внутри нее что-то оттаяло, и она сама не заметила, как у нее вырвалось:
– Я была дома. Моему другу негде жить, и я позволила ей там остаться. Я знаю, что прежде нужно было спросить у вас разрешения, но я побоялась отказа. И вы правы, врать я не умею совершенно, потому и стараюсь этого не делать без особой нужды. Мне стыдно, что я заставила васс волноваться, и стыдно, что солгала Вам.
Олимпиада Марковна открыла уставшие глаза:
– Ты была в доме у фабрики?
– Да, туда влезли воры, и два окна были разбиты, через них мы и влезли… и я подумала, что пустому дому стоять опасно, пусть уж лучше в нем кто-то будет жить.
Пожилая дама приподняла краешек губы в улыбке:
– Твоя правда. Место там глухое, самая окраина. А спрашивать у меня разрешения не нужно, этот дом твой и распоряжаться им ты можешь по собственному усмотрению. Однако стоит помнить, что до момента вступления в наследство твои права на него, как, впрочем, и на здание фабрики, несколько ограничены.
У Томы закружилась голова. Как же так, последние пару лет они с матерью жили необычайно скромно, как же это возможно, если у них в собственности все это время был и дом, и целая фабрика?!
Заметя нездоровый блеск в глазах внучки, Олимпиада Марковна поспешила добавить:
– Подробнее тебе расскажет стряпчий, но из того, что мне довелось слышать, там все не так просто. После смерти твоего отца на месте складов и лабазов Никифор решил строить здание под швейную фабрику, при том сам он в производстве смыслил до крайности мало, а потому отдал помещения внаем некому фабриканту Рыбалову. Что за договор промеж ними был составлен, я не знаю, вот только Рыбалов собирает невероятные прибыли, в то время как никаких накоплений после себя Никифор не оставил.
Тома сжала кулаки:
– Небось пропил, да в карты проиграл все, скотина!
Для Тамары это всегда была страшная загадка, как это возможно, чтобы обладая одним и тем же имуществом, ее отец умудрялся держать в порядке дела и одевать мать по последней моде, в то время как Никифор только и делал, что влезал в долги, расплачиваться по которым приходилось за счет продажи маминых драгоценностей!
Брак матери и Никифора всегда был лишь фиктивным. Будучи из дворянского сословия, мама решительно ничего не смыслила в торговле. Внезапная смерть мужа оставила ее с целым ворохом закладных, векселей, расписок и облигаций, в которых она решительно ничего не понимала. С надеждой смотрела она на управляющего Никифора, который при жизни отца вел себя весьма достойно и имел репутацию человека вспыльчивого, но надежного. Бог знает как Никифор сумел уговорить маму с ним венчаться. Видите ли, с женщиной никто всерьез дела вести не станет, вот будь она помещицей – тогда другое дело, а коммерция дело сугубо мужское. Но стоило матери согласиться, как Никифор стал с невероятной скоростью проматывать ее состояние, влипая то в одну рискованную махинацию, то в другую, и спустя всего лишь год, он уже начал занимать деньги.
Погрузившись в свои невеселые воспоминания, Тома не сразу заметила, что Олимпиада Марковна к ней обращается:
– … выражения, неподобающие благовоспитанной барышне. А, между прочим, нам уже давно пора обсудить твое возвращение в гимназию.
Глава 3: Катька, Рада, Вера и Зоя
В гимназию Тома вернулась, хотя это было непросто. Гимназистки и раньше недолюбливали молчаливую, замкнутую девочку, которая постоянно пропускала занятия то из-за болезни матери, то и из-за бессонной ночи после очередного пьяного дебоша отчима. А после того, как она пропала из гимназии почти на три месяца, директриса решительно не хотела принимать ее обратно. Но Олимпиада Марковна продемонстрировала чудеса дипломатии, и в конце концов Томе позволили вернуться, при условии, что она повторит последний год.
