Читать книгу: «Город рыб», страница 2

Велком в нашу полифонию

Мир держится на моей бабе Мокрине. Это она сидит сейчас напротив меня за черным от времени столом; на стол, на жареную картошку в закопченной сковородке, в кружки с квасом пикируют с высокой сосны сухие иглы, невесомые чешуйки сосновой коры. Мы с бабой Мокриной ужинаем на свежем воздухе, во дворе. На протяжении последних пятидесяти лет я не раз ужинала вдвоем с бабушкой. Бывало, за этот стол под сосной садились и другие люди: мама, отец, Ульянка, дети Ульянки, моя доченька – каждый в свое время. Давно нет на свете отца и мамы, нет и моей доченьки, и мы с бабулей опять сидим вдвоем. Дети Ульянки – в Минске, а сама она – в Норвегии, в научной командировке, читает потомкам викингов какие-то лекции, что-то о походах их воинственных предков в чужие земли.

Прочухал в город семичасовой дизель, увез дачников, и в Добратичах стало тихо, утих даже ветер. В деревне только свои, обитатели пяти хат. Тоже ужинают под кронами вековых дубов и сосен в длинных вечерних тенях или еще заняты домашними хлопотами, управляются со скотиной.

Тем более удивительным было появление в этот тихий умиротворенный час незнакомого парня с выразительной кобурой пистолета на бедре, который, непринужденно оглядываясь по сторонам, шагал по добратичской улице, если считать улицей грунтовую дорогу, исполосованную тележными колеями, такими давними, что успели зарасти овсяницей и темно-зеленым мхом.

Кто такой и что ему здесь нужно? Молоденький, черноволосый, открытое смуглое лицо. Явно не бандит, или я плохая физиономистка. Кто же он?

Это выяснилось, как только он подошел к нашей калитке.

– Здравствуйте! Я ваш участковый, Рутковский Андрей Ильич. Можно к вам?

Бабушка посмотрела на него с интересом.

– А чого тоби, хлопче, треба?⁸

– Можно, я воды у вас выверну? Жарища, очень пить хочется.

Бабушка повела глазом на меня, и я подала парню чистую кружку. Вывернув, как он метко выразился, ведро воды из колодца, парень с наслаждением напился.

– Тут, неподалеку от деревни, возле шоссе, обнаружено тело мужчины, – обратился он ко мне, возвращая кружку. – Ничего об этом не слышали? Может, что-нибудь знаете?

– Ничого не знаемо, – ответила за меня бабушка. – А шо то за вин?⁹

Бабушка требовательно смотрела на участкового через толстые линзы очков. Парень вздохнул и стал рассказывать.

Но тут – стоп. Сперва надо решить вот какой вопрос: на каком языке вести повествование обо всем, что произошло в дальнейшем, чтобы вы увидели и почувствовали мои Добратичи? Решить не так просто. Главенствует, конечно, русская речь – в том варианте, который у нас считается правильным русским языком, хотя русскому человеку он, надо полагать, кажется довольно странным. Добратинцы говорят на украинском, но их совсем мало осталось. На белорусском разговаривает директор ООО «Агровиталика Плюс» Виталь Иванович Чарота, переселенный сюда после Чернобыля откуда-то из-под Чечерска, и время от времени по-белорусски вещает белорусское радио (радиоточки в домах добратинцев не выключаются круглые сутки). Чарота, участковый, докторша, областная газета или протестантский пресвитер могут иногда ввернуть в разговоре для большей выразительности какой-нибудь смачный украинизм или белорусизм, но молодой поп и его тоненькая попадья – никогда. Эти говорят только по-русски.

По-украински говорит и земля, но это бывает очень редко.

Ветер свищет и шумит, не снисходя до каких бы то ни было наречий.

Так что велком в нашу полифонию.

Так вот что рассказал (по-русски, вворачивая время от времени украинские словечки, чтобы бабушке было понятней) молодой участковый.

