Читать книгу: «Первый узбек», страница 3
Он повертел в руках пиалу с чаем, нахмурился, выпил и ответил:
– Ты? О ком? Те, кого ты убил, мешали тебе. Если они сидели бы по своим кибиткам, кишлакам и кочевьям, а не поднимали оружия, то были бы целы. Но что говорить об этом? Дело-то сделано, никто, кроме самих убитых, не виноват в том, что они на том свете, а мы на этом. – Помощники Абдул-Кадыра куда-то скрылись, наверное, стоят за занавеской и, дрожа от страха, затыкают уши, чтобы не услышать лишнего, а потом не проболтаться.
Я с удовольствием ел мясо и запивал кумысом. Лепёшки были такие, как я люблю: свежие, но не горячие. Зульфикар больше любил похлёбки, что-то жидкое, вроде маставы, но в выборе еды всегда уступал мне, соглашаясь с моими склонностями. Он не считал это важным, но кумыс не любил и предпочитал чай, шербет или чистую воду. Сладости мы дружно не любили: мёд, сахар, финики и разнообразные сладости всегда оставались на дастархане, так что Абдул-Кадыр давно перестал их приносить.
– Зульфикар, а почему у тебя нет наложниц и жена у тебя одна? – Я сегодня никак не мог остановиться, мне нужно было выговориться самому и слышать в ответ родной голос. Даже если бы Зульфикар начал читать мансеви, я бы всё равно задавал вопросы, не ожидая на них отклика или отповеди.
– Великий хан, вы изволите шутить? Вы что, забыли, что мы с тобой решили никогда не иметь второй жены? Мне и на одну жену времени не хватало, а ты про гарем толкуешь… – От неожиданности он стал путать слова, то «вы», от чего мы давно отказались в разговорах между собой, то «ты», что было намного привычнее и ближе…
– Да помню я, просто как-то подумал, у всех моих подданных царедворцев по четыре жены, да и наложниц без числа, а мы с тобой ограничились одной женщиной. – Я безмерно желал, чтобы он развеял мои сомнения. Если бы у меня было больше сыновей, мне не пришлось бы горевать по поводу единственного наследника.
– Не надо грустить о том, что уже невозможно исправить. Нам с тобой давно пора подумать о том, где будет место нашего вечного успокоения, а не о молодых жёнах и наложницах. Или не помнишь, что бывает с теми старцами, которые об этом забывают? Молодая жена начинает вертеть стариком-мужем в разные стороны – будь то просто дехканин или хан, всё едино! Моя Зулейха, да продлит Аллах её дни до моей кончины и дольше, подарила мне троих сыновей и четырёх дочек, все уже давно женаты и замужем. У каждого по три-четыре ребёнка, но ни один из сыновей не стал воином, как я. Не всякий сын повторяет путь отца. – Он понял, в чём я нуждаюсь. Что гнетёт меня с утра, поэтому подхватил нить разговора, как будто мы целыми днями только о детях и жёнах говорим. А заодно судачим, как заправские сплетницы.
– А как же твой дядя Али? В вашей семье все плотники от пятого колена, может, и раньше кто-то плотничал, только ты не знаешь. Они же все пошли по дорогам своих отцов?
– Я всё время жил подле тебя и историю своей семьи знаю от дяди. Смешно, великий хан, мой дядя младше меня, а вознёсся выше всех в семье. Сколько он построил величественных зданий! А как много путешествовал! Был и на Западе, в Хиндустане, куда только он не ходил, чтобы научиться своему искусству! Учился у великого Синана, мир праху его! Никто с ним не сравнится, но ни на одном сооружении нет его имени. Когда он умрёт, а над нашей страной пролетят века, никто не узнает, кто же построил все эти медресе, мечети, плотины, сардобы, мосты и минареты.
– Ты меня осуждаешь за то, что я не приказал ему запечатлеть своё имя на порталах этих дворцов? – я был недоволен тем, как он это сказал, я хорошо понимал, что Али достоин большего.