Новый класс отнесся к второгоднице подчеркнуто равнодушно, что Тому вполне устраивало. Гимназистки казались Томе созданиями изнеженными, лишенными чего-либо настоящего. Мысли их занимала какая-нибудь ерунда: вроде споров о том, какая из выпускниц самая прехорошенькая или какой цвет платьев в этом сезоне особенно актуален. Для Томы, которой за месяц проживания в комнате Таси пришлось в красках познакомиться с изнанкой жизни, все эти разговоры казались до крайности пустыми. Почти каждый день после уроков Тома бежала Домой. Домом она по-прежнему называла дом у фабрики, где теперь жила Тася. Несмотря на то, что ее привязанность к Олимпиаде Марковне крепла с каждым днем, всего рассказать ей о подруге Тома так и не смогла, хоть прошло уже два года.
Сегодня воскресенье, а значит после службы, куда Тома всенепременно сопровождала Олимпиаду Марковну, девушка была совершенно свободна. Вернувшись из церкви, мадам, как обычно, отправилась отдыхать – присесть на службе она себе не позволяла, а стоять ей было с каждым годом все тяжелей. Поэтому после обеда Тома сразу побежала Домой.
По негласному правилу, по воскресеньям в Доме гостей не принимали. Гостями было с некоторых пор принято называть клиентов. Поэтому сегодня дом у фабрики выглядел особенно мирно. Войдя в прихожую, Томка тут же вручила Тасе, выбежавшей ей навстречу, книжку. Тася взялась читать, да вот только выбирала для чтения уж больно замысловатые для начала, по мнению Томы, книги. Но Тасе не было дела до букварей и сказок. По-настоящему ее занимали только биографии знаменитых художников и книги с описанием сюжетов известных полотен. Обняв подругу и налив ей чаю, Тася тут же раскрыла книгу и забравшись с ногами на старенькую козетку начала по-детски водить пальцем по строчкам.
Жгучий интерес к живописи появился у Таси полгода назад, вместе с одноглазым моряком Федором, который, как сошел на берег, занялся починкой обуви, а между делом рисовал для души морские пейзажи. Он много рассказывал Тасе про монокулярное зрение, про цвет воды, блики, тени и полутона. Тася, как зачарованная, могла слушать его часами. Денег с него она не брала, да и не было их у него, иногда только приносил он Тасе пустяковые подарки: бумагу для рисования, мелки или карандаши. Тася радовалась этим подаркам, как ребенок, подолгу рассматривала их и с гордостью показывала Томе. А когда Федор подолгу не приходил, от хандры Тасю спасали только книги. Подобно рассказам бывшего моряка, они надолго приковывали внимание Таси и отвлекали ее от грустных мыслей. Вот и сейчас, налив Томе чаю, Тася тут же уткнулась в новую книжку.
Тома на подругу не обижалась, ей и самой нужно было делать домашнее задание, поэтому разложив книжки и тетрадки на столе в гостиной, она тоже углубилась в чтение. Помимо Томы и Таси в гостиной находилось еще три девушки. На полу с кошкой играла рыжеволосая девица лет двадцати. Ее звали Катя, хотя чаще все-таки Катька. Тома никогда не забудет, как первый раз встретила ее в Доме. Случилось это на следующий день после того, как Тома с помощью Пса вызволила Тасю из Малинника. Вернувшись, чтобы проведать подругу, Тамара наткнулась на взлохмаченную рыжую девицу. Любые попытки Томы разузнать о ней хоть что-то или хотя бы просто заговорить с ней ни к чему не приводили. Девица лишь мычала и осоловело озиралась по сторонам, как ненормальная. Слава богу, из кухни вышла Тася. Взяв странную девицу за руки, она смогла привести ее в чувства, успокоила и отправила в комнату. Тася рассказала Томе, что встретила безумную Катьку в Малиннике, что она хоть и блаженная, но в целом смирная и добрая девушка. Кот ее никогда не запирал и не спаивал, к клиентам она всегда шла сама. Поговаривали, что в детстве ее снасильничал какой-то изверг, или что Катька сама вызвалась, лишь бы он ее младшую сестру не тронул. Сестрица ее правда вскоре померла от воспаления, а сама Катька от всего пережитого тронулась рассудком. Сызмальства Катьку и сестру ее воспитывала до крайности набожная бабка, и строгое воспитание вкупе с перенесенным ужасом и стыдом надломили разум девушки. Катька втемяшила себе в голову, что во всех мужиках живет дьявол, и если она с ними кобелиться не будет, то они учинят еще более страшное злодейство, как сделал тот изувер с ее сестрою…
Кот в Катьке души не чаял, так как она делала все, чтобы он ей не велел. Даже на рынок ее отпускал без присмотра. Знал, что вернется. С этого рынка Тася Катьку и увела, а потом спрятала в Доме.