Наша главная добратинская ньюсмейкерша и по совместительству ходячее агентство новостей тетка Калёниха, или тетя Маня, как называл ее участковый, и на этот раз оказалась первоисточником новости. Вчера, отвозя на дачи молоко, она заметила на обочине шоссе, в кювете, некоего Сивого, типичного дачного пьянтоса, знакомого многим. Означенный Сивый лежал в несколько неестественной даже для пьяного позе под чахлой акацией. Подойдя поближе, Калёниха увидела, что он мертв. Она сразу же вернулась домой и вызвала милицию, которая вскоре прибыла. Выяснилось, что Сивый был командирован в магазин в Прилуки триумвиратом таких же, как он, типов, с которыми он на своей даче потреблял алкоголь, по причине нехватки последнего. Похоже было на то, что на шоссе пьяного сбила машина. Все это было запротоколировано еще вчера, а сегодняшний визит милиции в Добратичи касался того факта, что вдова Сивого заявила о пропаже велосипеда, на котором, якобы, он отправился в последнюю в своей жизни поездку, но никакого велосипеда, когда место происшествия осматривала милиция, возле тела Сивого не наблюдалось.

– Нет, мы об этом ничего не знаем, Калёниха к нам вчера не заходила, – подтвердила я слова бабушки.

– Что ж, спасибо за воду. Вкусная она у вас, – улыбнулся участковый. – Пойду загляну к тете Мане, может, она уже дома.

Он не спеша направился к дому Калёнихи, который стоит за осиновой рощицей, и вскоре оттуда послышались его крики: на старости лет тетя Маня почти оглохла, и чтобы до нее докричаться, участковому пришлось изрядно напрягать голосовые связки.

– А кто-нибудь еще там был? Видели кого-нибудь? – допытывался участковый, а любознательный ветерок доносил до нас с бабушкой его вопросы.

– Веришь, никого там не было! Веришь, не видела! Не, никого поблизости! Не, велосипеда не видела! – тоже криком отвечала тетка Калёниха.

Строго говоря, эпизод с участковым не имеет прямого отношения к тому, что произошло позже. Он не был тем камешком, который вызвал лавину. Тот камешек шлепнулся где-то в другом месте и в другое время. Но он оказался первой неожиданностью в списке многих других, которые посыпались, посыпались, посыпались вслед за первой и стали грозной лавиной.

Любовь и удача Геника Уругвайца

Возможно, тот первый камешек сдвинул с места Геник Годун Уругваец.

Геник Годун Уругваец – сухощавый, красивый дядька, любитель выпить и ходок по бабам, на что частенько жалуется соседкам его жена Катя. Столяр, каменщик, пчеловод, вообще мастер на все руки, он контачит с землей напрямую, потому как ходит обычно босой. Поэтому очень может быть, что именно он вызвал лавину. Если он, то произошло это на следующее утро.

Трава во дворе пожухла, солнце жжет невыносимо, и даже барьяки, то есть сосны, кажется, шумят иначе, не так, как всегда. Впрочем, и сейчас эти высоченные сосны выглядят так, будто ненасытный зной их особо не беспокоит. Конечно, с такими корнями – чуть ли не до магмы – можно не обращать внимания ни на какие капризы погоды. Земля здесь насквозь пронизана сплетениями их мощных корней. Живой подземный мир. Невидимая часть общего божьего чуда.

Бабушка швырнула палкой в курицу. Палка, ореховая, неошкуренная, заостренная снизу, – неотъемлема от бабушки. Палка – символ власти и стимул, если вспомнить первоначальное значение этого слова. (По-нашему палка – кий. Что уводит в глубь истории.) Палкой – в курицу, поленом – в кота, колом – в корову – вот бабушкина манера. Правда, бабуля никогда не попадает в цель.

Курица, взмахнув для приличия крыльями, отскочила от крыльца, куда направлялась.

– Коб тэбэ дэ! – кричит баба; обычное ее проклятие, но что оно означает, я не знаю.