Достоин не только имени на портале, он достоин самого роскошного дворца для жилья, самого грандиозного медресе, в котором он бы мог преподавать своё непревзойдённое мастерство. Я знал, что Али-зодчий со своим братом устроили что-то вроде мактаба для зодчих. Он до сих пор всем проезжающим купцам заказывает книги по архитектуре и математике. Зульфикар начал отнекиваться:
– Нет, великий хан, у нас это не принято, и не нам с тобой менять устоявшиеся традиции. А то, что нет его имени на портале – не так страшно. Стоит дворец, и если его не разрушит какой-то варвар, то память всё равно сохранится. Скажут наши потомки: вот мечеть, наверное, её построил великий зодчий! Этого достаточно! Если до наших правнуков дойдёт целым хотя бы одно здание, значит, дядя жил не зря. Он всю жизнь работал не покладая рук, не останавливаясь ради праздности и отдыха. Он торопился сделать в жизни как можно больше! – моё второе «Я», как всегда, меня успокоило.
Чувствую, что постепенно возвращаюсь к жизни. Мысли вихрем завертелись вокруг повседневных дел. Их, кроме меня, никто не сделает. Я люблю тебя, брат! Я насытился. Живот не заболел, голова оставалась ясной. В жар не бросало. Теперь просмотреть бумаги, принять решение, что же делать с Абдулмумином?
– Зульфикар, посмотри за занавеску, никто там не спрятался? – осторожность всегда и во всём, поэтому я и нахожусь на ханском месте вот уже сорок лет.
– Я уже посмотрел, никого нет ни за занавесями, ни за коврами, ни в коридоре. О чём ты хотел поговорить, великий хан? – никогда Зульфикар не ответит просто так – он всегда сначала сделает, посмотрит, потом ещё раз проверит, а уж потом будет докладывать, что ничего мне не угрожает.
– Об Абдулмумине. – Я скривился, как от застарелой зубной боли…
– А что Абдулмумин? Сидит себе в Балхе, окружил себя подхалимами и развлекается с мальчиками. Пьёт вино и часто напивается до изумления. Да, ещё обжирается! Прости меня, великий хан, он стал ещё толще, чем ты… – худоба и поджарость Зульфикара были предметом моей тайной и всепоглощающей зависти.
– Я не толстый. Я упитанный! Я всегда был таким, а тебе я язык укорочу, если будешь про мою полноту говорить! А вот ты худой! – съязвил я.
– Не укоротишь. Тебе, кроме меня, никто правды не скажет, вот умру я, что делать станешь? На брата надеешься? И я не худой, я стройный! – детская перепалка развеселила меня.
Я заулыбался, заулыбался впервые за долгие дни моей болезни.
– У меня остался только один брат, ты же знаешь, это Ибадулла-султан, на него у меня есть надежда, он всегда мне помогал и никогда не выступал против меня. Двое других погибли; и Абд-ал Каддус и Абд-ал Латиф. Они были младше, но Аллах призвал их к себе. Ибадулла хорошо воевал против Таваккула. – Я задумался и замолчал:
этот Таваккул странный, очень непоследовательный.
– Не странный он. Жадный, как все кочевники.
– То воюет за меня, то против меня. И не поймёшь, что ему придёт в голову сегодня или на другой день, или на следующей неделе. Очень обидчивый, хитрый, но если ветер удачи отворачивается, то он отворачивается вместе с ним. Он похож на флюгер. – Я был рад щегольнуть учёным словечком, тем более что установка настоящего флюгера на одной из башен Арка вызвала неподдельный ужас у муфтиев и шейх-уль-ислама, а у меня искреннее удовольствие от этого ужаса.
– Вот видишь, а для меня нет никакого ветра удачи, кроме твоего, я всегда рядом. Так что пусть мой язык останется при мне.
– Будь по-твоему. Так что там Абдулмумин?
– Великий хан, смотри, что пишет твой Хикмет. Я рад, что в своё время одобрил этого молодца. Жаль, что воспитывался не в твоей сотне. Но хорош, ничего не скажешь! Судя по его письму, он с Абдулмумином в одной постели спит, из одной пиалы чай пьёт и из одного лягана плов ест. – Я опять улыбнулся. Недоумение Зульфикара, не наигранное, а настоящее, приводило меня в благодушное настроение.