За два года в Доме с Катькой произошли разительные перемены: приступы вроде того, что случился при первой встрече с Томой, прекратились. Катька даже начала отвечать на вопросы, хотя сама никогда не заговаривала первой, видимо воля ее была так сильно подавлена, что воскресить ее более не представлялось возможным. Тася как могла оберегала Катьку, отгоняя от нее по возможности подлецов, пытавшихся воспользоваться блаженной, а с тех, кто успевал – невозмутимо брала двойную плату. В этом ей помогал старый револьвер, найденный под кроватью в комнате Никифора. Благодаря этому револьверу и одному из Таськиных клиентов – жидкоусому городовому Вепрену, абы кто в Дом больше не лез.
Следующей в Доме появилась цыганка Рада. Ее, полуживую, Тася с Томой нашли в ста метрах от крыльца, когда возвращались с рынка. Промышляла тогда Рада гаданием по руке и мелким воровством. Не договорилась с местной артелью нищих, вот ее и побили. Из-за чего Рада ушла из табора, она никогда не рассказывала. Как-то раз Тася поделилась с Томой соображением, что скорее всего пошла она по амурным делам за каким-нибудь русским или татарином, который наверняка ее опосля сразу же бросил. Цыгане такого не прощают, вернуться опозоренной обратно в табор уже нельзя. Вот она и отбилась. Идти ей было некуда, а выгнать ее у Томы с Тасей рука не поднялась. Так Рада и осталась жить в Доме. Красоты цыганка была сказочной, мужчины шли за ней, как зачарованные, а уж если она начинала петь, то многие подвыпившие завсегдатаи кабаков с легкостью расставались с деньгами за одну лишь только ее улыбку. Тем Рада сейчас и жила – выступала по трактирам. А вот в Доме Рада, напротив, почти никогда не пела, берегла голос, но в игре на гитаре упражнялась исправно. Вот и сейчас, как обычно по воскресеньям, Рада сидела у окна и меланхолично перебирала струны.
Больше всех игру Рады любила четвертая обитательница Дома – Вера. Она появилась тут последней, лишь несколько месяцев назад. Высокая и когда-то сильная скобарка Вера приехала в Петербург в поисках лучшей доли. Белошвейка, вынужденная тянуть на себе целый выводок малолетних братьев и сестер, оставшихся в деревне. Родители ее по зиме провалились под лед, и она подалась на заработки. Три месяца Вера честно, от звонка до звонка, проработала на швейной фабрике Рыбалова, обещанных денег, однако, так и не увидела. А когда явилась требовать жалования, получила от управляющего кнутом по лицу. Верка сама подалась на улицу, но вид ее был до того непотребный, что если бы Рада, приметившая ее у одного из кабаков, не привела бы ее в Дом, то, не ровен час, новоиспеченная уличная труженица отдала бы богу душу…
Так они и жили вчетвером: Тася присматривала за Катькой, Рада за Верой. Тома сначала переживала, что численность обитательниц Дома увеличивается от месяца к месяцу, но девушки быстро поладили, да и за домом был круглосуточный присмотр: одна из четырех всегда оставалась на хозяйстве. Всех домашних связывало что-то большее, чем дружба. Дружили в гимназии, а в Доме царила куда более ценная, но менее поэтичная атмосфера – атмосфера безопасности. Для каждой из девушек Дом – был единственным местом на всем свете, куда они могли податься и где могли спрятаться, чтобы по-звериному зализать душевные и телесные раны. Правило тут было, пожалуй, только одно. Как однажды метко подметила Таська: «Можешь помочь – помоги, а не можешь – не лезь в душу».