Я поднимаю палку и подаю бабуле. Она умывается у раздрызганного старого рукомойника. Очки положила на полочку, палку прислонила к сосне. Худая, стала меньше ростом, почти слепая. Лицо, когда-то властное и грубое, иссохло, истончилось. Внуки добратинцев, приезжающие в деревню на летние каникулы, прозвали ее ведьмой. Неуверенными движениями бабуля плескает пригоршни воды на глаза. Прозрачная колодезная вода стекает по морщинистым щекам, с темных, почти черных рук – в трещинки на пальцах и ладонях, в поры кожи навечно въелась добратинская земля. Этими руками, которые не отмыть, бабуля вырастила меня, а я вот чистыми свою девочку не удержала…

– Бабушка, где наша корзина?

Хорошо знаю, где стоит корзина. Но когда мне будет девяносто семь, моя внучка не спросит у меня о чем-либо ради того, чтобы услышать в ответ мой голос. И, готовя обед, не попросит, чтобы я попробовала суп: может, мало соли? Потому что у меня никогда не будет внучки…

Бабушка с триумфом – «Что бы вы робылы¹⁰ тут без меня?» – вынесла из сеней корзину.

– Я схожу в сад? – спрашиваю я, наперед зная ответ.

– Еще чего выдумай! В саду я сама управлюсь. Ты лучше пробегись по лесу, может, где в ельничке лисички сдуру выскочили, все ж лисичкам сейчас самое время, хоть и сушь, – сваришь вечером супчик.

Баба ищет себе работу. Собирает в саду опады, пропалывает грядки. Я после нее сажаю обратно вырванные вместе с сорной травой луковки, тонюсенькие морковинки, рассаду астр.

– Там, на горі!.. Там женці жнуть?¹¹– доносится вдруг из-за забора, почему-то с вопросительной интонацией.

Дядька Геник Уругваец, не удержавшись на ногах, ухватился за забор, постоял, качаясь, затем обреченно махнул рукой и лег на землю, на спину, изловчившись напоследок подложить под голову кепку.

– Мені з жінкой!.. Мені з жінкой!.. Не возиться?¹² – продолжал он спрашивать у неба, пока мы с бабушкой шли к нему.

У него сильный, прекрасный голос, загорелое худощавое лицо, коричневые натруженные руки.

– Геныку, вставай! – бабушка пнула его палкой. – Это что ж такое, солнце не взошло, а ты уже набрался!

– Як сонечко зійде, кохання відийде?¹³ – печально спросил Геник.

Прозвище Уругваец перешло к Генику от деда, который на заре новейшей истории в поисках счастья побывал в Уругвае. С той поры ко всем дедовым потомкам и пристало прозвище – Уругвайцевы, или просто Уругвайцы. В детстве я была уверена, что это их фамилия, пока много позже не узнала, что по фамилии они, как и все в Добратичах, – Годуны.

Да, все мы из одного корневища, потому и однофамильцы. Все друг на друга похожи, все, за редким исключением, грубого телосложения, с шишковатыми головами и словно топором вырубленными из кряжистого дуба лицами: толстая переносица, выпуклый лоб, широкие скулы, крепкие, хотя и неровные, зубы. Лица, которым не идет улыбка. Неорганично выглядит. И все же никто не скажет, что, мол, мы некрасивы – могучая жизненная сила придает нашему облику нечто большее, нежели банальную красоту.

Но в данный момент жизненная сила Геника Годуна Уругвайца под воздействием алкоголя целиком перетекла в землю. И он был способен лишь на художественную декламацию.

– Ой, ліпш би я була кохання не знала!¹⁴ – с чувством воскликнул Геник, повернулся на бок и закрыл глаза.

Мы с бабушкой переглянулись.

– Сбегаю к Любе, – предложила я, – пусть заберет.

– Куда ей! Не дотащит, он тяжелый, – возразила бабушка. – Принеси-ка дерюжку, постелем, чтоб на земле не лежал.