Я взял лист тонкой бумаги, поданный Зульфикаром. Писулька неоднократно сворачивалась, на сгибах слегка потёрта и была мятая-перемятая. Однако прочитать текст было возможно. «Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Дорогой мой друг Замир! Свет наших очей, великий султан Абдулмумин, отражение солнца на земле, сильнейший воин и красивейший из живущих на земле мужчин, да продлятся его годы вечно! В месяц шавваль в день Джума Абдулмумин, да живи он вечно, с утра выпил много виноградного вина, а потом уединился в гареме с двумя мальчиками, красивыми, как Венера в предутреннем небе, и не расставался с ними до вечерней молитвы, которую по обыкновению пропустил. Потом султан изволил пировать со своими приближёнными, а тем, кто отказывался пить запрещённый напиток, выливал его на голову или брызгал в лицо, от чего многие начинали кашлять и задыхаться. Султан изволил веселиться до полуночи, потом отправился в гарем к новой наложнице. Но заснул, не дойдя до гарема, и слуги отнесли его в опочивальню. Утром другого дня он отправился на охоту со своими сардарами, предупредив, что через неделю все войска должны быть готовы к великой битве. Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, да благословит султана Абдулмумина во всех его начинаниях. Желаю тебе, Замир, жить долго и счастливо, и не прощаюсь с тобой, надеясь вскорости свидеться. Да буду я твоей жертвой, твой друг Ислам».
Не ошибся я в Хикмете, которого мне навязал Ибадулла-султан всего три луны назад, уверяя в его исключительной изворотливости. Если попадёт это письмо в руки нежелательного человека, то непонятно, будет сплетня это или донос, который мне крайне необходим.
– Ты читал? – можно было и не спрашивать. Зульфикар всегда читает мои письма. Но не потому, что хочет быть в курсе всех событий, а потому, что бумага может быть пропитана ядом. Кукельдаш тщательно проверяет, нет ли какой отравы на тех листках, что попадают ко мне в руки.
– Конечно. Хитёр твой Хикмет, прямо мёд с молоком из его уст, а на самом деле кусает, как собака, и жалит, как скорпион. Сразу не поймёшь: то ли он хвалит Абдулмумина, то ли осуждает?
– Другие не поймут, а нам с тобой ясно, что он войска готовит, но куда идти собирается, надо узнать. – Донос Хикмета нельзя оставлять без внимания, вроде бы полнамёка, полслова, но они сказаны Абдулмумином, а мною были услышаны.
Нам с Зульфикаром не нужно много слов, чтобы понять друг друга или убедить в чём-то. Но ещё в детстве я понял, что отношение окружающих к нам не одинаковое. Нас кормили за одним дастарханом одинаковой едой, нас учили одни учителя. Но если Зульфикар что-то делал лучше меня, его за это никогда не хвалили. Чаще всего наказывали: не будь лучше шахзаде, не старайся превзойти его. Он метко стрелял из лука и чаще попадал в цель. Но если попадал я, то вокруг поднимался хор умильных возгласов: «Ханзаде показывает удивительную меткость, он, как Искандер, может попасть в Луну, если на то будет его желание!» Такие похвалы не выпадали на его долю. Зульфикар не сердился. Однажды я застал одного из своих наставников, который старательно выкручивал его правое ухо:
– Опять ты попал десять раз в цель, а ханзаде только семь, сколько раз тебе говорить – не лезь впереди солнца! – мой наставник эмир Тан-Саййиди-бий джалаир со знанием дела трепал зульфикарово ухо, пытаясь сделать ему как можно больнее. На это учитель был большой мастер.
Зульфикар молча терпел, только старался вывернуться из цепких лап своего мучителя. Я, не помня себя от ярости, зло пнул эмира Тан-Саййиди по ноге и заорал:
– Не смей меня бить, никогда не смей этого делать! – я был готов своими детскими слабыми ручонками придушить наставника. Недетская ярость клокотала тогда в моём голосе. Я ощущал себя Зульфикаром, ощущал его боль как свою.