Тома по-хозяйски осмотрела комнату. За два года после смерти матери и погрома, устроенного мародёрами, от былой обстановки не осталось и следа. Ничего из украденного в дом не вернулось, да и ничего нового особо не появилось, но совместными усилиями девушки отмыли стены и вычистили оставшуюся мебель, Вера починила шторы, а Тася с Томой заколотили разбитые окна. От Рады по хозяйству толку было мало, но она с первых же заработанных в трактире денег купила новую скатерть и кое-что из посуды. В Дом вернулась жизнь, не такая, конечно, как была тут до смерти отца Томы, но явно лучшая, чем при Никифоре.
Воскресное спокойствие нарушил громкий стук в дверь. Уверенный такой. Так стучат только точно зная, что хозяева дома. Сегодня, как всегда по воскресеньям, никого не ждали, поэтому все девушки, включая Тому, как по команде повернули головы в направлении двери. Со стороны все они сделались похожими на кошку, с которой играла Катька на полу, подобно ей они моментально из сонно-разомлевших от воскресной лени сделались натянутыми, как пружины. Рада перестала играть.
Тася отложила книгу и на правах старшей пошла к двери. Выглянув за нее, она, в обычное время смелая и решительная, побледнела как мел, и плавно по-кошачьи вытащила из тумбы в прихожей револьвер.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Пес.
Тома почувствовала почти забытый звериный страх. Прошлое, что за два года стало казаться дурным сном, стояло на пороге ее дома.
Пес возмужал, но выше ростом не стал, лишь раздался в плечах, заматерел.
Одет он был франтом: новый пиджак, кепка по последней моде, явно снятые с какого-то незадачливого прохожего.
Последнее время ходили слухи, что песьи все чаще промышляли разбоем и из уличной шпаны превратились в настоящих бандитов. Рядом с Псом стояла тощая, как жердь, девка лет семнадцати, с большим аулом в руках. Ухмыльнувшись, он бегло осмотрел прихожую и самодовольно сказал:
– Не ждали?
Тома встала возле Таси, чувствуя, как за спиной ее встают Вера и Рада. Все пятеро девушек окрысились на вошедшего мужчину. Даже блаженная Катька, как дите малое, повторила за остальными.
Заметя недружелюбный прием, Пес чуть не расхохотался:
– Да ладно вам, кошки драные. Я пришел с миром. Знакомьтесь – Зоя, Еремина сестра. Братец ее третьего дня отправился на каторгу, а к себе я ее взять не могу: сами понимаете, бабе среди нас не место.
Пес переводил взгляд с одной угрюмо смотрящей на него девушки на другую.
– А вас я давно уже заприметил… По началу выжидал, когда вы между собой перегрызетесь. Дело известное – девки без Кота дела вести не могут. Может и дождался бы, да вот Еремин мне проблему подкинул. Условие мое простое – берите к себе Зойку, я ведь Еремину обещал за ней приглядывать, а слово мое кремень, это каждый знает. Я же за это вас не только Коту не сдам, да еще под свое крыло возьму. Чтобы к вам никто не сунулся. Так сказать, были под Котом, а теперь с Псом дела вести будете.
Видимо шутка показалась Собакину ужасно остроумной, криво улыбнувшись, он как ни в чем не бывало подошёл к Тасе и, будто муху, отвел наставленное на него дуло револьвера:
– Брось, Таська. Человека порешить – это тебе не таракана башмаком прихлопнуть. У тебя духу не хватит. А вот я – другое дело.
И как бы между прочим отвел полу пиджака, показывая всем присутствующим новенький, начищенный до противного блеска Смит-энд-Вессон.