Но за дерюжкой идти не пришлось: Михась Ярош, которого в Добратичах больше знали как Ярошихиного Мишика, в майке с надписью «Ирмошиной – низачот» и с вилами на плече возвращался с сенокоса и свернул к нам. (Мишик живет неподалеку от нас. Скоро, наверное, к его дому целыми автобусами будут приезжать экскурсанты, чтобы посмотреть на знаменитость, но пока его посещают лишь отдельные поклонники, задумчивые бородатые типы, которых Ярошиха, предприимчивая бабушка Мишика, использует для заготовки сена. Однако в то утро Мишик возвращался с луга один.)

– Я его доведу, – сказал Мишик, оценив обстановку. – Вилы пускай тут постоят, на обратном пути заберу. Я, кстати, давно собирался к вам зайти, хотел спросить, можно ли в Ворде подключить проверку украинской орфографии. Как это делается?

– Элементарно, – сказала я, – вернешься, – покажу.

Мишик бесцеремонно подхватил Геника под мышки, поставил на ноги, встряхнул:

– Пойдем, дядько! Тетка Люба ждет. Нальет тебе чарочку.

И Геник милостиво позволил отвести его домой.

– Тетка Люба веревкой его отстегала взамен чарочки, – посмеивался, вернувшись, Мишик. – Это его венерологи так наугощали, он им погреб перекрыл. Тетка Люба заперла благоверного в доме, а сама побежала к венерологам выяснять отношения. Ну, где там хохлацкая орфография? Мне нужно кое-что сверить.

Мы пошли в дом, вошли в мою комнату, где на большом, громоздком, совсем не письменном столе стоял компьютер и лежали стопки бумаги, папки с рукописями – предполагалось, что я буду здесь работать, но мне некогда было нос утереть, а не то что сидеть за компьютером.

Я включила ноутбук и показала Мишику, как добиться требуемой проверки.

Но тут зазвонил телефон, и я помчалась на кухню (телефонный аппарат установлен там, потому что бабушка чаще всего обитает именно на кухне, особенно зимой). Звонила Ульяна:

– Что у вас слышно? Как бабушка? И уплати ты, ради бога, за мобильный! Зачем он тебе вообще, если все время заблокирован?

– Уплачу, – ответила я сестре. – Бабушка молодцом. Все у нас хорошо. Не волнуйся, занимайся своими викингами!

– Я приеду послезавтра, уже взяла билет. Встречать не надо. Что привезти?

– Дождь, а то у нас тут Сахара!

Мишик в ожидании меня рассеянно перебирал опции программы.

– Ульянка приезжает?

– Ага, послезавтра.

Я уже говорила, что Ульянка тогда находилась в Норвегии, участвовала в какой-то конференции. Она археолог, тема ее доклада – «Археологические доказательства присутствия викингов на территории Полоцкого княжества в Х веке». А может, тема формулировалась не так, как я запомнила. Я всегда путаюсь в таких вещах, хотя сама вроде бы не чужда науки, все-таки историк по образованию. Впрочем, неважно, как в точности назывался доклад Ульянки. Интересно то, что вдруг произошло с Мишиком. Взгляд его стал отрешенным, далеким от меня. Каким-то странным. Видимо я стала очевидцем того, как творят поэты, забывая обо всем, уходя в себя, в свой внутренний мир. У меня на глазах рождалось стихотворение! Глядя на меня и не видя, Мишик каким-то незнакомым голосом спросил о том, о чем уже спрашивал, о том, что я ему только что растолковала: как подключить украинскую орфографию. Но думал он совсем о другом – я видела это по его глазам. И подумала: уж не Ульяна ли причина такой перемены в Мишике? Может, у него к ней чувства? Вот ведь как он переменился, услышав, что она приезжает!.. Я не стала ни о чем спрашивать, терпеливо показала все еще раз.