Тот от неожиданности отпустил многострадальное ухо моего брата и завопил:
– Я наказываю этого безродного, а вас я никогда и пальцем не трогал!
– Ты не понимаешь, что когда бьешь его, то больно мне! – в тот миг мне действительно было плохо, моё правое ухо пылало и ныло от нестерпимой боли, казалось, что оно уже оторвано и валяется в пыли…
Наставники никогда не могли понять нашей связи, да я и сам всю свою жизнь не мог разобраться, почему Зульфикар ближе мне, чем все братья и даже отец. Спустя короткое время наставники перестали наказывать его, а я старался как можно реже проявлять на людях свою привязанность к нему. Я понимал, что ничего хорошего это не сулит ни Зульфикару, ни мне. Мы никогда не расставались, но он старался держаться как можно незаметнее. Он был тенью или подобием тени.
Возможно, его родители были простые люди и им приказали отказаться от него ради меня. Возможно, что он был сиротой без всякой родни. Тогда я о его близких ничего не знал. Наверное, они тосковали по своему ребёнку, но я никогда не стремился об этом узнать, а Зульфикара я не спрашивал, чтобы не бередить его душу. Но в молодые годы я думал, что Зульфикар сирота, а его мать умерла после того, как некоторое время кормила нас с ним своим молоком.
У моих братьев тоже были кормилицы, у них тоже были молочные братья, но я не замечал, чтобы они хоть изредка вспоминали ту женщину, которая их выкормила. Какая-то глубокая, непостижимая тайна кроется за всем этим. Наверное, для всех моих свершений Аллах послал мне незримую для врагов защиту: моих молочных братьев Зульфикара и Кулбабу!
– Так что мы станем делать? – я был в некоторой растерянности.
– Ничего, подождём немного. До Балха далеко. Самое главное сейчас, чтобы ты был здоров. И незаметно надо провести смотр войск, лучше по частям, не привлекая ничьего внимания. Я тут посижу в задней комнате, а ты поговори с накибом, он человек разумный и предан тебе. – Я сам всё это понимаю. Понимаю, что надо приближать к себе таких людей, как накиб Хасан-ходжа. Знаю я его так давно, что мне кажется, что он родился и вырос рядом, хотя его предки из Самарканда, а родственники со стороны матери – выходцы из ташкентского вилоята..
Задняя комната была сооружена давно, придумал её Али. Он рассказывал, что при дворе турецких султанов такие комнаты часто делали для подслушивания и подглядывания за врагами и друзьями. В крохотной каморке стоял кувшин с водой, войти в неё можно было или из моего кабинета или из коридора, по которому бегали слуги. Неприметная дверь, редко запираемая, не привлекающая ничьего внимания. А если кто и интересовался, что за дверь, то, открыв её, видел кучу старых ковров, наваленных в беспорядке. Судя по всему, никто не догадывался о существовании тайника. Потому иногда я сам до начала обсуждения какого-либо важного вопроса заходил в неё, сидел в темноте и слушал, что думают мои приближённые, что собираются предпринять. Если бы эмиры знали о существовании тайной комнаты, то постарались бы придерживать свои бредовые мысли и болтливые языки.
Накиб явился через два вздоха, словно стоял за дверью. В указах, грамотах и фирманах его имя стояло первым после моего, он был моим советником по вопросам внешней и внутренней политики и, что самое главное, занимался подготовкой военных походов. Отвешенный им поклон был верхом изящества, несмотря на его возраст, он был всего на десять лет моложе меня. Хитрости и опыта ему было не занимать.
– Великий хан, подобно солнцу, озаряющему всё вокруг… – как же мне отучить приближённых во время выполнения работы не сотрясать попусту воздух в кабинете? Необходимы новые правила и соблюдение их выполнения под страхом физического наказания. Ну это я преувеличиваю. Я поморщился:
– Не до славословий. Прочитай. Подумай и скажи своё мнение. Я знаю, ты предан мне, предан нашему государству, предан делу единства родины, поэтому прежде чем ответить подумай сто раз. – Донос Хикмета перекочевал в его руки, и накиб принялся внимательно читать. Несколько раз он морщился, тряс рукой, державшей смятую бумагу, потом спросил:
– Этому человеку можно верить? – на лице накиба явно было написано сомнение.
– Верить никому нельзя, ты это знаешь лучше меня. Поскольку сам научил меня верить лишь тому, что я родился, а ещё тому, что когда-нибудь умру. Но я склонен думать, что человек пишет то, что видит.
– Это плохо, великий хан! Это война. Возможно, ваша болезнь как-то связана со всем этим. – Он пожевал губами, словно пробуя на вкус то, что написано в доносе, опять поморщился. – Война.
Накиба совершенно не удивило то, что против меня идёт родной и единственный сын. Всю жизнь он был при дворе на разных должностях и его ничем не озадачишь. Привык за долгие годы к тому, что союзы между эмирами и султанами недолгие, распадаются так же быстро, как и создаются. Так под жаркими лучами исчезает внезапный весенний снег.
– Великий хан! Много чего неприятного случилось за последнее время, в наших северных пределах неспокойно. Таваккул тайно готовит войска, налоги поднял до небес, у дехкан и скотоводов сборщики налогов отбирают последнего барашка и мешок ячменя. Доносят мне, что его войско исчисляется сотней тысяч, как он рассчитывает прокормить эту голодную ораву, я себе не представляю. – Накиб угрюмо насупился.
– У Таваккула всё племя, вместе с грудными детьми, с лошадьми и собаками меньше восьмидесяти тысяч. Но даже пятьсот кочевников, напавшие на беззащитное селение, вырежут его без остатка.
– Великий хан! Если кормить войско и людей впроголодь, то на каждый день пути от Дашти понадобится не менее трёхсот баранов! А сколько зерна, крупы, кумыса и всего остального? Или они рассчитывают грабить наши селения, оставляя после себя пустыню? А если ваши противники сговорились и будут наступать с юга и севера? Тогда нам придётся несладко. Подумайте, великий хан, может быть, попытаться договориться? Заплатим омон-пули и переждём неблагоприятную пору? – ой-бой, это что же такое? Не успел я его мысленно похвалить, как он решил меня разочаровать и прямиком шлёпнулся в лужу моего недовольства?
– Кому заплатим? Одному или обоим? Сыну я ничего платить не собираюсь, а Таваккулу я столько подарков передал, на две жизни хватит! А городов в суюргал, всё мало ему? Ничего они не получат, надо готовить войска. – От злости я всегда начинаю говорить очень быстро, и тут слова вылетали твёрдыми горошинами из перезревшего стручка.
– С войсками у нас нелады, сейчас месяц шавваль, налоги почти собраны, новых не будет до следующего года. То, что собрали давно, распределено на ближайшие нужды государства. У нас хватает средств, чтобы кормить набранное войско, тысячу отборных воинов. Они не пахари, не дехкане, не ремесленники, это действительно воины. Они дни и ночи совершенствуют своё ратное мастерство. Каждый из них стоит трёх необученных, но вооружённых людей. Кроме того, значительных расходов требуют лошади, их надо кормить.
Их нужно в два-три раза больше, чем воинов. Потому что это не простые дехканские лошади, это боевые кони. В сражении первым делом уничтожают коней.
– Да, накиб, ты прав.
– Подготовить боевого коня не один год тяжёлой работы наездников. Опытных конюхов мало, и их работа стоит дорого. Если обязать беков привести войска, то сами знаете, что притащат из своих суюргалов неумех. Они саблю от меча отличить не могут и даже числом не возьмут противника. Такого войска можно набрать тысяч до семидесяти. Приедут на заморённых клячах и разбегутся, как только увидят орды Таваккула. – Накиб скучным, усталым голосом перечислял все недочёты и препятствия, о которых я знал, но собранные вместе они выглядели довольно печально!