В сенях чем-то загремела бабушка. Михась очнулся от задумчивости и отправился домой, но, видимо, не совсем очнулся, потому что забыл взять свои вилы.

А день исходил зноем. На раскаленный песок невозможно стало ступить босиком. Поникла листва сирени. Я в тенечке чистила лисички и лениво (а при такой жаре мысли не способны течь иначе) думала о приезде Ули, представляла, как она обрадуется, увидев бабу Мокрину крепкой и бодрой. И мне обрадуется. Посмотрит на меня быстрым, вопрошающим взглядом, как бы мельком, а просветит насквозь. Она знает меня лучше, чем я сама. Меня и все обо мне. Она одна знает, какие у меня на самом деле отношения с Антосем. Она – другая моя ипостась, только лучшая, чистая, без хромоты телесной и душевной. Ручей ее жизни течет рядом с моим, но воды не смешиваются, лишь берега соприкасаются иногда, в определенные важные моменты: когда она рожала, мне было больно, когда я сидела в тюрьме, она иссохла…

Я выскочила замуж еще студенткой. (боже мой, когда прошла жизнь?!) Муж занялся бизнесом, у нас появилась квартира в Минске, заколдованный круг кухня – гостиная, гостиная – кухня не выпускал за свой предел. Пока я не услышала приговор: у вас никогда не будет детей. Это было семнадцать лет назад.

«В ваших рассказах сплошь крайности, – сказал мне недавно Дынько. – Француз приезжает изучать наши нравы и его убивают на помойке. Разве это правдоподобно?» А разве правдоподобно, когда вкусные запахи жаркого на кухне и прохладный запах свежего белья в шкафу, и уютный свет торшера вечером в спальне, и блестящие, навощенные листья монстеры в гостиной – все вдруг, в одно мгновение, теряет всякий смысл в беспощадном звучании шести слов: у вас никогда не будет детей!.. Смоковница бесплодная, зерна на камне… Лицо Антона, растерянное, смятенное лицо, которое он прячет от меня.

А потом – чудо! Рождение моей девочки.

А потом – смерть.

Диагноз рак поставила моей доченьке врачиха 2-й клинической больницы, где малышка лежала на обследовании. Я вышла из клиники как в жутком сне. Не помню, как оказалась на Сторожевской. Там мне стало трудно дышать, показалось, что серые в зернистых блестках стены домов обваливаются на меня, в глазах потемнело, и меня вырвало. Я легла на канализационную решетку возле гастронома, свернулась калачиком. Порошил снег, но я не чувствовала холода снежинок. Не чувствовала ничего, и мрак обступил меня. Пришла в сознание от того, что надо мной заливалась лаем маленькая собачка, а незнакомая женщина трогала меня за плечо:

– Что с вами? Вы можете встать?

Это была Мария Войтешонок¹⁵ со своей Мурзой. Спустя два года, Мария снова спасла меня от мрака, устроила в Новинки, где я прошла курс лечения зависимости от наркотиков.

Когда мы с Антоном поженились, оба в равной мере были во власти безмерного чувства, которое называют любовью, нас неудержимо тянуло друг к другу физически, а души наши были предельно распахнуты одна перед другой, и казалось, что так будет вечно. Потом острая стадия любви миновала, любовь незаметно перешла в спокойную прочную дружбу, которая тоже казалась вечной. Несокрушимой. Но сокрушилась. Жена-наркоманка – это тяжело вынести. Даже если человек готов и хочет за тебя бороться. А Антон не очень-то и хотел.

Жена-наркоманка. Бездетная. Без желания жить. Без блеска в глазах. С тусклыми волосами, которым не поможет ни один рекламируемый по телеку шампунь. Поэтому я не очень удивилась, когда однажды зазвонил телефон и незнакомый женский голос в трубке не без удовольствия сообщил: «В кругах, где вращается ваш муж, не иметь любовницы считается дурным тоном. Это дополнение к бизнесу. А вы либо слепы, либо круглая дура». Вот так. Слепая круглая дура. От себя могу добавить, что еще и мягкотелая, в смысле безвольная, и мягкотелая в буквальном смысле – у меня целлюлит на бедрах. Чему же было удивляться?