– Грустную картину ты рисуешь, Хасан-ходжа! Что ты посоветуешь, кладезь воинской премудрости и защитник отечества? – Я хорошо понимал, что мой накиб сейчас в тяжком раздумье, думает и прикидывает, как лучше выйти из создавшегося положения. Я даже начал забывать о своём недомогании. Лечиться надо работой и нужными раздумьями, а не нытьём о своих мнимых несчастьях и старческих болезнях.
– Выжидать. А пока тайно посылать гонцов к союзным бекам и смотры войск проводить на местах, не таская их всех в благословенную Бухару. Кого надо хвалить, как вы умеете, кому-то преподносить подарки, но не очень дорогие, чтобы не загордился и ожидал большего. Кого надо наказать и запугать, но не до икоты, а слегка. Нужно, чтобы иктадоры поняли, что налоги не только для пиров, но ещё и для пополнения войска. У меня есть сведения обо всех ваших владениях с указанием, кому они даны в икту, кому в суюргал.
– Эти сведения мне нужны, приказываю к вечеру доставить в кабинет.
– Великий хан, у меня сосредоточены все сообщения, какое владение сколько приносит прибыли и сколько воинов может прислать. Простите, великий хан, но подготовить доклад успею лишь к завтрашнему вечеру, если на то будет воля Аллаха. Из тех воинов, которые у нас есть, сотники выберут по пяти или десяти самых достойных. Их следует разослать по суюргалам, пусть смотрят, вынюхивают и готовят честное донесение. – Накиб говорил так, словно многократно всё это произносилось им в различных ситуациях. Уверенности в его голосе хватило бы на два десятка накибов разных времён и служащих разным ханам.
Мне его слова понравились. Хасан-ходжа никогда не сидит без дела. И тут мне в голову пришла мысль:
– Многоуважаемый накиб, опора государства! Сколько человек помогает тебе совершать утреннее омовение? – глаза Хасана-ходжи медленно полезли на лоб:
– Что такое, великий хан? Я не понял, о чём вы спросили? – заняв высшую точку там, где начинается чалма, его глаза остановились и уставились в мою переносицу.
– Я тебя спрашиваю, как ты умываешься? – застыл я в ожидании ответа.
– Умываюсь? Как все, подошёл к лохани, помыл лицо, вытер. Я что-то не так делаю?– глаза Хасана-ходжи медленно вернулись на место, предназначенное им от природы.
Я счастливо засмеялся:
– Не как все, некоторые пользуются услугами пяти-шести человек. – Хасан-ходжа внимательно посмотрел мне в глаза и ответил, но так тихо, что я едва расслышал:
– Вот поэтому, великий хан у нас и нет войска для отпора врагам. Деньги из казны утекают неизвестно куда. Кто мог придумать такое: заставлять прислуживать четырёх человек при утреннем омовении? А сколько же может понадобиться высокородному беку людей для опорожнения желудка? – эта мысль и мне приходила в голову. Накиб, вторя мне, засмеялся, но так грустно, что я понял: не так всё хорошо, как говорят другие беки и остальные приближённые.
А вернее всё плохо!
– Призвать диванбеги и мирзабаши. – Эшиг-ага-баши, ловящий за дверью кабинета каждое громко произнесённое слово, отослал чухару за чиновниками. – Хасан-ходжа, завтра после утренней молитвы соберём диван, должны быть все, кто находится в Арке. Бекам, бездельничающим в Арке, немедленно отправиться в свои имения. Сегодня! Предупредить их, что это не ссылка, а необходимый для них отдых.
– Как вы дальновидны, великий хан! В Арке свободнее станет…
– Сегодня после вечерней молитвы они все должны собраться в пиршественном зале. Предупредить бакавулбаши, чтобы приготовил сытный ужин, но без излишеств – мастава, жареное мясо, кумыс, много овощей и фруктов, благо, осень на дворе. Сладостей и орехов всех видов. Приготовить отъезжающим подарки: по пять золотых и поясные платки – шёлковые. Лучше одинаковые или похожие, чтобы не разодрались между собой, что у кого-то лучше платок окажется. Пока это всё. Благодарю тебя, Хасан-ходжа, ты моя опора! – я был доволен, что дело сдвинулось, и все окружающие почувствуют, что хан жив, здоров и не собирается выпускать из своих рук бразды правления!
– Великий хан, не лучше ли приготовить халаты для подарков? – как некстати появились нотки неуверенности в его голосе!
Надо приободрить, чтобы ему лучше работалось.
– Хасан-ходжа, ты сам говорил, что в ханской казне ветер свищет, пусть радуются платкам. Но сопровождать подарок нужно такими льстивыми словами, чтобы беку этот платок золототканым чапаном показался. – Лесть это самое действенное оружие во все времена, до тех пор, пока она не касается меня и не вредит моим делам. Думаю, что лесть привлекательна для большинства людей, но надо размазывать её достаточно тонким слоем и не утомить окружающих.
– Вы сама мудрость, о великий хан! – опять накиб закусил удила… Ладно, главное, что он всё понял. Я встал и проводил накиба до двери. Для него это было лучше чапана, шитого золотом и украшенного драгоценными каменьями. Как мало надо некоторым людям для их полного удовлетворения!
Джани-Мухаммад-бий диванбеги и Науруз-бий мирзабаши стояли возле двери. Эшиг-ага-баши пригласил их войти. Джани-Мухаммад-бий диванбеги был невысокого роста, средней упитанности, глаза имел такие выпуклые, и мне зачастую казалось, что они готовы выпрыгнуть на свиток, отпечатавшись жирными кляксами в тексте. Видимо, среди его предков были арабы. Одевался он на редкость ярко и довольно безвкусно. Диванбеги использовал кучу золотых украшений и казался ходячей ювелирной лавкой. Его халаты всегда были вызывающих расцветок – оранжевых, сиреневых, красных, синих и таких, кои в природе не встречаются. Эти халаты были сплошь вышиты золотыми и серебряными нитями. Сегодня он явился в фиолетовом халате, щедро расшитым золотыми узорами бухарскими вышивальщиками.
Мирзабаши Науруз-бий был на порядок скромнее в одежде и украшении своей особы. Это был сухощавый, высокий мужчина, с безумно суетливыми руками. Я уверен, что они так же сновали по курпачам, когда мирзабаши спал. У него была огромная семья: от четырёх жён он имел многочисленное, весьма крикливое потомство, но никогда ничего у меня не просил. Это радовало, и я часто награждал его, не дожидаясь молящих взглядов или слёзных просьб. Поклоны чиновников, несмотря на занятые свитками руки, были вполне хороши.
Я обращаюсь к бекам по-разному. Когда на «вы», чаще на «ты». Это ничего не значит ни для меня, ни для них. Казнить я могу любого провинившегося, независимо от обращения.
– Уважаемый Джани-Мухаммад-бий! Вы управляете финансами нашей страны. Что вы можете сказать о положении наших дел на сегодняшний день: сколько у нас в казне денег, сколько в ханских складах зерна, сколько отар и табунов – доложите мне. Я жду от вас ответа полного и честного, без прикрас и славословий. – У Джани-Мухаммад-бия был грешок: довольно часто желаемое он выдавал за действительное, приукрашивал то, что приукрашивать нельзя. Поэтому я никогда не беседовал с ним наедине, обязательно в присутствии мирзабаши. Тот никогда ничего не забывал.
Память у Науруз-бия была такая, что он, наверное, помнил и первые мгновения после своего рождения, цвет подушки под головой и узор на своём бешике. Дастурханчи налил им по пиале свежего чая и опять скрылся за ковром. Джани-Мухаммад-бий разложил свои свитки на хонтахте и принялся подробно объяснять мне, отчего в стране нет изобилия и что надо сделать для его появления:
– Великий хан! Народы, живущие в вашей стране, пользуются вашими высокими милостями и послаблениями, платят основной налог – харадж – в размере пятидесяти процентов от получаемой прибыли. Кроме того, они платят ещё двадцать один налог: в пользу сборщиков налога, на пашню, на плодовые деревья. На тугаи, на воду, на скот, на пользование дорогами. На возможность торговать на базаре, на весы… – Он частил без умолка, размахивая в такт руками, без нужды поправлял свою великолепную чалму.