Ночь после дождя

Наконец-то прошел долгожданный дождь. А после дождя самое время окучить картошку. Работа серьезная. Гораздо более серьезная, чем может показаться пользователю Интернета или, скажем, топ-менеджеру. Бабушка рвалась отправиться на наше небольшое картофельное поле немедленно, я с трудом смогла ее удержать. Зимой ей удалили катаракту, и врач предупредил, что теперь бабушка должна избегать тяжелой работы. Но как ее заставить избегать? Она привыкла делать все сама и никакую работу не считает тяжелой. Наработается, а прооперированный глаз потом начинает гноиться. Единственный способ оградить бабушку от работы – сделать все самой, упредить бабушкины хлопоты.

О необходимости окучить картошку говорилось давно, оставалось только дождаться дождя. И теперь надо было спешить. Но я не могла тотчас отправиться на картофельное поле – под присмотром и контролем бабули пересаживала бураки, как называют в наших краях свеклу, и нервничала, думая о том, что завтра утром, пока я буду готовить еду на день, бабуля возьмет мотыгу и потащится на картоплю. И бабулин глаз снова заплывет гноем. Поэтому я решила окучить картошку ночью.

Тихонечко, чтобы не разбудить бабушку, собралась, вылила на себя добрый литр жидкости против комаров и часов в одиннадцать вечера вышла из дому.

Было призрачно светло – над Добратичами сияла полная луна. Нет ничего прекраснее полнолуния в Добратичах! Селена заливает мир фантастическим светом, серебристое сияние чередуется с густыми тенями. Песчаные холмы напоминают барханы Алжира, трава в низинах становится фиолетовой, загадочной, как на иллюстрациях к волшебным сказкам. Такая ночь – не только нечто бесценное само по себе, но и наполняет смыслом твое довольно пустое существование.

Мотыгу я еще днем принесла на картофельное поле и спрятала в борозде. По моим расчетам, я должна была управиться с окучиванием часа за четыре. Принялась за работу под кваканье лягушек – в пойме Буга давал концерт сводный лягушачий хор. Старалась действовать мотыгой равномерно, не спешить, а то быстро выдохнусь. Ибо шейпинг и бассейн – не та тренировка, после которой нетрудно четыре часа вкалывать в поле. Нет у меня той закалки и терпения, которой обладают тяговитые добратинские бабули, нет их сноровки. В девяносто лет баба Мокрина копала картошку проворней, чем я в сорок. Размышляя об этом, я прошла туда-обратно несколько борозд и остановилась передохнуть. И тут слева от меня, на тропе, идущей вдоль кромки поля, послышалось мелодичное звяканье – кто-то ехал на велосипеде, и звонок на выбоинах тропы позванивал. Я инстинктивно спряталась за кустом смородины (паречки, как у нас говорят; на прибужских огородах ее полно). Попадаться кому бы то ни было на глаза не входило в мои планы. Тем более, что на велосипеде ехала в светлом лунном сумраке тетка Калёниха. Интересно, куда это она посреди ночи? Ехала Калёни-ха медленно, видимо, боялась свалиться с велосипеда на колдобине, что-то невнятно бормотала себе под нос. Наконец звоночек затих вдали. Хорошо, что я спряталась, и Калёниха меня так и не заметила, а то назавтра вся округа знала бы, что Мокринина Алка ходит по ночам в поле, на картофельные посадки, и там чарует, ворожит. И Калёниха поклялась бы, что видела у меня хвост размером с веретено. Я ее хорошо знаю.