– Достаточно, я всё понял, вы всегда начинаете свой доклад одинаково. Но скажите мне, достопочтенный, после уплаты всех вышеперечисленных налогов, что остаётся у дехканина и можно ли прожить ему с семьёй на оставшиеся скудные средства? – я всегда задаю этот вопрос, и Джани-Мухаммад-бий отвечает, как всегда:
– Мрут, конечно, но это не оттого, что налоги велики, а оттого, что они ленивы и плохо работают, великий хан. – Хотел бы я посмотреть на него, волею судеб ставшего дехканином, – заплати двадцать два налога, а потом грызи кирпичи, выковыривая их из дувала! Попробовать напугать диванбеги?
– Скажите, Джани-Мухаммад-бий, если бы в вашем распоряжении оставался доход в размере пятидесяти процентов от того, что вы получаете от меня, на что жила бы ваша семья?
Джани-Мухаммад-бий испуганно посмотрел на меня. Он сразу представил, что платит налоги и всё, что пристаёт к его рукам, уже отстало и попало прямиком куда надо – в ханскую казну. Он съёжился, словно от удара, глаза его стали ещё больше, он забыл про чалму и пробормотал писклявым, сразу осевшим бабьим голосом:
– Как прикажете, великий хан, как прикажете! Я могу платить налоги. Полгода назад я передал вакфу принадлежавший мне караван-сарай со всеми постройками, дуканами и доходами.
– Это вакф. Доходы от него идут на богоугодные дела – на содержание мечетей, на мазары, ханака. Кроме этого, вы сами продолжаете управлять этим вакфом и брать себе двадцать процентов от его доходов. Я сейчас спрашиваю не про это. Я спрашиваю про дехкан и ремесленников – на что они живут? – не о том я думал с раннего утра, вспоминал сражения, героев, Абдулмумина, коней и прочие мелочи. Думать надо было о налогах и землях!
– На то, что получают от своей работы, на что же ещё! – в голос диванбеги постепенно возвращались мужские звуки.
– Но если такие высокие налоги и они мрут от голода, как мухи по осени, наши богатства не прибавятся, а убавятся в связи с тем, что работать скоро будет некому. Женщины перестанут рожать, в наших войсках не прибавятся воины. Этому дехканину будет всё равно, кто с него будет брать налог: я или Таваккул. Ограбленный мною дехканин никогда не захочет мне служить, не то что воевать за меня. – Эта мысль ржавым гвоздём давно засела у меня в голове, но я боялся высказывать её. Считалось, что все мои подданные счастливы и довольны до смерти моими мнимыми благодеяниями.
– Вы зрите в самый корень, но что делать? Недоимки по налогам растут, а эти лентяи ничего не хотят делать… – у диванбеги затряслись руки от злости на бездельников-дехкан.
– Хотят, но не могут. Я пятнадцать лет хан. Когда моего отца Искандер-султана носили на белом войлоке вокруг Арка, налоги были двадцать пять процентов, и их было не двадцать два, а всего двенадцать. Откуда же идёт такое увеличение? – это опять я виноват, не досмотрел! В диване принимали указы. Я их подписывал, думая о том, сколько я на эти деньги куплю оружия и обучу воинов.
– Войны, великий хан, войны и разорение богатого сословия.
– Мне всё понятно. Приказываю снизить налоги с этого года до двадцати пяти процентов, как было при моём благословенном отце Искандер-султане. Простить все недоимки за предыдущие годы. – Построже голос, не отступать, а надо будет – все земли переведу в суюргал с невозможностью для беков оставлять налоги себе.
Прощение недоимок оглушило Джани-Мухаммад-бия.
– Как? Великий хан, нас ждут неизбежное разорение и гибель, если снизить налоги. А если не востребовать недоимки, то государству придёт конец! Фукаро разжиреют от безделья и совсем перестанут работать, а мы исчезнем, как пыль под ногами табуна диких коней. – Всё. Сейчас глаза Джани-Мухаммад-бия точно окажутся на хонтахте. Чего же он вопит, словно на его шее затягивается тонкая шёлковая нить?