Не успела я перевести дух и взяться за мотыгу, как на дороге с противоположной стороны поля, справа от меня, появилась другая фигура, которая двигалась в направлении дач. Знаменитый поэт Михась Ярош шагал быстро, целеустремленно, но то и дело оглядывался, словно чего-то опасался. В лунном свете его лицо было мертвенно бледным. Слава богу, и он меня не заметил.

Да-а-а, интересно! Ты смотри, какое оживление наблюдается ночью в околицах Добратич! Никогда бы не подумала. Чудеса, да и только. Куда это понесло Калёниху среди ночи? Не на любовное же свидание! Пора любви для нее, пожалуй, миновала. Нет, вполне вероятно, что она еще может выйти замуж (и это будет в четвертый раз), но ради того, чтобы строить любовные куры, вряд ли оседлает велосипед в полночь! Так куда же ее понесло? А Михась? Неужто завел роман с какой-нибудь молоденькой дачницей, ведь направился он явно к дачам!.. Любопытство мучило меня сильнее, чем комары, ибо средство от любопытства пока еще не продают в парфюмерном отделе универмага, а любопытство, даже когда тебе пятьдесят, остается ненасытным.

Несколько часов я вкалывала, не разгибая спины. Лягушачий концерт на Буге окончился, ночную тишину время от времени нарушал лишь одинокий непонятный звук: где-то что-то гудело, нудно, подолгу, гудение с подвыванием вдруг обрывалось, затем начиналось снова. Этот звук мне знаком с детства: так порой и тогда что-то гудело на границе, и мы, дети, связывали этот звук с таинственной сигнализацией.

Луна помаленьку сошла с зенита, а я управилась со своей работой. Осталось окучить несколько коротеньких поперечных бороздок. Но пришлось прерваться: издалека я услышала звоночек велосипеда Калёнихи, которая ехала обратно, – надо было быстренько спрятаться за тем же кустом. Я сразу увидела, что Калёниха возвращается с каким-то багажом, с каким-то узлом на багажнике велосипеда. Не успела удивиться, как сердце у меня дрогнуло от испуга и замерло, – за тропой, совсем близко, в ольшанике за линией границы, за колючей проволокой на нейтральной полосе, кто-то стоял. Высокая, выше нормального человеческого роста фигура в странном белом балахоне с черным пятном вместо лица. И этот кто-то (или что-то) смотрел на меня. Калёниха, ничего не замечая, проехала мимо. Белый призрак исчез, растаял в тумане, что наползал с Буга. А я не могла сдвинуться с места. Окаменела, чувствуя, как страх леденит кровь, сжимает, разрывает мои внутренности. Пятидесятилетняя тетка, а испугалась, как ребенок. Кого или что я минуту назад увидела? Смерть? Да, смерть!.. Другого ответа не было. Именно так выглядит смерть по добратинским поверьям, такой мы представляли ее в детстве: гигантская женщина в белом балахоне, с неумолимым грозным лицом, черным, как бездна вечности. Правда, она должна быть с косой в руках, но, может, я не разглядела, что она с косой, все-таки ночь…

Ноги побежали сами. Надо побыстрее убираться отсюда! Потому что на нейтральной территории человек в ночное время не может находиться по определению, там никого не может быть ночью. Да и вид у создания был явно нечеловеческий! Это существо с того света! И приходило оно либо за Калёнихой, либо по мою душу! И придет снова. Не зря говорят, что смерть сначала показывается, а уж потом забирает с собой.

Я мчалась домой, всеми фибрами души желая только одного: как можно скорее оказаться за надежно запертой дверью. На ключ и на все засовы. Мчалась изо всех сил и затормозила себя лишь у нашего забора, чуть на него не налетела. Брезжил рассвет (в это время заядлые грибники отправляются в лес с лукошками и карманными фонариками), и в светлых сумерках я увидела возле дома незнакомого человека: поднимаясь на цыпочки, он заглядывал в окна. Разглядела, что он молодой, коротко стриженный, в темной курточке. После пережитого на картофельном поле ужаса я даже не испугалась: уж это, несомненно, был не призрак, а человек во плоти. Довольно плюгавый, ниже меня ростом. Не колеблясь, я толкнула калитку. На ее скрип незнакомец обернулся, перепугался (я успела заметить по выражению лица, что перепугался) и бросился наутек. Я погналась за ним.

У нас три калитки: в сторону огородов, в сторону станции и «за грибами». Он выскочил в ту, которая «за грибами», в сторону леса, и исчез за деревьями. Я закрыла калитку на засов (хотя от чего могла оградить эта мера предосторожности, спрашиваю я сегодня), прошлась вокруг дома, затем вошла в дом, заглянула во все комнаты. Бабушка спокойно спала, тихо похрапывала. Ложиться спать мне и в голову не пришло. Вышла на веранду, присела на скамью. Задумалась. Было о чем подумать!

Глянула на кофеварку, собралась было сварить кофе, но решила, что сейчас мне не повредил бы глоточек чего-нибудь покрепче. Ну, если честно, я втайне от самой себя была рада, что у меня появился долгожданный повод выпить. Мысль о глоточке чего-либо более крепкого, чем кофе, давно мелькала в голове. Несколько минут я колебалась, борясь с собой, потом махнула рукой: «А! Один глоточек!»

Бабушка вела строгий учет запасов алкоголя, который весь предназначался «на экспорт»: для расчета за коня, которого весной и осенью она нанимала для вспашки огорода, и гостям. Но у меня был свой запас, бабушка о нем не знала: пара бутылок виски из дьюти фри. Я привезла их из города на случай, если нагрянут гости, которые не станут пить «Беларусь синеокую» из автолавки. Я откупорила одну из бутылок – свернула ей головку, налила немалую толику в маленковский стакан и решительно отхлебнула изрядный глоток, чтобы сразу покончить с угрызениями совести.

Когда стакан опустел, я уже смотрела на мир с гораздо большим оптимизмом. Как гусь из лужи, высунула голову из алкогольных глубин и думала обо всем случившемся с пьяным благодушием. В самом деле, чего это я так разволновалась? Ну, увидела я Калёниху и Михася в неурочный час, там в поле, и что? Да ничего! Обоих я знаю с детства и никак не могу подозревать их в каком-то мрачном злодействе. Нет, вполне возможно, что Калёниха наведывалась куда-то с не очень-то благовидной целью: может, колдовала на картофельном поле Макаручки, чтобы картошка у нее не уродила; может, тайком доила колхозных коров, которые сейчас и ночью пасутся возле Хутора; может, накосила сена на колхозном лугу. А Михась… Ну что Михась? Он поэт, романтическая натура, влюбчивый, как все поэты, мое предположение правильно: он шел на свидание с какой-нибудь молоденькой дачницей.

Что до привидения в ольшанике на нейтральной полосе, то это именно привидение – оно мне привиделось. Никого в ольшанике не было. Не бывает никаких привидений!.. Я ведь не темная старуха, чтобы верить в какие-то привидения, – я живу в двадцать первом веке и у меня высшее образование!.. Давай, сказала я себе, рассуждать логически: я устала, всю ночь провела на ногах. От усталости мне и померещилось. А человек, который заглядывал в окна, скорей всего дачник из компании Сивого. Пьянчужка. Надеялся что-нибудь стащить и обменять на выпивку. Таких теперь много, как мошкары.

Дверь веранды отворилась, и вошла баба Мокрина, удивилась, что я уже не сплю. От выпитого виски я окосела, но усилием воли сфокусировала взгляд на бабуле, спросила, что сегодня готовить на обед. Бабуля пожелала борща с отварной картоплей и пошла открывать курятник.

Закудахтали, вырвавшись на волю, куры. Брызнули на веранду первые лучи солнца. Началось утро.

Но как же бранилась бабушка, когда узнала, что ночью я окучила картошку! Как честила меня, что таскаюсь по ночам незнамо где! Это напомнило мне ее лучшие годы.